Ибо в небе было пиршество света. Никогда еще он не видел такого неба — такого огромного, такого чистого, так густо населенного звездами. Оттуда словно нисходила некая безмолвная музыка, неземная и чарующая. «И смертоносная, — твердил он себе. — Берегись, эта красота смертоносна… Не поддавайся ей… Не спи!» Но самые простые вопросы становились неразрешимыми: «Откуда я иду? Куда? И кто это идет рядом?»
Тогда Лия останавливалась, откидывала капюшон и смотрела на него. И все разом вспоминалось: лагерь, их бегство в морозную ночь, их безрассудная отвага и пронзительная прелесть этого лица, которое всего несколько дней назад было ему незнакомо, а теперь стало средоточием его помыслов, его любви и самой жизни.
— Все хорошо? — спрашивал он.
— Itiyé… — отвечала она. — Все хорошо.
Они целовались замерзшими губами, на миг прижимались друг к другу, чтобы убедиться в реальности спутника. И шли дальше.
Позже, когда ночь уже перевалила за половину, они получили еще одно предупреждение. Лия, уже давно опиравшаяся на руку Алекса, упала. Она не споткнулась. Просто ноги ее уже не держали. Алекс присел рядом, приподнял ее, обхватил руками.
— Все хорошо? — спросил он. — Iziyé?
Она рассмеялась.
— Чего ты смеешься? Что я такого сказал?
Она показала на свое ухо и отчетливо произнесла:
— Iziyé.
— А, понял! «Iziyé» — «ухо», а «itiyé» — «все хорошо»… Но ведь похоже, признай!
— Та, — сказала она и наградила его быстрым поцелуем, означавшим: «Спасибо, что пытаешься говорить на моем языке, но тебе еще учиться и учиться».
Он и хотел бы тоже засмеяться, но ему было не до смеха и казалось, что сейчас не самый подходящий момент для лингвистических упражнений.
— Идем, Лия, — сказал он, — не надо останавливаться. Надо продержаться до утра. Смотри, звезды уже бледнеют. И местность, похоже, повышается вон в ту сторону — это не те ли возвышенности, про которые ты говорила?
Они жались друг к другу, стоя на коленях в снегу, довольно глубоком в этом месте. Почти непреодолимо тянуло дать себе волю — повалиться на бок и полежать. Недолго, всего несколько минут поспать, и все, и они пойдут дальше. Но оба знали, что это самообман. Уснуть — значит умереть. Спать нельзя. Встать на ноги и сделать первый шаг стоило им таких усилий, что к горлу подступала тошнота. Желание сдаться, прекратить борьбу стало всепоглощающим. Как будто не было ничего важнее и насущнее, чем лечь и уснуть. «Нельзя», — повторял чуть слышный упрямый внутренний голос — единственная нить, привязывающая их к жизни.
Они долго шли, не разговаривая, чтобы сберечь силы, не останавливаясь, потому что если бы остановились, то там бы и остались. Чем дальше, тем более медленной и неверной, какой-то бесплотной становилась их поступь. Алекс пытался убедить себя, что звезды и впрямь меркнут, что близится утро, а с ним — надежда на спасение.
Потом они нечувствительно впали в какое-то сомнамбулическое состояние и шли, не понимая, вправду они идут или им это только чудится. Ночь со своей вкрадчивой и жестокой красотой вошла в них. И настал хаос.
То Алексу казалось, что все небо — это хрустальная люстра какого-то гигантского причудливого зала, то, наоборот, что оно становится беззвездным и белым. А в следующий миг — роскошно-фиолетовым.
То безмолвие накрывало равнину, такое непроницаемое, что даже вопль не разорвал бы его; то оглушительные фанфары целого симфонического оркестра низвергались из космоса.
«Сюда… сюда… — говорили ночь, звезды и мороз. — Сюда, к нам… Нравится вам наш спектакль? Разве не прекрасны декорации? А музыка?»
Алекс сам не знал, как это вдруг оказалось, что он несет Лию, перекинув через плечи. Несомненно, в какой-то момент она снова упала, и он поднял ее. Последним его сознательным воспоминанием были светящиеся отчаянием глаза Лии и ее стон:
— Syita, Aleks, palyé ni… Прости, Алекс, я больше не могу…
Теперь он шел с ношей на плечах, опять в полном сознании. Звезды горели с удвоенной силой, как будто ночь, притворившись было, что кончается, вновь принялась разыгрывать свою феерию с самого начала: жестокий мороз, безветрие, сияющее небо, бесконечная равнина. Он уже давно не чувствовал ни рук, ни ног. Он шагал, как автомат, к возвышенностям, на которые указывала Лия, — куда-то на север, туда, boreït… Он понятия не имел, что им может дать это «boreït», но шел — это была единственная надежда.
Когда он упал ничком под тяжестью своей ноши, то сразу понял, что уже не встанет, что у него больше нет сил. Но все еще гнал от себя эту мысль, упрямо цепляясь неизвестно за что, за крохотную надежду, что он не умрет вот так в ледяной пустыне, вдали от близких, словно какой-нибудь зверь. «Я только отдохну чуть-чуть и пойду дальше… посплю минутку, ну ладно, две, и все будет хорошо, все хорошо, itiyé…» Он лежал лицом в снег, нос был разбит, может быть, сломан.
«Еще минутку полежу не двигаясь, вот так, потом освобожу лицо, очень даже просто… и встану, да, конечно, встану… да я ведь уже встаю, разве нет? Да… вот я на ногах, вот я иду… О, насколько же легче стало идти… и Лия совсем ничего не весит… хорошо, что я дал себе передышку… нет, я еще лежу… а мне показалось было… я еще лежу… но это всего на несколько секунд… я встану, как только захочу…»
Потом ему показалось, что небо меркнет, что внезапно сильно потемнело. Это взбесило его. Ведь должно было настать утро! Утро, а не ночь! В считаные мгновения тучи заволокли последние звезды.
И повалил снег.
Густые, беззвучно падающие хлопья, невидимые в темноте, начали заносить лежащих.
Он пытался барахтаться, бороться, но тело больше не принадлежало ему, и вся борьба происходила лишь в его сознании.
— Лия, — простонал он, — прости… я не могу встать… сил больше нет… Лия, ты меня слышишь?
Девушка, безжизненно лежащая поверх него, не отвечала.
Алекс заплакал. И принялся кричать в бессильной ярости:
— Бальдр! Ба-а-альдр! Ты ошибся! Ты сказал, что мы не умрем! Ба-а-альдр! Будь ты проклят, Бальдр Пулккинен! Ба-а-а-альдр!
7В хлеву
Он удивился, что крик его так долго длится, что ему удается держать и держать взятую ноту, даже не переводя дыхания, потом до него дошло, что это не он кричит. Звук был другой, очень знакомый, звук, который он давно знал и любил: скрип снега под полозьями саней. Это его ободрило. «Я не умер, — подумал он, — разве что в этой стране так перевозят души умерших — на санях…»
У него было очень смутное ощущение, будто чьи-то руки ворочают его, тормошат, растирают. А дальше — опять долгая белая пустота, лишенная всяких ощущений, вроде какого-то бесцветного тоннеля. Потом скрип полозьев превратился в другой звук, нетерпеливый, упрямый, который он тоже почти сразу узнал: нарастающее посвистывание чайника на огне.
К этому звуку примешивались два голоса. Первый он сразу же узнал.
— Bor keskien syimat? — кричала Лия.
Судя по интонации, она была в ярости и как будто чем-то оскорблена; она повторила очень сердито:
— Keskien syimat?
Другой голос был совершенно невероятный. Гортанный, чудовищно скрипучий. Голос утки, у которой в глотке застряла терка. Можно было подумать, что обладатель этого голоса, несомненно старик, говорит так нарочно, для смеха. Только никто не смеялся. Перебив Лию, он закричал еще громче нее:
— Batyoute! Hok! Е pestyé ni boratch! Hok! Batyoute!
На каждой фразе он рыгал: hok! — и это заменяло знаки препинания.
Алекс некоторое время прислушивался, потом открыл глаза, и первым, что он увидел, был могучий круп огромной лошади, тяжеловоза. Поскольку это никак не вязалось с его представлениями о загробном мире, он уверился, что все еще пребывает здесь, на земле.
От лошади валил густой пар. Несомненно, ее только что распрягли. Сани, на полозьях которых еще таял снег, стояли у стены. «Хлев, — догадался Алекс, — вот я где: в хлеву…» Помещение было темное, с низким потолком и единственным маленьким, заросшим грязью оконцем. Пахло навозом, сыромятной кожей и конским потом. Он лежал на соломенной подстилке у дальней стены хлева, с головы до ног накрытый грубошерстным одеялом. На нем была чья-то чужая рубашка, не слишком чистая, но сухая, а поверх нее плащ, тоже чужой. Его шинель висела на гвозде у двери.
За дощатой стенкой спор все разгорался, поддерживаемый свистом раскипятившегося чайника. Лия открылась ему с неожиданной стороны: оказалось, она может быть сущей фурией! Утиный голос не мог ее перекричать. Наоборот, это она в конце концов задавила его своей свирепостью. Он услышал, как она крикнула: «Systyasit!» и выскочила вон, хлопнув дверью. В следующий миг она уже влетела в хлев. Впопыхах она даже не заметила, что Алекс пришел в себя. Она сдернула с гвоздя шинель, вывернула наизнанку, начиная с рукавов, гневно ухватила в охапку и унесла.
— Лия… — слабым голосом позвал он, все еще неспособный пошевелиться.
Но девушка уже исчезла вместе с формой.
Он попробовал пошевелить пальцами на руках и ногах. Кровообращение восстанавливалось, и в пальцах запульсировала адская боль. Он стиснул зубы и вспомнил слова Бальдра, которого проклинал несколько часов назад: «Насчет горя, мучений и всякого такого ничего не могу гарантировать. Я вас видел живых, и это все».
И они были живы.
На какое-то не поддающееся измерению время он уснул, а когда проснулся, рядом была Лия: она сидела на полу, держа в руках дымящуюся щербатую кружку. И смотрела на него с нежностью.
— Tenni, Aleks, diouk… Держи, Алекс, пей…
Он приподнялся на локте и стал пить. Это был чай, очень крепкий, горький, без сахара, но обжигающая жидкость окончательно вернула его к жизни.
— Где мы? — спросил он.
Лия принялась объяснять, как они сюда попали. Она использовала все способы, какими располагала, — мимику, жесты; показывала то на лошадь, то на сани, то на стенку, за которой старик теперь молчал, то на себя, то на Алекса. А еще рисовала палочкой на пыльном полу, так что в конце концов ему удалось уяснить хотя бы суть происходящего. Кроме того, он понял, что спас их какой-то псих.