разбирает творческую мысль… «Дело рискованное» — лучше дело сомнительное. «Шахматные комбинации» — шахматные выкладки… «Приезжают туристы» — прибывают путешественники… «Он сконфузился» — он смутился… «Цивилизованное общество» — просвещенное общество. «Мой оппонент» — противник. «Это иллюзия» — это очарование. «Он находился в экстазе» — в восторженности. «Скандал» — огласка. «Повторила еще энергичнее» — выразительнее. «Хорошие шансы» — большая надежда. «Все это проблематично…» — все это загадочно. «Совершенная некомфортабельность» — неудовлетворительность. «Публика аплодировала» — рукоплескала. «Гарантия» — лучше: ручательство. «Зигзагом раскинутся городские, стены» — почему бы не сказать по-русски: вьюном раскинутся городские стены?
Все эти примеры показывают, что многие выражения, которые в разговорной речи теперь стали общим местом, приходилось отстаивать в журнальной борьбе. Сторонники «чистого языка» видели в них помеху родному языку. Даже бытовые, полностью лишенные политической окраски, слова встречали непонимание. «Охотник за грибами» — выражение, впервые появившееся в переводе одного романа (в июльском номере «Отечественных записок» за 1853 год). И сразу же критик «Москвитянина» начал тяжбу: «Охотник за дичью, за зверями. Охотнику нужны: оружие, знание, разные приемы, отважность, иногда борьба с неприятелем, а на что все это человеку, который собирает грибы?» Убедительно? Очень. Между тем и сегодня говорим мы «охотники за грибами». Слово грибник тогда еще не было известно, только грибница, но — в другом смысле.
Стоит все же признаться, что часто совершенно невозможно решить, пригодится ли нам когда-нибудь иностранное слово, которое мы, по мнению многих, необдуманно, включаем в свой текст.
В 1839 году «Северная пчела» выразила удовлетворение тем, что в бухгалтерском деле вместо дебет и кредит принято в употребление приход и расход; но она же, описывая кондитерские на Невском проспекте, сообщала о новинке: «конфеты в картонажах». Дебет и кредит остались (второе слово в разговорной речи развило много переносных значений, а вот картонажа мы не знаем, говорим о конфетах в коробках, то есть в маленьких короба́х, совершенно по-русски.
Каждый день возникает необходимость так или иначе выразить в неизвестном понятии свое представление о новом, и сегодня у нас уже есть способ сделать это грамотно и почти понятно с первого предъявления: нужно воспользоваться интернациональными корнями хорошо известных слов. Вот два примера прямо из свежих газет: «библиобус доставляет книги на завод»; «особая группа людей, охваченная не автомобилизмом, а, простите, автомобилиозом», — так пишет врач, а в медицинской практике слова с подобным окончанием обозначают названия некоторых болезней.
Вообще известны случаи, когда при создании слова использовались части слов из различных языков. Таково знаменитое «осаже́ сделает» с французским окончанием и русской основой глагола осадить у Н. С. Лескова. Много спорили о любимом слове Достоевского стушеваться, очень популярном в литературе второй половины XIX века. Корень тут несомненно французский: глагол (toucher — и трогать, и растрогать, но также и задевать кого-то. Корень французский, а все остальное — русское, так что получилось вполне понятное слово, которое сразу приобрело права гражданства. Теперь кое-где в парикмахерских можно видеть изысканное словечко сушуар — в парикмахерском деле без французского не обойтись, вот и приделали «хвостик» к домашнему слову сушить (волосы). Вряд ли имеют в виду здесь французское souche — это пень, а переносно — болван.
Однако невозможно понять, почему, через сотню лет, вернулись к пресервам рыбным вместо консервов, к которым уже привыкли? Только на самой заре консервирования русские моряки отправлялись в дальнее плавание с пресервами, и вот… Или рыбы в пресервах не те, что были в консервах? Или очень уж хочется говорить «по-а́глицки»?
Опасность…
Как бы ни защищали мы иностранные слова от нападок там, где такие слова необходимы, в их чрезмерности, в бестолковом предпочтении их русским словам возникает все же опасность, даже несколько опасностей.
Две из них мы уже обсудили. Утрачивается (и все больше с каждым заимствованным словом) то народное представление — образ, — которое веками сохраняло русское слово, перенося его от поколения к поколению. Рушится связь времен, национальный язык утрачивает облик народного. Лишаясь корней, литературный язык помаленьку становится однообразно серым. Особенно озабочены этим писатели, и справедливо. Каждый художник слова так или иначе высказался о «порче русского языка» — и это действительно «порча». Многие примеры показывают (и мы их внимательно рассмотрели), что с логическим уточнением понятия в слове прежняя образная определенность его и яркость эмоции в нем тускнеют, расплываются, гаснут. Перейти известную грань — и слово исчезнет. Вот это-то и тревожит.
Рассмотрели мы и другую опасность от чрезмерного предпочтения иностранных слов. Укрупняется, если можно так выразиться, и «логический масштаб» нашей мысли. Утрачивается вкус к подробностям, нас не привлекают детали конкретного мира, мы начинаем считать их мелочью, не достойной внимания. Каждое новое иностранное слово, поначалу заимствованное как термин науки, попадая в разговорную речь, а затем и в литературный язык, упрощает своей отвлеченностью наше представление о мире. Недостатки, недочеты, промахи, пробелы… — все это качества во многих оттенках. Дефекты — количественная мера, которая покрывает в сознании все, а следовательно — и что-то скрывает.
Дело в том, что английский язык в отличие от русского аналитичен. Количество форм отдельного слова незначительно, особенно у имен (выражают понятие). Они не склоняются, то есть раз навсегда даны в именительном падеже, и только соседний предлог покажет, какой «падеж» (в соотношении с русским) тут следует ожидать. Грамматическое значение слова представлено аналитически. В русском же языке грамматическое значение слова содержится в его форме — оно синтетично и цельно, всегда одно и то же: дом, дома, дому, домом…
Но вот и в нашей речи появляется множество слов, похожих на английские: и сокращения, и упрощения, и всякие несклоняемые слова. Одних аббревиатур-сокращений десятки тысяч. Переберите мысленно те из расхожих, которыми обычно пользуетесь вы: их десятки, и у каждого из ваших друзей свои десятки… И что же? ДЛТ, ГЭС, КП — что это такое? Они не склоняются, не содержат в себе образа, ибо корня в них нет. Некоторые пока склоняются, но по необходимости и только в ряде форм, например, ГУМ, ГУМа, в ГУМе.
Жалуется старушка в трамвае: «Спрашиваю его: где Песочная набережная? А он говорит: „До ГАИ дойдете и — направо!“ — „Какие ГАИ, что это?“ Он смеется: „Ну, бабка, даешь — кто же ГАИ не знает?!“»
А зачем нам и знать-то все сокращения, если они не нужны нам конкретно в нашей жизни? А вот был бы образ в словечке — догадалась бы бабушка, о чем речь: там, где шоферов штрафуют за нарушение правил! Образа — нет, слово — чудное, составлено на время: эрзац.
Появляется все больше имен без склонения. Кофе, кино, пальто, пресс-бюро… Невинная, понятно, вещь, но в языке не бывает так, чтобы возникли целые ряды слов с важным для грамматики окончанием, но само окончание оказалось пустым. Невозможно. Если нет кина́ или кину́ — то и кино не форма, а все слово под стать ДЛТ (Дом ленинградской торговли). Даже славянские имена по сходству с такими утрачивают склонение. Фамилии вроде Петренко, Стеценко недавно еще склонялись, а теперь уже нет. Петренко — именительный или дательный? Что же происходит? Исчезает представление о среднем роде имен, мало-помалу из нашего языка исчезает категория среднего рода, рассыпаясь по отдельным словам.
Такси, маркетри и другие — только в форме множественного числа. У нас и без того много слов такого рода — ножницы или сани, а неуклонное накопление все новых незаметно разрушает в языке категорию числа. Единственное и множественное перестают различаться.
Множатся и аналитические прилагательные: платье беж, брюки клёш, — и множество сокращений: пальто деми, профсобрание; переосмысляются и старые сложные слова, такие, как вездеход, зерносовхоз, в которых нет уже соединительного гласного. Все чаще опускается окончание при склонении слов: банан, грузин — один банан, много бананов (или банан)? Много грузин или много грузинов? Да и в русских словах по типу этих сплошь и рядом: много простынь или простыней? Много тёть? Нет уже ни простыней, ни тётей.
Невинное на первый взгляд дело, новое слово, да еще и нужное в обиходе, а вот чем оборачивается — покушением на святая святых, на грамматику языка. Грамматика — твердый орешек, не сразу раскусишь, но если полвека долбить в одну точку? Станем говорить по-английски? Особенно если это модно, и тем более, что, как сказал один из героев В. Вересаева, «по-английски могут понимать только очень умные люди».
…или небрежность?
Если многочисленные способы искажения русской речи не в нашей власти, то за выбор слова в собственном своем говорении отвечаем мы сами. Именно с этого и следует начать личную свою «борьбу» за русское слово.
Вот пример, намеренно грубый, чтобы лучше запомнился. Если слово и есть — это не значит, что следует ткнуть его всюду, где придется. Пусть вам не изменяет вкус.
А. Н. Толстой как-то сказал: «Вот, например, употребляют такие выражения: „через пару недель“, „через пару часов“. Если разобраться — получается глупость. Может быть… пара лошадей в том случае, если они запряжены, но когда в стойле лошади стоят, человек никогда не скажет „у меня пара лошадей“. Он скажет: „У меня две лошади“. Как же может быть: парные часы или парные недели?»