— На какого рода церемонии?
— Такого рода, что бывает на рассвете.
У Фенрира похолодело под ложечкой. Он понял, куда приглашает его офицер. Верхом, след в след, они двинулись вниз, к лагерю. Небо было низкое и серое.
— Это и вправду дезертир? — спросил Фенрир.
Он тут же пожалел, что спросил, и почувствовал чуть ли не облегчение, не получив ответа.
Они ехали шагом между палатками. Солдаты в них по большей части еще спали. Другие, кутаясь в одеяла и надвинув поглубже свои меховые шапки, грелись у костров. У некоторых в руках были стопки, из которых они потягивали маленькими глотками. Фенрир отметил их слезящиеся глаза, впалые щеки. Он почувствовал себя как-то неловко в своем слишком новом мундире.
— Хорошо спалось там, наверху? — насмешливо осведомился чей-то голос, когда он проезжал мимо.
Он весь напрягся, сохраняя осанку, чтоб не поддаться на провокацию. Да, он хорошо выспался в тепле, и накормили его хорошо, во всяком случае, лучше, чем этих оголодавших солдат. Чем он заслужил эти блага? Он их не заслужил, он был сыном Герольфа — и все. Но скоро он всем покажет, на что он способен.
Камерой смертников служил подвал в развалинах сгоревшего дома. У развалин уже стояли в ожидании десять пеших солдат и двое конных офицеров.
— Можно приступать? — спросил первый у подъехавшего Берга.
Берг кивнул. Один из солдат с приставной лестницей под мышкой перелез через обугленные бревна и обломки камня и открыл люк. Спустил в него лестницу и крикнул:
— Вылезай!
Прошло около минуты, и показался приговоренный — с непокрытой головой, всклокоченный, грязный. Свет ослепил его, и он прикрыл глаза руками. Солдат втащил его наверх.
— Ну, пошел!
Фенрир поразился — какой он юный! Словно напроказивший мальчишка, которого в наказание заперли в темной комнате. Лицо у него было вспухшее, как от побоев. Мундир, штаны, сапоги сплошь в грязи. Его всего трясло, он так шатался и спотыкался, что приходилось поддерживать его под руки.
— Это ноги… — сказал один солдат. — У него ноги отморожены.
Но страшнее всего было не это.
Когда осужденного подвели ближе, Фенрир услышал какое-то дробное клацанье, звучавшее то чаще, то реже, — зловещий неровный перестук. Должно быть, откуда-то издалека. Лишь через несколько секунд он понял, что это за звук, и похолодел от ужаса: это у несчастного мальчишки стучали зубы…
Челюсти ходили ходуном сами по себе, неконтролируемо, как у скелета. Фенрир слыхал, что у приговоренных к смерти кровь стынет в жилах, пока они ждут казни. И ничто не может их согреть. Никакая одежда. Никакие одеяла. Долго еще потом его преследовало воспоминание об этом перестуке зубов.
Двое солдат доволокли мальчишку до палисада в центре лагеря. Они сняли с него мундир, так что он остался в одной рубашке. Связали руки за спиной, на грудь повесили позорный плакат: «ДЕЗЕРТИР». Один протянул ему красную тряпку:
— Завязать?
Тот кивнул: да, завязать. Солдат завязал ему глаза.
Дальше все происходило очень быстро, точно так, как рассказывал Герольф. Выстроилась в ряд расстрельная команда. Она состояла из восьми солдат, лица которых не выражали ничего, кроме «Я ничего не думаю, ни на кого не смотрю, я только исполняю приказ».
Несколько любопытных держались поодаль, словно пришли не поглядеть, а просто так, однако глядели. На барабанную дробь из палаток высунулось еще человек десять, но эти ближе не подошли.
Ни слова не было произнесено. Берг, возвышаясь в седле, поднял руку, и восемь солдат вскинули ружья к плечу. Ритуал был давно отработан, команд, собственно, и не требовалось. У смертника подкашивались ноги, он клонился вперед, но изо всех сил старался не упасть, словно это была его последняя битва, в которой он бился за то, чтобы устоять до конца.
«Ну давайте же, — молил про себя Фенрир, чувствуя, как подступает тошнота, — скорее, пусть это уже кончится!»
Солдаты прицелились. Тут Берг сделал ужасную гнусность: вместо того, чтобы дать знак стрелять, он еще помедлил, потянул время, словно смакуя ужас приговоренного, угрызения тех, кому предстояло его убить, и собственную власть, делавшую его в эти мгновения владыкой смерти.
Грянул залп. Опрокинутый восемью пулями, казненный рухнул, словно срубленное дерево. Фенрир был на грани обморока, но глаз не отвел.
На обратном пути Берг ехал впереди. Пал туман. Прозрачные фигуры солдат вдруг выступали из него и нехотя сторонились, давая им проехать. Поскольку он держался позади Берга и тот не видел его лица, Фенрир решился снова задать мучивший его вопрос:
— Это был настоящий дезертир?
— Ты это о чем?
— Вы знаете, о чем. Отец мне объяснил…
— Тебе обязательно нужно это знать?
— Да, нужно.
Берг даже головы не повернул. Фенрир видел только его широкую спину.
— Я хочу знать, — настаивал он.
— Я тебе не скажу, — был ответ.
— Почему?
— Потому что это не имеет никакого значения.
— Значит, это не был настоящий дезертир, я так и знал! Вы можете говорить откровенно, я сумею понять. И молчать сумею.
— Зачем тебе это?
Они уже приехали. Спешились. Фенрир, не отставая, пошел за Бергом в конюшню.
— Я хочу знать.
Берг молчал, и Фенрир уже не сомневался, что это молчание и есть признание.
— Как вы их выбираете? Я имею в виду — почему именно этот парнишка, а не другой?
Ответ был как удар:
— Потому что он был сирота.
— Не понимаю.
Берг, уже уставший от Фенрира с его вопросами, бросил на пол седло, которое только что снял с коня, и круто повернулся к нему. Теперь они стояли лицом к лицу. Берг был почти на голову ниже, крепче и массивней. Фенрир удивился, впервые заметив, какие маленькие и жесткие у него глаза. Казалось, перед ним какой-то совсем другой человек.
— Нужен такой солдат, у которого нет семьи. Нет семьи — нет вопросов. Нет вопросов — нет осложнений…
— А его товарищи…
— Выбирают одиночку, о котором никто и не вспомнит. Этот был слабоумный, полуидиот.
— Но те, с кем он жил в одной палатке… они же знают, что он не убегал…
— Его взяли из лазарета. У него была гангрена. Все равно не жилец.
Фенрир вспомнил опухшее, все в синяках лицо, разбитый нос.
— Но бить… он же был избит…
— Надо, чтоб было правдоподобно. Когда попадается настоящий дезертир, его всегда бьют… ребята отводят душу, это нормально.
Фенрир, ошеломленный, не сразу смог заговорить.
— И вы его избили ради правдоподобия?
— А еще потому, что он все понял.
— Что понял?
— Понял, что его ждет. Идиот, а понял. Пришлось его утихомиривать. У тебя еще много таких вопросов?
Фенрир смолчал, глядя в пол. Он вспомнил Волчицу и как она говорила про Берга: «Не нравится мне этот человек…» И тут же слова отца: «Быть жертвой несправедливости несладко, но быть вынужденным сознательно совершать несправедливость много тяжелей… это жестокое испытание, но чтобы подняться на самый верх, надо его выдержать…»
Хочет ли он подняться на самый верх такой ценой? Внезапно он в этом усомнился.
Выходя из конюшни, он задавался вопросом: как это Берг разъезжает по лагерю, и ни один солдат до сих пор не всадил ему пулю в лоб, наплевав на последствия.
Но еще больше, чем Берга, ненавидел он теперь дезертиров — тех, настоящих, которых не удавалось поймать: они-то и были всему виной! Ему не терпелось скорее отправиться на охоту и настигнуть хоть одного.
10Пятый солдат
— Господин лейтенант, господин лейтенант, вон там, похоже, крыши виднеются, вон, по левую руку, видите?
Берг, ехавший во главе отряда, отмахнулся: «Я знаю, куда мне надо, тебя не спрашивают».
— Видели крыши, господин лейтенант? — заладил другой голос, тоже сзади. — Их снегом занесло, но все же видно. Может, завернуть туда?
— Да, найдем чего, так найдем, не найдем, так не найдем.
— Да, чего ж не завернуть, что мы теряем?..
На этот раз он не стал утруждать себя даже видимостью реакции. Иногда эти два маленьких капрала не на шутку раздражали его. Он продолжал двигаться прямо на север. Передние копыта его коня оставляли красивые следы на нетронутом крепком снегу, и ему нравилось чувствовать себя первопроходцем этой необъятной белой целины.
Магнус Берг был человек неразговорчивый. Не в пику окружающим, а просто слушать звучание собственных слов не доставляло ему удовольствия. И, по его разумению, в большинстве случаев говорить было нечего и не о чем.
Герольф произвел его в лейтенанты, а на большее он и не претендовал, не обладая ни должной квалификацией, ни честолюбием. С него довольно было того, что он — доверенное лицо властелина Большой Земли, и он полагал, что такая честь дороже любого высокого чина. Он с первого же дня связал свою судьбу с судьбой Герольфа и ни разу не пожалел об этом. Конечно, ему случалось мучиться вопросом: «Хорошо ли это — делать то, что я делаю?» Например, когда они убивали Ивана, сына короля Холунда, и его слугу дубинами с медвежьими когтями. Или когда поджигали Королевскую библиотеку с запертой в ней женщиной. Или когда надо было кого-то прикончить и сбросить в овраг около замка на Большой Земле. Но раз Герольф приказал… У него были свои соображения. Не разбив яиц, не сделаешь омлета. Потом о разбитых яйцах можно забыть и съесть омлет.
Он оглянулся. Следом за ним ехали два маленьких капрала. Они были не слишком смышлены, эти двое, даже, пожалуй, придурковаты, но, по крайней мере, вели свои пустопорожние разговоры между собой, а его оставляли в покое. Они ехали верхом бок о бок, и каждый тащил за собой одноместные сани — на случай, если на обратном пути их будет больше, чем при отъезде… Оба были родом с Большой Земли, из одной деревни, и только и знали, что перебирать общих знакомых: а помнишь такого-то? А такого-то? А как он сделал то-то, а как тот ему… В общем, такие разговоры, которые постороннего могут довести до ручки. Однако Бергу они не мешали, как не мешает шум ветра: он просто не слушал.