. Я все выдержу. Ничего не делай, ничего не говори, только будь здесь. Чтобы был человек, который мне дороже всех, и чтобы я знал, что кому-то немножко нужен и я…»
Она ничем не могла ему помочь. Он и не ждал, что она поможет. Важно только, чтобы она была здесь, он мог прийти и сказать: «Понимаешь»? И пусть бы она даже не поняла, а только кивнула. Ему было бы легче. Он стал бы сильнее. Ах, как это важно, чтобы рядом с тобой был человек, к которому можно подойти и сказать: «Понимаешь»! И как часто, слишком часто такого человека рядом с тобою нет…
Алексей молчал. Он понимал, что не может, не должен, не имеет права сказать. Наташа не поймет и, даже поняв, все равно уедет. Этого нельзя изменить и остановить. В сущности, она уже уехала. Неподвижен поезд, она еще стоит у вагона, говорит, улыбается. Но ее уже нет. Она уже вся там, в Ростове, в институте, в своем будущем. И все прошлое для нее уже прошло, а настоящее уже стало прошлым. Оно возникнет в памяти лишь потом, как воспоминание, а воспоминания никогда не становятся действительностью…
И он молчал. Где-то возле паровоза задребезжал свисток, подхлестнутый им предотъездный гвалт забушевал сильнее. С печальной нежностью Алексей смотрел, как Наташа целует мать, и улыбался. Наташа протянула ему руку.
— Ты меня не забудешь? Будешь писать? Много и часто, да? А потом я приеду, и будет все, как было… Да?
Она побежала к вагону, вскочила на подножку, обернулась и прощально подняла руку. Внезапно все оживление словно сдуло с ее лица, рука опустилась, прижалась к горлу — так трудно стало вдруг дышать.
Только теперь она увидела, какое у него лицо… Боже мой, боже мой! Что же она делает? Зачем уезжает?.. Он молчит. Он всегда молчит. Ни разу не сказал ни слова, но она ведь знает… Давно знает. Он же любит ее! Как никто… И никто никогда так не полюбит. Почему все так глупо и ужасно? Они говорили о чем угодно — о рыбе, о звездах, о науке, обо всякой чепухе — и никогда об этом… А думали об этом. Почему? Почему так глупо устроены жизнь и люди? Стыдятся себя и своих чувств, самое лучшее прячут в ненужное, в пустяки… А потом плачут, но уже ничего нельзя изменить, вернуть, поправить. Как же он будет без нее? А она? И что теперь делать? Спрыгнуть? Остаться?.. Мамочка, милая, не сердись, что я не смотрю на тебя! Посмотри на его лицо. Разве ты не видишь?.. Что же мне делать? Вот уже поезд трогается… Как же я могу уехать?
Опоздавшие вскакивали на подножку, толкали Наташу, кто-то над ней, перегнувшись, высунулся из тамбура, давил грудью ей на голову, она ничего не замечала и смотрела, смотрела. Проводница шла рядом с вагоном, доставала из футляра свернутый желтый флажок. Наташа прыгнула с подножки на платформу.
— Сумасшедшая! — охнула мать.
— Гражданка! — сердито закричала проводница.
Наташа подбежала к Алексею, приподнялась на цыпочки и поцеловала его.
— Вот это да! — завистливо сказал нарочитым басом парень, стоявший у открытого окна.
— Бис! — закричал его товарищ.
Наташа вскочила на подножку, протиснулась мимо ворчащей проводницы. Вагон пошел быстрее. Стоя за спиной проводницы, пылающая, заплаканная Наташа махала рукой: «Пока!» Колеса мягко прищелкнули на стыке рельсов, потом еще громче, еще громче и пошли отщелкивать резко и четко: «По-ка! По-ка!..»
— Ах, сумасшедшая, сумасшедшая… — шептала мать Наташи, махала рукой и вытягивала шею, стараясь разглядеть уже неразличимо отдалившуюся Наташу.
Алексей стоял неподвижно, сунув руки в карманы, исподлобья смотрел на удаляющийся поезд.
19
Вахтер в проходной поднял руку, останавливая Алексея.
— Ну-ка, дай.
Он посмотрел пропуск, сверяя с бумажкой на столике, и положил пропуск в карман.
— В чем дело?
— Приказано отобрать.
— Как? Мне же на работу!
— Значит, нельзя тебе на работу… Давай отойди, людей не задерживай.
Алексей ошеломленно отступил в сторону. Почему у него отобрали пропуск? Он же опоздает!..
Вахтер, поглядывая на пропуска идущих через проходную рабочих, время от времени косился на него.
— Ты давай не стой тут, ничего не выстоишь. Все равно не пущу.
— Да почему?
— Иди в отдел найма, там спрашивай, а меня это не касается.
Отдел найма и увольнения помещался в здании напротив главной проходной. Он был закрыт — там работа начиналась в восемь. Алексей сел на скамейке у входа.
Это все Гаевский устроил. За вчерашнее. За то, что он ушел. И вообще… Уходить не следовало! Хоть бы объяснил, сказал…
Алексей побежал к проходной: надо поймать кого-нибудь из цеха, сказать, предупредить, что сделал Гаевский…
Через проходную поодиночке, группами, молча, переговариваясь, чему-то смеясь, шли и шли рабочие. Десятки, сотни. Они шли спокойно, уверенно: до третьего гудка успеют, работать начнут вовремя. А он — нет… Алексей нетерпеливо переступал с ноги на ногу, искал глазами знакомые лица. Ни одного. Механический далеко, в него проходят раньше.
Поток рабочих слабел, иссяк совсем! И через несколько минут загудел третий гудок. Всё! Цех начал работать, а он — нет… Проклятая контора закрыта, и не к кому обращаться, некому жаловаться.
Алексей снова сел у входа в отдел найма и через минуту встал. Сидеть целый час, ждать, пока придут все эти… И Гаевский тоже. И все будут смотреть на него, как он сидит здесь, взъерошенный, растерянный, и ничего не может сделать… Гаевский — особенно. Пусть только придет!
Он пошел вдоль ограды к ковшу заводского порта. Посреди ковша стояла завозня. Она служила базой для водолазов. Ковш очищали от «рвотины» — рваного огнем и взрывами железа, — которой завалили его во время войны. Теперь он был снова нужен: завод готовился к переходу на камыш-бурунскую руду, и порт подготавливали к приему рудовозов.
Полузатопленного парохода у правого, низменного берега уже не было. Еще весной его кое-как залатали, подняли и отвели к судоремонтному заводу — на слом.
Алексей сел на берегу. Когда-то из трюма этого парохода он вытащил едва не утонувшего Витьку. Сюда, проваливаясь по пояс в сугробы, он приходил с Наташей «изучать пароходы», когда они затеяли «Футурум» — детское свое общество будущих капитанов… Пароход уже не существовал, Наташа уехала. Витька теперь помогал другим топить его, Алексея, и Гаевский снова начал возню вокруг «Футурума». Ничего у него не выйдет! Вот только Алексей получит обратно пропуск, пойдет в цех и все расскажет…
Дверь отдела найма уже была открыта. Алексей постучал в окошко, закрытое крашеной фанерной дверкой. Окошко открылось, большеносая седая женщина строго и вопросительно посмотрела на него.
— У меня отобрали пропуск.
— Из какого цеха? Как фамилия?
— Горбачев, из механического.
— А, Горбачев… — Она наклонилась над столом, поискала там, потом, сняв скрепку, разделила две бумажки, одну из них протянула Алексею. — Вот, оформляй.
— Что оформлять?
— Увольнение оформляй. Не видишь, что ли?
— Какое увольнение?! Дайте мой пропуск, я в цех пойду.
— Пропуска ты больше не получишь, и в цех тебе ходить незачем — там все уже отмечено.
— Да кто… На каком основании?
— По приказу начальника цеха. — Седая женщина подняла второй листок и прочитала: — «За нарушение трудовой дисциплины, попытку дезорганизовать производство и антиобщественное поведение разметчика А. Горбачева уволить с 27 августа 1952 г.»
Алексей вцепился руками в подоконник.
— Где Гаевский?
— Зачем тебе Гаевский? Его сегодня не будет.
Фанерная дверца захлопнулась.
На увольнительном «обходном» листке уже стояли подписи Витковского и мастера. Это они нарочно, чтобы Алексей не мог прийти в цех, рассказать, найти защиту… Вот гады! Ну, погодите…
В несколько прыжков Алексей оказался на втором этаже. Завком начинал работу в девять. В девять председателя завкома не было. «Наверно, пошел по цехам», — сказала секретарша. В десять его тоже не было. Он пришел только в одиннадцать.
— Я к вам, — бросился к председателю Алексей.
— У меня прием с двенадцати… Ну ладно, заходи. В чем у тебя там дело?
— Меня уволили.
— За что?
— Неправильно уволили! Я ничего не нарушал и не дезорганизовал… Это все подстроили!
— Погоди! Давай по порядку: из какого цеха?
— Из механического. Разметчик. Горбачев.
— А, Горбачев… Н-да… Говорили мне про тебя, говорили… Что ж, правильно тебя уволили.
— Как — правильно? За что? Я ж ничего не нарушал!..
— «Молнию» срывал? Ну, не срывал, писал на ней… Факт? Факт. Передовиков опорочивал? Факт. Ну и всякие там темные дела за тобой… А ты хочешь, чтобы мы тебя защищали? Мы защищаем людей, которые честно работают, помогают производству, а не дезорганизуют его.
— Так это все неправда!
— Ты мне байки не рассказывай! «Неправда»… Цехком разобрался, он решение начальника цеха поддерживает, и мы поддержим. Так что на нас не рассчитывай.
— Так что же мне делать?
— Что хочешь… Раньше нужно было думать.
Слова, множество слов душили Алексея. Горячих, гневных и правдивых. Но он смотрел в лицо председателя и видел, что все эти слова ни к чему, их не будут слушать и, даже выслушав, не услышат.
— Все, Горбачев. Разговор окончен.
Алексей вышел. Против двери завкома профсоюза была дверь заводского комитета комсомола. Алексей поколебался и вошел. Преждевременно располневший молодой человек читал какие-то бумаги и подчеркивал фразы толстым красным карандашом. Услышав стук двери, он поднял голову.
— Слушаю.
Алексей сказал, что он, хотя и не комсомолец, пришел в комитет, чтобы ему помогли.
— Давай, давай, что там у тебя?
Алексей рассказал. Секретарь, поигрывая карандашом, подумал.
— Постой, это не про тебя газета писала?
— Про меня… Только это неправда.
— Как это — неправда? Наша печать неправды не пишет… Ладно, я проверю, поговорю с комсоргом вашего цеха. Только имей в виду: бузотеров мы не поддерживаем! И если окажется правда — пеняй на себя. — Секретарь снова склонился над бумагами.