Появление переносных значений у какого-то слова доказывает его укоренение в русском языке, но дело было не только в этом. Всякое новое приспособление, какое бы ни появлялось, русские всегда поначалу называли общим словом машина. В просторечии машиной последовательно, по мере их появления, назвали паровоз (а потом и пароход), механический органчик в трактире, автомобиль, велосипед, самолет и т. д. Фотоаппарат в 60-е годы называют машиной для снимания портретов, в начале XX века — пишущая машина или просто машина (у журналистов и писателей), но то же слово употребляли и работники других профессий: у каждой из них была своя машина. Со временем те, что помельче, по-русски стали называть с уменьшительным суффиксом: машинка.
Поезд упорно величали машиной до конца XIX века, причем люди весьма культурные: Кропоткин, Шелгунов, Достоевский. Правда, Достоевский, когда нужно, использовал и простонародное чугунка: «Я разумею дорогу паровую, чугунку». Также и П. Кропоткин записывал в свой дневник в 1862 году: «Крестьяне косят и все смотрят на диво — на чугунку, на печку, как они называли локомотив».
Очередным дивом стал автомобиль, который тоже как только не называли: мотор, авто, механика, — в зависимости от того, кто на нем ездил, кто его водил, а кто дивился со стороны. Но со временем и этот вид транспорта стал просто машиной.
Одновременно с тем росло, становясь собирательным, и самое общее, исходное для слова, значение; в 80-е годы его обозначил П. Кропоткин: «В современных фабриках машина убивает личность работника. Он превращается в пожизненного раба известной машины».
Вот какие удачные бывают заимствования: хороший образец для новых! Слово стало некой словесной оболочкой, семантически «выпотрошенной» веками ее Использования. От стенобитной машины средних веков до современного лайнера. Но общий для всех именований образ: приспособление — сохраняется прочно.
То же свойственно и некоторым отвлеченным словам. Естественный — древнее славянское слово (составлено по образцу греческого; естество известно с X века), но, как и машина, постоянно изменяло свой смысл, наполняясь самыми разными значениями, иногда совершенно противоположными. А как сегодня уточним его мы? Натуральный? Нормальный? Теперь мы не очень-то жалуем эти производные от натура и норма. Природный? Тоже не очень хорошо: природа — не естество, не суть, не потаенный смысл сущего. Естественный — это еще и хороший, бесспорный, желательный, справедливый, законный; именно такими значениями со временем обросло поначалу «пустое» по смыслу и слишком общее слово. Настолько общее, что спокойно впитывало в себя все новые признаки и оттенки нормального и натурального. Естественный в современном понимании появился лишь с возникновением своей противоположности: искусственный. Естественный утрачивает теперь оценочные свои оттенки, не значит просто хороший, законный и т. д., как сто лет назад. Естественный обязан собственному ходу развития, себе самому. Оттолкнувшись от смысла чужого слова и ему намеренно противопоставляясь, как бы светя отраженным светом, и русское слово вдруг на глазах развернулось как новое слово. Естественный — противоположность искусственного, и тогда все становится ясным: обычный. Слово то же, да смысл иной. Тот, который нам нужен сегодня.
Значит ли это, что можно без сожалений выкинуть из языка «пустую словесную форму»? Ни в коем случае. Интернациональное по происхождению, слово таит в себе самый общий смысл, который пока что понимается приблизительно и не всегда точно. Однако по мере надобности и под давлением значений близких к нему слов в нужный момент оно может породить значения, необходимые для выражений новых понятий. Подобные заимствованные слова являются носителями все того же словесного образа, может быть и неопределенного в наше время, двусмысленного и слишком абстрактного, но языку они нужны.
Реакция и прогресс
Важная особенность современных литературных языков — появление слов, общих для них всех. Интернациональная лексика обозначает понятия, ставшие международными, они возникают в наши дни и неожиданным светом высвечивают давно известные слова родного языка. Большинство таких слов (хотя и не все, конечно) основано на корнях античных языков — языков цивилизации и мировой культуры, греческого и латинского. Многие из таких слов не принимаются сразу, некоторые прямо запрещаются. Известно, что Павел I запретил не только заимствованное слово революция, но и славянизм отечество; Белинский ввел в употребление, а Александр II запретил слово прогресс; демократическое движение второй половины XIX века особым содержанием наполнило слово интеллигенция, а Николай II приказал Академии наук навсегда его «вычеркнуть из русского языка»; русские марксисты в 1895 году предложили слово конгресс для обозначения «общих международных сходов», а желтая пресса над ним глумилась. Все такие слова нужны, даже если в родном языке имеются их эквиваленты.
Чем дальше в прошлое мы обращаемся, отыскивая первые упоминания о заимствованных словах, тем яснее вывод: в русском языке после публицистических баталий остается только действительно нужное слово. Мало ли кому не нравится то или иное слово — одним ощущением «хорошо» или «плохо» судьбы слова не решишь. П. А. Вяземскому не нравилось слово талантливый, Далю — эгоист, Лескову — оккупация, Блоку — дифференциация и т. д., но все же эти слова остались в нашем лексиконе.
В момент заимствования особенно активное возражение традиционалистов вызывают всегда именно те слова интернационального словаря, которые содержат в себе новое, политически или идеологически важное понятие. Для некоторых классов или групп такое понятие неприемлемо, и тогда преображается слово, его пытаются приспособить к потребностям своего класса, истолковать поудобней — снять с него налет новизны.
Вот словарик иностранных слов 1837 года, и здесь: демагог — руководитель народной партии бунта; конспирация — злоумышление; революция — возмущение, мятеж; реформа — восстановление порядка; терроризм — грозная система управления; солидарность — круговая порука. Позже, в других словарях, появились: коммунизм — общинность; пролетарий — нищий, бобыль, бесприютный человек…
Потребовалось полвека, чтобы в политической борьбе классов и партий публицистика наполнила социальным содержанием эти международные термины, возвысила их над обыденным представлением. Для Ф. Булгарина диктатура — всего лишь диктовка, например, статьи, а в наши дни — не ограниченная законом, опирающаяся на силу власть.
Вот как постепенно входили в наш лексикон политически важные слова.
Реакция — старое слово, каждый, знающий французский язык, мог его употребить в прямом значений (например, реакция в химической колбе). Пока не возникло нужды в политическом термине, научный смысл слова пытались переводить на русский язык. Радищев объяснял его как отдействие, Даль — как противосилие. Неопределенно и слишком темно получается в переводе на русский, никаких образных впечатлений. Пустое слово. Белинский в своей публицистике ввел это слово в литературный быт как данность: реакция — возвращение к прошлому порядку вещей. Публицистика Герцена развивала понятие дальше: «оплот европейской реакции». Явилось совершенно новое слово, политический термин, известный в таком значении с 1863 года. «Но на светлом небе 60-х годов, — писал Л. Ф. Пантелеев, — осталось дымчатое облако — слово реакция было произнесено».
Вот еще пример. Для князя В. Ф. Одоевского в начале XIX века идеолог — всего лишь вредный мечтатель, обычно идеалист; еще и в середине века — это философ, изучающий историю идей, умозрительную философию, за которой нет действия; лишь в марксистской литературе 1880-х годов наполнилось слово новым смыслом, идеология стала обозначать общую систему взглядов той или иной социальной группы, класса или партии.
Вигель, знакомый Пушкина, писал о 1817 годе: «Слово либерализм в это время только что начало входить в употребление». Что значило оно? В настоящем смысле щедрость; только оно происходило от другого слова, liberté, то есть свобода. Французская свобода в аристократическом обществе России поначалу обреталась под видом обычной щедрости. Один и тот же термин, иностранное слово, каждый раз несет на себе отпечаток своего времени.
П. Л. Лавров и другие демократические публицисты в прошлом веке употребляли слово система, имея в виду не объективно существующее соотношение элементов, а теорию, систему взглядов. Сегодня система — самостоятельно существующая цельность, а не точка зрения на нее. Другие понятия до времени таились в русском обличье, постепенно раскрываясь на страницах русской печати.
Направление — перевод французского слова tendance. С 30-х годов у Белинского это просто направление мыслей, ума, журнала, с середины века и шире — направление партии, группы. А это расширение смысла уже настораживало и вызывало подозрения. Переведенное на русский язык, слово оказалось слишком острым. И тогда, как бы желая успокоить и снять подозрения, в публицистику незаметно вплетается и заимствованное, не совсем определенное по смыслу, не имеющее словесного образа слово: тенденция. И невинно, и просто — средневековая университетская латынь, в которой tendentia всего лишь — направленность. Эзопов язык революционной публицистики широко пользуется этим словом, но каждый знает, что суть его — направление и другие столь же важные по смыслу русские слова. В 1882 году слово попало даже в словарь В. Даля, а этот автор далеко не каждое иностранное слово впускал в свой словарь. Слово тенденция дано тут как французское, которое по-русски значит