Валерий перестал приставать с замечаниями, но ударился в другую крайность: он решил стать оратором. То ли зависть к товарищам, которые так складно ругали его на совете, то ли пробудившееся тщеславие выталкивали его вперед на каждом собрании, заседании, и он произносил речи. Это были ужасные речи. Если очистить их от бесчисленных «вот», «значит», «такое дело» и бесконечных повторений, любую его речь можно было уложить в две-три фразы, но он говорил и говорил, пока его не лишали слова и силком не усаживали на место. Ребята смеялись над ним, он и сам посмеивался, но упрямо повторял:
— Ладно, смейтесь! Буду говорить, пока не посинею, а все одно научусь…
Собрания в детдоме были не часты, там ораторский зуд Валерия сдерживали, и он отводил душу в школе. По любому поводу он поднимал руку и «отрывал» речи. Они были бестолковы и бесконечны. Ребята хохотали, и, если бы не вожатый, Валерию не удавалось бы их заканчивать. Старший вожатый Гаевский строго одергивал ребят и даже ставил Валерия в пример: вот раньше он хулиганил, а теперь становится настоящим активистом. Ребята, ухмыляясь, переглядывались, а Валерий ликовал: наконец его оценили, и не кто-нибудь, а сам пионервожатый!
24
Елку устраивали впервые. Раньше было не до того, да и не было денег. Теперь Людмила Сергеевна сказала детсовету, что удалось выкроить немного денег. На елку, подарки хватит, но придется и поработать: самим сделать украшения и все, что понадобится. Новогодняя комиссия заседала запершись. Малыши напрасно подслушивали у дверей и допытывались. Ксения Петровна и члены комиссии, загадочно улыбаясь, отвечали, что еще ничего не решили. Валерию поручили хозяйственную часть. Он ходил с завхозом по магазинам, покупал разноцветную бумагу, картон, краски и даже бегал несколько раз на базар — посмотреть, не появились ли в продаже елки, и прицениться.
Все едва не провалилось из-за того, что Людмила Сергеевна запретила покупать и зажигать на елке свечи — она слышала о несчастьях, которые бывали со свечами. А какая же могла быть елка без огней? Тогда в комиссию привлекли Вадима Васильевича. После праздника «Первой стружки» он все чаще бывал в мастерской, и как-то само собой получилось, что он стал ее руководителем. Ребята учились работать на «козе», чинили, делали сами замки и ключи, и вскоре все двери в детдоме, даже те, которые не нужно было запирать, оказались с новыми замками и ключами. Ребята поменьше строили модели танкера и самолета. Томочка Павлова и Сима выпиливали из фанеры рамки. Вадим Васильевич прохаживался среди ребят, зажмурив левый глаз, осматривал их работу, похваливал и показывал, как надо переделать. Случалось, никто ничего не делал, все сидели вокруг Вадима Васильевича и слушали, как он рассказывал о разных местах и городах, в которых побывал.
— Вы прямо внештатным воспитателем у нас заделались, — улыбаясь, говорила ему Людмила Сергеевна. — Бросайте-ка завод да переходите к нам!
— А это — идея! Подумаю, подумаю! — серьезно отвечал Вадим Васильевич, но так при этом щурился, что было очевидно — завода он не бросит.
С приходом Вадима Васильевича комиссия повеселела и стала еще таинственнее. Валерий, по его выражению, «как соленый заяц», мотался по городу в поисках материалов. Митя каждый вечер сидел, опутанный звонковым проводом и прилаживал к нему крохотные патрончики, галчата под руководством Лины Борисовны рисовали и клеили флажки, барабанчики, красили алюминиевой краской орехи. Ксения Петровна и Кира готовили самодеятельность, и до самого отбоя из столовой доносились музыка, топот и веселые голоса. Для Анастасии Федоровны тоже нашлась работа: вместе с лучшими рукодельницами она шила и подгоняла под рост костюмы. Один костюм, для которого купили синий сатин и большой пакет ваты, она сшила дома, принеся, никому не показала, и его заперли в кабинете Людмилы Сергеевны.
Наступило тридцать первое декабря. После обеда Лина Борисовна увела малышей гулять. Против обыкновения, ребята шли неохотно и не только не просились погулять «еще чуточку», но рвались домой: они боялись прозевать, когда будут устанавливать и украшать в столовой елку. Привезенная Валерием и Тарасом, она уже целые сутки стояла возле мастерской. Малыши то и дело бегали пощупать ее зеленые иголки и понюхать: елка вкусно пахла смолой и снегом… Малыши все-таки прозевали. Когда они вернулись, елка уже стояла в столовой, дверь была заперта, окна занавешены. Оттуда доносились голоса старших ребят, Ксении Петровны, но как ни плющили галчата свои носы о стекла, рассмотреть ничего не удалось.
Лешка попросил у Людмилы Сергеевны разрешения привести на елку Гущина и побежал за ним.
Витька решил в школу не ходить. Зачем? Смотреть, как Витковский будет хвастать новым костюмом и вертеться возле этой задаваки Наташки?.. Вообще какие могут существовать для человека удовольствия, если он — окончательно и бесповоротно разочарованный! Решение не ходить в школу, как и разочарование, было окончательным и бесповоротным, но и сидеть дома было скучно. Не очень-то большая радость слушать, как пищат и бегают в столовой вокруг елки Милка и ломановский Мишка! Хорошо бы пойти к Сереже, да тот ушел к себе в ремесленное. Поэтому приходу Лешки Витька обрадовался, но напустил на себя еще больше разочарованности. Что он, маленький, — ходить на елку? Однако уговорить Витьку не стоило большого труда. В конце концов, почему он должен страдать? Сам он, разумеется, не получит удовольствия, но почему не доставить его приятелю, если он так просит? И Витька пошел, сохраняя выражение разочарованности, то есть насупливая брови и накопыливая пухлые губы, отчего лицо его становилось совсем детским, обиженно надутым. Поначалу он чувствовал себя неловко среди детдомовцев, но, увидев знакомых — Яшу, Киру, Митю, — повеселел, губы и брови его вернулись в нормальное положение. Время от времени он опять насупливался, вспомнив о своей неутешной печали, потом и вовсе забыл о ней.
Кира вбежала в комнату для занятий, где все толпились в ожидании, и крикнула, что уже можно идти.
В столовой горела только одна маленькая лампочка над входной дверью. Увешанная игрушками и флажками, елка была в полумраке скучной и мрачной. Возле стены, выгородив столами угол, стоял Митя. Из этого угла к потолку тянулись провода, на одном столе стоял какой-то черный аппарат и поблескивал стеклышком в короткой трубке. Притихшие, разочарованные унылым видом елки, галчата разместились вокруг нее, сзади них стали старшие.
— Можно начинать? — спросила Ксения Петровна и посмотрела на часы-браслет.
— Начинайте, начинайте, — сказала Людмила Сергеевна.
Дверь закрыли, и почти сейчас же в нее три раза стукнули.
— Кто это может быть? — очень громко удивилась Ксения Петровна.
— Не знаю. Войдите, пожалуйста! — так же громко сказала Людмила Сергеевна, поворачиваясь к двери.
Все тоже повернулись. Из трубки, в которой поблескивало стеклышко, уперся в дверь сноп голубоватого света. Дверь распахнулась, хлынули клубы стылого пара, и среди них вдруг оказался белобородый, красноносый Дед-Мороз.
— Ой! — восторженно простонали галчата.
Дед-Мороз шагнул в комнату, дверь захлопнулась. Он был совсем-совсем настоящий: с суковатым посохом в руках, в белой шапке, с белыми нависшими бровями и такими пышными усами и бородой, что видны были только красный нос да румяные щеки. На отороченной белым синей шубе поблескивали серебряные звезды.
— Здравствуйте, ребята! — сказал Дед-Мороз хрипловатым, натужным голосом. — Меня в компанию примете?
— Здрасте! Примем! — закричали малыши.
— Вот и хорошо! А что это вы в потемках сидите? Собрались веселиться, а скучаете? А? Ну-ка… — Он стукнул об пол посохом.
Сноп света погас, и тотчас вспыхнули огоньки на елке, задрожали, заискрились гирлянды канители, засверкали разноцветные стеклянные шарики, а на макушке елки алым пламенем загорелась красная звезда. Ребята захлопали в ладоши.
— Хороша елочка? — спросил Дед-Мороз. — А ну, поворотись, красавица, покажи себя. — И он снова стукнул посохом об пол.
Митя пригнулся в своем уголке, что-то заскрипело, елка осторожно, тихонько повернулась вокруг своей оси. Галчата хлопали изо всех сил, не спуская глаз с Деда-Мороза. Они были ошарашены и потрясены. Открыв глаза и рты, они ждали новых чудес.
— Дела у меня сегодня много, — сказал Дед-Мороз, прищурив левый глаз и поглаживая белоснежную ватную бороду, — но решил и к вам заглянуть, посмотреть, как вы тут живете, как уроки учите…
— Хорошо! — засмеялись ребята.
— Ладно, про уроки спрашивать не буду — вас и в школе спрашивают. Но на будущий год, глядите, приду проверю. Двоечников не люблю! — погрозил Дед-Мороз варежкой.
— У нас нету! — сказал Слава и покраснел от смущения.
— Молодцы! — похвалил Дед-Мороз. — За это вам полагается награда. Какой награды желаете? В эту ночь я вас по всему свету могу покатать, всё показать. Желаете?
— Хочем! Желаем!
— Ну, поехали, коли так!
Мороз стукнул посохом об пол, люстра и елка погасли. Из аппарата, стоящего возле Мити, брызнул сноп лучей, и на белой стене появились зеленоватое море, ледяные горы. На льдине стоял белый медведь и, задрав голову, смотрел на полыхающее вверху северное сияние.
— Это вот мое постоянное место жительства — Арктика. Прописан я там, а живу и в других местах, навещаю людей, подбадриваю… Кто похрабрее, меня не боится, тот и сам ко мне забирается. А вот…
Мороз снова стукнул посохом, на стене появилась новая картина: среди оледеневших скал, осыпанных снегом деревьев, стоящих по берегам сплошной стеной, клокотала, пенилась и рвалась куда-то вдаль могучая река.
— А это матушка-Сибирь. Богатый, красивый край. Я там подолгу живу, а все не приедается…
Много еще раз стучал посохом об пол Дед-Мороз, всё новые и новые картины вспыхивали на стене перед завороженными слушателями.
— Хватит, пожалуй, — сказал наконец Дед-Мороз, — а то вы, чего доброго, и школу бросите, путешествовать захотите. — Он в последний раз стукнул посохом, елка и люстра вспыхнули снова.