Галчата, после обиженных воплей и слез допущенные к разборке, носили кирпичи на руках — носилки были для них недостижимы. «Свои» кирпичи они складывали в особую кладку, чтобы было видно, сколько наносили они и сколько старшие. Старших было меньше, часть их разбирала завал и очищала кирпич от прикипевшего раствора, поэтому кладка галчат оказывалась внушительной и они надувались от гордости. Валет сказал было, что пацаны потихоньку воруют и подкладывают себе кирпичи из кладки старших, но это вызвало такой взрыв негодования, что Лине Борисовне с трудом удалось удержать галчат, которые готовы были подтвердить свою честность градом камней, обрушенных на обидчика.
Ребята с утра принимались за работу и к концу дня все были перепачканы, благо стояли теплые дни и можно было мыться прямо под краном во дворе или сбегать к морю. На пустыре появились кучи глины, песка, выросли внушительные кладки кирпича. Кирпич был со щербинами, прикипевшими шлепками раствора, но все же годный в дело.
С кладкой недоведенной стены и настилом крыши легко было управиться до сентября, однако Людмила Сергеевна становилась все более хмурой. Затея с мастерской, как и многие хорошие замыслы, оказалась непродуманной — значит, несерьезной, и Людмила Сергеевна все злее корила себя за легкомыслие, с которым откликнулась на мысль о мастерской. Стены и крыши — еще не мастерская. А много ли наработают, да и что могут сделать ребята перочинными ножами и единственным молотком Устина Захаровича! В гороно ее сообщение о мастерской встретили удивленными взглядами и внушительным напоминанием о том, что смета есть смета, а выдумки есть выдумки; за соблюдением первой гороно следить обязано, а за вторые пусть отвечает тот, кто выдумывает.
Людмила Сергеевна возлагала надежды на предприятия, которые не могли не откликнуться на просьбу детского дома. Что значит для них при многомиллионных оборотах выделить какое-то жалкое количество инструментов и материалов!
Оказалось, значило многое. Она побывала на трубном, на судоремонтном, и там ей, словно сговорившись, повторили одни и те же слова о хозрасчете, снижении себестоимости, внутренних ресурсах и недопустимости их разбазаривания. Из окна управления судоремонтного, где шел разговор, Людмила Сергеевна видела на заводском дворе бунты ржавой проволоки, кучи железного хлама, изъеденные солнцем и непогодой обрезки досок, теса и со злостью показала собеседнику на эти «внутренние ресурсы». Тот развел руками:
— Да, лежит. А дать не имеем права.
Людмила Сергеевна снова пошла в гороно поговорить с заведующей: просить не денег, которых заведомо нет, а поддержки, чтобы не быть одиночкой в борьбе с чиновниками и трусливыми бюрократами, как честила она чересчур усердных стражей законности. Ожидая, пока освободится заведующая, Людмила Сергеевна пошла в методотдел и подсела к своей давней сослуживице. В другой комнате зазвонил телефон, через открытую дверь послышалась знакомая размеренная, немного в нос речь, в которой, казалось, звучали не только слова, но даже и знаки препинания. Людмила Сергеевна заглянула туда — по телефону разговаривала Елизавета Ивановна. Заметив Людмилу Сергеевну, она сделала вид, что не узнает ее, и отвернулась.
— Разве она у вас теперь? — спросила Людмила Сергеевна приятельницу.
— Кто, Дроздюк? Да, дня три уже работает.
Людмила Сергеевна почувствовала под сердцем холодок. Она выгнала, а здесь приютили. Нескладно. Наверняка теперь будут неприятности.
Они начались тотчас.
Завгороно приняла ее сухо, поздоровалась, против обыкновения, кивком:
— Слушаю вас.
Людмила Сергеевна рассказала, как возникла в детдоме мысль о мастерской, с каким энтузиазмом приняли ее ребята, как усердно они работают и как теперь может рухнуть все дело оттого, что чинуши не хотят ничем помочь.
Заведующая слушала, глядя на стол и поглаживая пальцами карандаш.
— Чего же вы хотите? — подняла она глаза на Людмилу Сергеевну, когда та замолчала.
— Помогите нам, Ольга Васильевна. Вы ведь понимаете, как это важно…
— Да, понимаю. Это важно… — прищурилась она, — потому что не нужно!
— Как! Почему?
— Детдом — не ФЗО и не ремесленное. У вас дети живут до четырнадцати лет. Работать им рано. Они должны закончить семилетку, а потом уже в другом месте приобретут квалификацию. У вас они должны учиться, и ничего больше.
— Но ведь это не в ущерб занятиям! И лучше же будет, если они заранее хоть немного ознакомятся, подготовятся.
— Конечно! Будут работать в мастерской, а из школы носить двойки? Как вы, педагог, можете предлагать такие вещи? Вы знаете, как у нас обстоит с успеваемостью?
— У меня нет двоечников.
— Так есть у других. И я не хочу, чтобы они появились у вас тоже. Мы по области чуть ли не на последнем месте…
— Но нельзя же так… — Людмила Сергеевна на секунду замялась, — как в шорах. Сиди носом в учебник, и всё. Это же дети, им развиваться нужно…
— Они и так перегружены в школе, а вы хотите еще нагрузить?
— Наоборот! Это им облегчит. Это и разрядка и практические знания. Ведь программы у нас академичны, дети выходят неприспособленными, ничего не умеют…
— Программы составляем не мы, наше дело — их выполнять! И давайте сначала научимся их выполнять как следует…
— Почему «сначала»? Пока мы научимся одному, потом возьмемся за другое, дети вырастут, им не нужны будут ни наше умение, ни наша инициатива.
— Я тоже за инициативу, только инициатива бывает разная!.. — раздраженно сказала завгороно и снова сердито прищурилась. — Не надо быть умнее министерства. Оно утвердило программы, оно утвердило положение о детских домах… И наше дело — выполнять их, а не нарушать.
— Так вы запрещаете мастерскую? — подобравшись, как перед броском, спросила Людмила Сергеевна.
— Ничего я не запрещаю! — окончательно рассердилась завгороно. — Но и на поддержку мою не рассчитывайте. И имейте в виду: если только у ваших воспитанников понизится успеваемость — а мы проверим! — пеняйте на себя…
— Я не понимаю, Ольга Васильевна, почему вы сегодня со мной так разговариваете?
— У меня есть основания. Не мешало бы и посоветоваться насчет Дроздюк.
«Ну вот, добрались до корня!» — с горечью подумала Людмила Сергеевна.
— Если гороно рекомендовало вам человека, значит, у него были основания.
— Да разве это человек? — возмутилась Людмила Сергеевна. — Это же надсмотрщица! Дай ей волю — она всех ребят в карцер упрячет…
— Товарищ Дроздюк — опытный педагог, думающий работник. Недооценили — пеняйте на себя.
Людмила Сергеевна ушла. «Неприятно как! Ольга Васильевна — разумный ведь человек, а вот на́ тебе… Просто амбиция заговорила: она Дроздюк рекомендует, а я выставляю. Человек молодой, к должности не привыкла, вот ей и мерещатся покушения на авторитет. И Дроздюк, конечно, наплела… Батюшки! А с мастерской-то что же? Вот затеяла на свою голову! Ведь сказать ребятам — крылья им подрубить. Это же разочарование, обида на всю жизнь: работали, работали — и все впустую. Может, пока им не говорить, раньше времени не разочаровывать?»
Однако Людмила Сергеевна не удержалась. Решив, что даже плохая правда лучше самого хорошего обмана, она позвала «свою опору» — Яшу Брука, Аллу, Митю Ершова, Тараса Горовца — и рассказала о неудачных попытках добыть инструменты и материалы. Ребята задали несколько растерянных вопросов и примолкли. Все великолепные мечтания рухнули. Не будет ни автомашины, ни лодки, ни моделей. Зря только возились с этими кирпичами… Нет, совсем не зря — помещение так или иначе пригодится. Людмила Сергеевна еще попытает счастья, выход найдется…
16
Яша Брук усердно помогал разбирать развалины, но к мастерской не испытывал интереса — работать в ней он не собирался. Круглый отличник, он мог рассчитывать, что ему позволят окончить десятилетку и поступить в вуз. Яша был равнодушен к мастерской, но не к переживаниям товарищей. Они бодрились, старались убедить друг друга, что «будет порядок», Людмила Сергеевна добьется, однако верилось в это плохо, и возня с кирпичами начинала казаться бессмысленной. Несколько дней ребята пытались что-нибудь придумать, найти выход, но ничего не придумали, и тогда Яша неуверенно, думая вслух, предложил:
— А что, если пойти к Шершневу?
Они сидели втроем — Яша, Митя и Лешка, которому под честное слово секрет был доверен. Лешка не понял и вопросительно поднял на Яшу глаза, а Митя отрицательно покачал головой.
— К директору «Орджоникидзестали»? Не даст!
— Он ведь и депутат! — сказал Яша.
Во время недавних выборов на всех стенах висели плакаты, с которых смотрел на прохожих худощавый человек с глубокими морщинами от крыльев носа к углам губ. Взгляд у него был суровый…
Митя покачал головой.
— Прогонит он нас, и все!
Лешка не видел плакатов, но тоже сомневался: станет депутат слушать каких-то пацанов! Яша опасался только одного: что секретарь в приемной не пустит их к депутату.
Секретаря не оказалось. В коридоре на первом этаже здания горсовета напротив одной из дверей стояли два деревянных диванчика. На одном сидела старуха с кошелкой и, вздыхая, рассказывала молодой женщине с накрашенными губами, как обижает ее родной сын и невестка, гонят из собственной хаты. Молодая женщина кивала головой, но прислушивалась не к ней, а к тому, что происходит за плохо притворенной дверью. Возле двери, переминаясь с ноги на ногу, стоял парень в кургузом пиджаке и лыжных штанах. Парень нервничал: поминутно одергивал пиджак, приглаживал волосы и зажигал все время гаснущую папиросу. Ребята тихонько сели на вторую скамейку. Из комнаты вышел старик рабочий, надел обеими руками фуражку и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ладно. Поглядим!
Парень был уже в приемной. Оттуда доносился невнятный торопливый говор, потом сердитый голос громко произнес:
— Я прогульщиков не покрываю. Прогулял — отвечай за это. И больше ко мне не приходи.
Парень вышел потный и красный, зло швырнул окурок на пол и зашагал к выходу. Женщина с накрашенными губами, заранее искательно улыбаясь, скрылась за дверью. Она сидела долго, а старуха потом еще дольше. Ребята несчетное число раз прочитали на двери объявление о том, что депутат Верховного Совета УССР тов. М. X. Шершнев принимает по вторникам от 6 до 8 вечера, пожелтелый плакат, на котором была изображена муха величиной в курицу и сообщалось, что муха — разносчик заразы и поэтому пить сырую воду нельзя. Между собой они говорили мало и то — шепотом. Наконец старуха, сморкаясь и вытирая глаза, вышла. Ребята переглянулись и поднялись.