Он не ожидал, что «число» окажется таким… Тревога появилась, когда в цех пришел Гаевский и начал расспрашивать. Уж кому-кому, а Гаевскому Виктор не собирался играть на руку… Нет, он ничего такого за Горбачевым не знает. Ничего такого за ним нет и не было. Дружил с ним, с одной девушкой — она уезжает в институт, — еще с одним инженером из БРИЗа Калмыковым…
Выступление Гаевского в кабинете начальника цеха привело Виктора в смятение. Что он только говорит?! Это же все чепуха, выдумки!.. Нужно встать и сказать, что это все вранье, нечего человеку пришивать всякие дела. Он свой парень, и все это знают! Вот только ему свинью подложил…
Виктор не встал и ничего не сказал. У него горели уши, он не мог посмотреть Алексею в глаза, ерзал на стуле и молчал. В конце концов, ничего страшного. Пусть знает! А то много воображать стал… Проберут, как полагается, и всё. Что ему могут сделать? А он в другой раз не будет…
Когда появился приказ об увольнении Горбачева, Виктор заметался. Это уже черт знает что! Что он такого сделал? Ну — написал, ну — говорил… Так за это увольнять? Это все гад Гаевский подстроил, напришивал всякой ерунды и отомстил… Конечно, он мстил за «Футурум» тоже… Смятение Виктора достигло предела. Ведь «Футурум»-то придумал он сам! А когда началась история с запиской и он боялся, Лешка молчал, как могила, никого не выдал… Ну хорошо, все это чепуха, но они-то не знают, они думают, что там и в самом деле что-то такое… Если бы тогда Виктор встал и сказал, все бы стало ясно. А он промолчал. Лешка не предал, а он его предал. Выходит, он самый настоящий подлец?!
Виктор побежал к Иванычеву. Тот выслушал его с каменным лицом, доводы Виктора не произвели на него никакого впечатления.
— Детали меня не интересуют. Важно существо вопроса. Дискредитировал? Дискредитировал. Опорочивал? Опорочивал. Значит, таким элементам на заводе не место.
— Так это же из-за меня! Я не хочу, чтобы его увольняли, он ничего такого не сделал, чтобы увольнять!
— А по-нашему мнению, сделал. И получил по заслугам. Понятно?
— Да на черта мне рекорды и всякие «молнии», если из-за них человека увольняют?!
— Ты что, — рассердился Иванычев, — думаешь, рекорд — твое личное дело? Ты сам по себе — нуль без палочки. Понятно? Общественность тебе создает условия, поддерживает, а ты рыпаешься?.. В общем, с этим вопросом кончено, иди работай!
Витковский попросту не стал Виктора слушать. Работа валилась из рук. Ему казалось, что на него посматривают косо. Все знали, что он и Алексей — друзья, все знали, что Алексея уволили из-за него, и все знали, что он палец о палец не ударил, чтобы помочь другу…
В общежитии Алексей не ночевал, к Калмыкову не приходил. Где он мог быть, куда уйти?! Дома Виктор не находил себе места. Дал подзатыльник ни в чем не повинной Милке, нагрубил матери. Теперь он презирал и ненавидел не Алексея, а себя. Только бы его найти! Поживет пока у них, а там Виктор добьется, он до самого Шершнева дойдет, а докажет…
Он вернулся домой поздно ночью, придавленный усталостью и презрением к себе. Алексея он не нашел.
В понедельник Виктор остановил станок за десять минут до конца смены, убрал все, умылся, повесил свой табель, как только Голомозый открыл доску, и побежал в заводоуправление.
— Куда? — привскочила со стула седая секретарша, когда Виктор ухватился за ручку двери директорского кабинета.
— Мне к директору.
— Нельзя. Сегодня неприемный день. Приходите в четверг.
— Мне срочно.
— Всем срочно, и все ждут.
— Да вы понимаете: человека уволили!
— Директор этим не занимается. Идите в завком, в отдел кадров.
— Мне нужно к нему… Он наш знакомый! — пустил Виктор в ход последний довод.
— Молодой человек, у него весь завод — знакомые. Я вам сказала — приходите в четверг.
Виктор рванул дверь и, несмотря на негодующий вопль секретарши, вошел в кабинет, Секретарша вбежала следом, схватила его за руку.
— Михаил Харитонович! Я ничего не могу сделать, прямо хулиган какой-то, — негодующе сказала она.
— Кто там? А, Гущин… Ничего, Серафима Павловна, пустите его.
Шершнев сидел в глубине большого кабинета за столом.
— Что скажешь?
Голос у Шершнева был глухой, сиплый.
— У нас уволили разметчика Горбачева. И неправильно, незаконно!
— Почему неправильно?
— Из-за меня уволили. Потому что он против меня выступал. Это все Гаевский, из отдела кадров, и Иванычев наговорили.
— Что же они наговорили?
— А черт те что!
— Говори без чертей и по порядку.
— Ну, будто он сознательно подрывает, вообще против передовиков и связался с барыгами…
— Что такое барыги?
— Ну, спекулянты… А он вовсе не связан. Там спекулянта одного посадили, так его вызывали свидетелем, вот и все. И он не против передовиков, а только против меня выступал.
— Что ж ты его защищаешь?
— Так он же мой товарищ, самый лучший друг! Я его еще с пацанов знаю. Он честный парень — ремесленник, детдомовец… А на него наговорили, напришивали чего хочешь, уволили и сразу — из общежития… А ему жить негде! Куда он денется? И вообще неправильно!..
— А почему он против тебя выступал?
— Ну… он считает, что неправильно про меня «молнию» выпустили и на Доску почета…
— Почему?
— Вроде я — не передовик, липовый передовик…
— А ты — настоящий?
— Я перевыполняю норму. Даю больше двухсот.
— Но ведь Горбачев это знал?
— Знал… Он говорит, я перевыполняю только потому, что мне легкие детали дают, тракторные запчасти, из этого… из спецзаказа…
— А до спецзаказа ты норму перевыполнял?
Виктор молчал. Пламя от ушей, которые горели с самого начала, разливалось по лицу.
— Раньше ты сколько давал?
— Ну… сто два, сто три…
— Так… Выходит, Горбачев прав, ты и в самом деле передовик только потому, что тебе дали на обработку легкие детали и на них неправильная норма?
Виктор молчал.
— Что ж, его так сразу и уволили?
— Нет… Вызвали на треугольник. Вот там Иванычев, Гаевский и стали на него наговаривать.
— А ты?
— Я думал, он осознает…
— Что осознает? Что ты — настоящий передовик? Или что, когда выдвигают липовых передовиков, надо молчать?.. Так говоришь, вы — товарищи? — Шершнев помолчал и со вздохом сказал: — Говнюк, брат, ты, а не товарищ!
Виктор обиженно вскинулся и тут же снова опустил голову.
— Товарищ о тебе сказал правду, а ты обиделся? На него начали клеветать, приписывать ему всякие дела, а ты молчал? Ты же знал, что все это неправда? Знал. И молчал. Своя рубашка ближе к телу, своя шкура дороже? Какой же ты после этого товарищ?
— Что я мог сделать один?
— А ты храбрый, когда с тобой много? Ну вот ко мне, к знакомому начальнику, прибежал… Хорошо, что я здесь и принял. А если б меня не было или мне некогда, да мало ли что — может, я бюрократ? Тогда куда побежал бы?
— Я говорил, — сдавленным голосом сказал Виктор, — с Иванычевым, с начальником цеха… Пускай меня и с доски снимают, и вымпел заберут. Лишь бы Горбачева восстановили. Не надо мне ничего, если так…
— Нет, брат, не так просто! «Нате ваши цацки, я больше не играю»? Ты не маленький, вон какая орясина… Делали из тебя дутого — стань настоящим. И пусть нормировщик прохронометрирует твою работу.
— А Горбачев? Я думал, вы поможете…
— Помогу. Именно тем, что делать ничего не стану. Ты заварил кашу, ты и расхлебывай. Для этого тебе придется всем, а не только мне объяснить, каким ты был передовиком. — Шершнев посмотрел на откидной настольный календарь. — Вот, кстати, сегодня у вас открытое партсобрание, обсуждают выполнение месячного плана. Вернее — невыполнение месячного плана. Возьми слово в прениях и расскажи все.
Виктор исподлобья посмотрел на него.
— Что, стыдно? А фальшивую славу иметь не стыдно? По-моему, хуже… Тебя люди хоть за правду будут уважать. Только смотри, говори начистоту, ни на кого и ни на что не оглядывайся. Ну, а струсишь, тогда уж на меня не обижайся… Иди.
Виктор, не поднимая головы, вышел. Шершнев проводил его взглядом.
Не слишком он его? Ничего, пусть умнеет. На собрании ему похлеще скажут… Хорошего отца сын. У такого отца и сын должен быть настоящим! Все должны быть настоящими! Да, конечно, все… Но у меня, должно быть, к днепродзержинцам слабость. Мы все, дзержинцы, ревнивы друг к другу…
25
Он помнил еще не город Днепродзержинск, а село Каменское, не завод имени Дзержинского, а Днепровский. Они почти ровесники. Только за год до его рождения задули первую домну на Днепровском заводе, построенном Варшавским обществом и бельгийской компанией «Коккериль»… Денежные тузы умели понимать выгоду: река — самый дешевый транспорт, уголь — Донбасс рукой подать, руда — Кривой Рог рядом, а почти даровые рабочие руки — вот они, в Аулах, Романове, Каменском… Ничего не осталось от старого села Каменского. А жаль! Не в столицах, не во дворцах надо бы устраивать музеи революции, а там. Чтобы нынешних молодых лоботрясов, которые все принимают как должное да еще и нос воротят — плохо, мол, — не на экскурсии туда водить, а заставить пожить хоть недельку так, как жили в детстве они…
Классовая структура отечества обнажалась там нагло и бесстыже. Вершину крутого правого берега занимала Верхняя колония: за высокой шлакобетонной стеной с железными воротами и бойницами под круглосуточной вооруженной охраной жила высшая администрация. В нижней колонии селились мастера и служащие. И уже на окраинах — на Суховой, Полицейской, Песчанах — рабочая голь… Цепляясь друг за друга жидкими плетнями, карабкались по косогору подслеповатые хибары и землянки, построенные не жактом, не заводским АХО — самосильно… Карабкались, бежали и не смели подняться до Нижней колонии, убежать от полой воды, чуть не каждый год проступавшей весной в землянках, от малярии, грязи и беспросветной нужды. Церковь, костел да три кабака — Стригулина, Самохвалова и Черкасова — вот все радости и университеты…