Нетронутая половина ее лица — словно память о том времени, когда она была прекрасна и счастлива. Посмотреть с той стороны — от ее прелести захватывает дух, а стоит ей повернуться — всякий содрогнется: Господи, вот ужас!
— Ей повезло, той женщине, что растила тебя до меня, Фенрир, — продолжает она. — Она не растила тебя, не рожала. Она получила тебя готового, даром, и все-таки ты говорил ей «мама». Это ведь, наверное, первое слово, которое ты научился произносить, правда?
От сдерживаемого волнения слышнее странные модуляции в ее голосе. Фенрир сидит потупившись. Бутерброд свой он уже съел. Он чувствует, что сейчас намазывать себе другой было бы неуместно. Он выскребает ложкой несуществующие остатки из своей пустой кружки.
— Между тем, как я… вот посмотри… ради того, чтобы тебя у меня не отняли, я пожертвовала самым драгоценным, что у меня было… моим лицом… моей…
Она хочет сказать «красотой», но голос изменяет ей. Она беззвучно плачет. Он знает, что, если поднимет глаза, увидит, как текут слезы.
— Раньше мужчины оборачивались посмотреть на меня, потому что я была для них живым соблазном; теперь они пялятся на меня, как на диковинную зверушку, как на уродца. Я чувствую их взгляды, изучающие мои увечья — поврежденный глаз, перепаханную щеку, изуродованную шею, руку, ногу, и они гадают, что же такое со мной случилось… Герольф уверяет, что это не имеет для него значения, что он и такую любит меня не меньше, но я-то вижу, что я для него уже не та, что прежде… Чтобы не потерять тебя, я потеряла любовь моего мужа, понимаешь ты это? Скажи, Фенрир… какая женщина выстрадала больше, чем я, ради того, чтобы стать матерью? Через какие еще муки я должна пройти? Чем еще пожертвовать, чтобы заслужить право услышать от тебя «мама»? скажи, Фенрир, ну скажи мне…
Голос у нее срывается. Она берет руку Фенрира в свои, горячие, как огонь. Он не противится. Ложка падает на пол из его разжавшихся пальцев.
— Я… я не могу… — запинаясь, бормочет он, — у меня не получается…
— Я знаю… — говорит она с замиранием сердца, потому что впервые он не вырывается, не отталкивает ее.
— Я знаю, мой мальчик… — повторяет она, — я много об этом думала и понимаю, что ты не можешь… ну тогда… знаешь, если бы ты согласился… мне хотелось бы, чтобы ты называл меня «матушка»… может быть, так ты бы смог?.. хотя бы это, мне было бы достаточно… но слишком долго ждать я не в силах… я терпела, сколько могла, но есть предел терпению… и муке должен быть предел… понимаешь…
Это униженная мольба. Она не просит, она выпрашивает милостыню. Куда девалась прекрасная фурия, которая стоя правила упряжкой, погоняя ее дикими криками и ударами кнута в день похищения?
— Я попробую… — говорит он чуть слышно.
— Спасибо… — шепчет она. — Я не буду тебя торопить… сейчас уйду… доедай свой завтрак… Герольф, наверно, тебя уже ждет.
Она еще раз стискивает его руку, встает и направляется к лестнице. В дверях оборачивается:
— До вечера, сын мой…
Он колеблется, но вот поднимает глаза, смотрит ей в лицо, и с губ его срываются слова, которых она так ждет:
— До вечера, матушка.
Но этот день приберегает для него еще одно, не менее сильное переживание, о чем он и не подозревает, торопливо седлая Южного Ветра. Герольф уже во дворе, а ждать он не любит. Ему всегда не терпится действовать. Он ненавидит политические сборища, где говорят, чтобы ничего не сказать, светские приемы, всякие правила этикета. Больше всего он любит бывать в тренировочном лагере, среди подростков — будущих солдат, и жестоко дрессировать их.
— Шевелись! — кричит он, и слышно, как бьет копытом его вороной жеребец.
И вот они едут вдвоем к полю, где будут проходить состязания. Весеннее солнце пробивается сквозь деревья, небо все в белую крапинку. Герольф едет впереди.
— Смотри, лунь — как низко летит! Кролика увидел, сейчас спикирует!
Фенрир даже головы не поворачивает. Его не интересует то, что привлекло внимание Герольфа. «Посмотри же на меня, не на птиц! — думает он. — Ослепнуть, что ли, боишься, если хоть раз поглядишь мне в глаза? Я хоть существую для тебя или нет?»
В самом деле, все эти три года Герольф его игнорирует. Он тут, рядом, бывает, он что-то говорит, но тут же отворачивается. Как будто между ними игра, вроде как в кошки-мышки, только это не игра, и хочется не смеяться, а плакать. Или заорать: «Да посмотри же на меня, чтоб тебе пусто было! Разве я не стою других мальчишек, которых ты учишь военному делу? Разве я не делаю тебе чести? Я же тебе как сын, разве не так? Мы вместе приезжаем на тренировки и вместе уезжаем. Мы живем под одной крышей, разве не так?»
Что касается того, стоит ли он других, то еще как стоит! В тринадцать лет он скачет верхом быстрее пятнадцатилетних, лучше владеет мечом, он ловок, неутомим и неустрашим. Но Герольф, присутствуя при его подвигах, в упор их не видит. В своей изощренной жестокости он доходит до того, что нарочно отворачивается в самый важный момент. Фенрир может один победить десятерых и, чуть живой от усталости, чувствуя, как все болит от макушки до пяток, не услышать от него ни единого слова; а на обратном пути тот лишь небрежно бросит: «Похоже, завтра пойдет снег…» А когда Волчица спросит: «Ну, как сегодня показал себя наш мальчик?» — он словно не услышит вопроса.
Фенрир ненавидит его и восхищается им. Ненавидит его холодность, самодовольство, жестокость. Восхищается его силой, уверенностью, всей его статью прирожденного вождя. Ему не много надо — всего-то знак одобрения, всего-то кивок, означающий: «Я вижу тебя, сын, ты хорошо справился с задачей». Только и всего. Но Герольф упорно отказывает ему в таком знаке. Хуже того: он не отказывает в одобрении другим, которые ему никто. Он хвалит их, обнимает за плечи. Фенрир часто плачет в подушку от бешенства, от ревности, от унижения. Плачет и колотит кулаками по постели. Такая несправедливость мучит его, доводит до исступления. В следующий раз он удваивает усердие, лезет на рожон. Случается, по-настоящему ранит партнеров.
Сегодня предстоит состязание в ловкости и выносливости, в обиходе называемое «красная тряпка». Это трудное испытание, одно из труднейших. Проводится оно всего раз в год, весной, на широком поле, обрамленном лесом. Это скачка на дистанцию около одного лье. Соперничают двое. Отставший выбывает, победивший пытает счастья в следующем туре. Фенрир еще ни разу не прошел дистанцию до конца. Не дорос. Большинство его соперников на два, на три года старше, однако в прошлом году он обогнал троих прежде, чем выбыл. Под равнодушным, разумеется, взглядом Герольфа.
Первый этап — скачка по прямой вдоль кромки леса с саблей наголо. Никто не поставит вам в вину, если ваш конь толкнет неприятельского в кусты и сшибет его с ног. Имеете право. Имеете право на что угодно, кроме права жаловаться и вести себя «как девчонка» (это самое страшное оскорбление). Дальше надо спуститься в ров с раскисшей грязью на дне. Горе тому, кто там упадет или увязнет: пока он выберется, соперника уже не догнать. Потом резко влево и через поле, взять два барьера, потом, стоя в стременах, пропороть бурдюк с водой, подвешенный к верхушке шеста. Кто недостаточно точно ударит или замешкается, того с ног до головы окатит ледяной водой. Потом надо, не останавливаясь, обезглавить выстроенные в ряд соломенные манекены, причем головы должны слетать начисто и с одного удара.
Уже после первого круга дыхание учащается, начинает сводить ноги, а проскакать надо три таких круга без остановки. Если начать скачку в слишком быстром темпе, соперник обгонит вас под конец, если чересчур медлить — он уйдет вперед, и только вы его и видели.
В завершение третьего круга, на финишной прямой тот, кто вырвался вперед, должен на скаку ухватить лежащую на земле красную тряпку. Ему надо свеситься с коня, чудом удерживаясь за луку седла, за гриву, за что придется, потом снова сесть в седло и гнать вовсю до черты под вопли болельщиков, размахивая над головой своим трофеем и оглушительно улюлюкая, если на это еще хватает дыхания…
Первых соперников Фенрир побеждает без труда. Он старается беречь силы, потому что самое трудное еще впереди. Можно подумать, Южный Ветер понимает его. Он тоже умеряет свою прыть, чтоб не выдохнуться раньше времени. К тому времени, когда солнце достигает зенита, соревнующихся остается только четверо. Остальные выбыли и, сидя на откосе, отдыхают и заключают пари, уплетая хлеб с салом и сыром и запивая все это водой.
— Ставлю на Фенрира! — говорит один.
— А я на Андерса! — отвечает другой. — Он их всех сделает.
— И я на Андерса!
— И я!
— И я!
Почти все признают фаворитом Андерса. Ему семнадцать лет — он на четыре года старше Фенрира. Он высокий, сильный и в случае чего щадить малолетку не станет. Вид у него совсем взрослый, на щеках уже темнеет пушок, его легко представить себе среди настоящих солдат, настоящих мужчин.
Герольф, отлучавшийся во время перерыва, возвращается галопом на своем вороном и объявляет, кто с кем соревнуется. У него, разумеется, свои соображения на этот счет, он уже решил, как распределить финалистов по парам.
— Первый заезд — Андерс против Гренджада, — говорит он, — потом Фенрир против Лейфа. И наконец — победитель против победителя. Тот, кто выиграет этот последний заезд, будет носить звание чемпиона до будущей весны. По коням!
Гренджад оказывается для Андерса более серьезным соперником, чем предполагалось. К финишу они идут бок о бок, и только благодаря силе и росту своего коня Андерс все-таки оттесняет его и первым дотягивается до тряпки. Фенрир — тот на первом же круге отрывается вперед, и ему остается только удерживать это преимущество до конца.