Однако такой материал не претендует и не может претендовать на исчерпывающую полноту. В нашем издании мы стремились поставить и посильно разрешить только основные проблемы, связанные с эстетическим, идейным, педагогическим и подобными значениями произведения Грибоедова. Мы стремились при этом использовать все лучшее из обширной специальной литературы о Грибоедове, не избегая порою и полемики с ошибочными взглядами.
Настоящее издание является итогом моих длительных работ, начиная с 1903 года.
Текст снова перепроверен по главным источникам: Булгаринскому и Жандровскому спискам, Музейному автографу и первопечатному тексту «Русской Талии». Булгаринский список важен как самый поздний, а Жандровский — как содержащий большое число поправок, внесенных рукой самого автора. Значение Музейного автографа, представляющего собой раннюю редакцию текста, впоследствии основательно переделанную автором, а также отрывочной публикации в «Русской Талии», сильно искаженной цензурой, разумеется, намного ниже. Показания этих источников принимались во внимание в случае расхождения между двумя основными списками.
О разночтениях между перечисленными четырьмя источниками можно судить из раздела вариантов. (Текст Музейного автографа печатается в книге целиком.)
Ниже приводятся наиболее существенные (кроме орфографических, пунктуационных и случаев явных ошибок) из исправлений, внесенные в текст настоящего издания сравнительно с Булгаринской рукописью (см. таблицу на стр. 442).
Особенность Булгаринского списка составляет некоторая скупость в постановке знаков препинания, вследствие чего в ряде мест подчас отсутствуют совершенно необходимые знаки. В этих случаях подготовителям настоящего издания приходилось проставлять знаки, сообразуясь со смыслом, а также исходя из других источников текста.
В нескольких случаях прилагательные мужского рода в именительном падеже имеют в списке окончания -ой — вместо -ый (напр. «не надутой» — I, 417, «он человек заметной» — III, 396), которые мы не сохраняли даже в случае рифмовки со словами на -ой, так как фонетически рифма при любом написании остается достаточно полной.
В подготовке издания принимал деятельное участие текстолог и комментатор A. Л. Гришунин. Ему принадлежит перепроверка обеих редакций «Горя от ума» по первоисточникам, подготовка вариантов, компоновка материалов и отдельные справки в комментариях, новые библиографические материалы и участие в общей монтировке книги. Приношу ему за это мою благодарность.
ПРИМЕЧАНИЯ
«Горе от ума». Анонимное издание 1830-х годов. С. 69. (из собрания Н. К. Пиксанова)
Сведений о реально существовавших лицах, послуживших прототипами «Горя от ума», имеется много, но достоверность их невелика. От самого Грибоедова, в его бумагах и сочинениях, до нас не дошло никаких указаний по данному вопросу, и все, чем мы располагаем, — сбивчивые, неточные и противоречивые показания современников, часто из вторых и третьих рук. Так, Р. М. Зотов рассказывает: «Когда Грибоедов приезжал в Петербург с Кавказа до отправления своего в несчастное персидское посольство, где он так печально погиб для отечества и литературы, он многим, в том числе актеру Сосницкому, рассказывал, на какие именно лица он писал роли своей комедии. Он взял все эти типы в Москве, кроме одного Репетилова, который долго служил в Петербурге. Грибоедов описывал характеристику каждого лица, образ его жизни, привычки и приемы, так что «Горе от ума» должно было иметь в свое время двойную занимательность. Теперь эти предания исчезли; едва ли кто знает эти типы, а актеры, играющие их, — всего меньше» (Зотов Р. М. Театральные воспоминания. СПб., 1860. С. 84). Конечно, бытовые и психологические черты своих героев Грибоедов списывал с натуры, с представителей русского, в частности московского общества. В воспоминаниях С. Н. Бегичева сохранился рассказ о том, как Грибоедов, приехав в 1823 г. с Кавказа в Москву, усиленно изучал московское общество и с этой целью «пустился в большой московский свет, бывал на всех балах, на всех праздниках, пикниках и собраниях, по дачам и проч., и проч.» («Русский вестник», 1892, № 8, стр. 306). Но, разумеется, в художественных образах поэта не было простого копирования с определенных лиц, хотя яркая типичность его героев невольно вызывала в современниках догадки об их оригиналах. Такие догадки начались сразу, как только комедия стала известна в Москве, т. е. с 1823 г. В Москве открылась настоящая охота за прототипами грибоедовских героев, и этим была очень встревожена сестра драматурга, Мария Сергеевна. Впоследствии она рассказала Д. А. Смирнову: «Я предупреждала Александра, что он с комедией наживет кучу врагов себе, а еще более мне, потому что станут говорить, что злая Грибоедова указала брату на оригиналы. — „Да какие же оригиналы?“ — спросил он. — Помилуй, да ведь твои Тугоуховские разве не Ш-х-ские? — Я твоих Ш-х-ских не знаю“, — отвечал он» (Русский архив, 1874, VI, с. 1555).
К. Полевой, современник и знакомый Грибоедова, хорошо знавший московское общество, в предисловии ко второму изданию «Горя от ума» (1839, стр. XXII-XXIII) писал: «Поэт так умел очертить свои лица, что мы, кажется, видим их перед собою. Многие хотели отыскивать их в обществе и называли по именам некоторых известных людей, будто бы изображенных Грибоедовым. Труд тщетный, но однако ж он служил доказательством верности изображений… Забавно, что в Москве, где происходит действие комедии, называли Фамусовым, Скалозубом, Репетиловым то одно, то другое лицо, и нам случалось слышать даже споры, где один утверждал, что Грибоедов изобразил такого-то, а другой доказывал, что напротив такого-то. Ошибались и тот, и другой». В. К. Кюхельбекер, ознакомившись в своем тюремном заключении с некоторыми догадками критиков относительно прототипов «Горя от ума», отмечал в дневнике в 1833 г.: «…Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне, по крайней мере мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано, знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портреты: его прекрасная душа была выше таких мелочей» (Кюхельбекер В. К. Дневник, Л., 1929, С. 91).
Все те указания на прототипы «Горя от ума», которые имеются в грибоедовской литературе, следует принимать не в прямом, а в условном значении, т. е. что то или другое лицо из числа современников Грибоедова похоже более или менее на того или иного героя комедии и могло дать ту или другую черту для выведенного художественного типа, причем, конечно, в большинстве случаев поэт отвлекал характерные типичные черты от многих лиц и свободно их комбинировал.
Прототипом Фамусова (от лат.: fama — молва) называли дядю Грибоедова, Алексея Федоровича. Сам поэт в отрывке «Характер моего дяди» так изображает его: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, почему в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэллировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанном ни на какой истине; но за то как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы — спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: „я, брат!“». Нельзя не признать, что самый тон этой характеристики близко напоминает монологи Чацкого, обращенные к Фамусову. «Образец нравоучений» дяди поэта „я, брат!“ воспроизводится в словах Фамусова: «Мы, например…» (д. II, 65). А. Ф. Грибоедова же напоминают слова Чацкого: «Не тот ли, вы к кому меня еще с пелен, для замыслов каких-то непонятных, дитей возили на поклон». Сохранился рассказ С. Н. Бегичева, что именно так поступал с юношей-Грибоедовым его дядя. Широкое гостеприимство Фамусова также напоминает Грибоедова-дядю, о котором К. Н. Батюшков писал Н. И. Гнедичу в феврале 1810 г.: «Сегодня ужасный маскарад у г-на Грибоедова, вся Москва будет». Но, разумеется, сходство не идет далее нескольких черт — психологических и бытовых. В Фамусове столько типичного, что в нем узнавались черты многих московских бар.
По связи с А. Ф. Грибоедовым, предполагаемым прототипом Фамусова, в его же семье искали прототип Софьи. Возможно, некоторые черты Софьи Павловны Фамусовой напоминают одну из двух дочерей А. Ф. Грибоедова, Софью Алексеевну, вышедшую замуж за С. А. Римского-Корсакова, но совершенно невероятно, чтобы драматическая ситуация Софьи Фамусовой была подсказана обстоятельствами в семье А. Ф. Грибоедова. Автор «Горя от ума» был так тесно связан с семьей своего дяди, так дружен со своими двоюродными сестрами, что никогда не решился бы подобные обстоятельства сделать мотивом сценической интриги.
Догадок о прототипе Молчалина современниками высказано много. В. В. Каллаш сообщил, что на полях одной старинной рукописи «Горя от ума» им был назван некто Полуденский, секретарь почетного опекуна Лунина (Русский архив, 1905, № 5, стр. 175-176). Кроме этого свидетельства мы располагаем еще только одним глухим указанием А. Н. Веселовского: «Молчалин срисован с одного усердного посетителя всех знатных прихожих, умершего уже давно в сане почетного опекуна» (Русский архив, 1874, № 6, стлб. 1540).
Лицом, на которое указывали как на прототип Чацкого, был П. Я. Чаадаев. Об этом говорили уже осенью 1823 г., когда комедия впервые стала известной в рукописи. Пушкин писал П. А. Вяземскому из Одессы в декабре 1823 г.: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1937. Т. 13. С. 81). Слух об осмеянии Чаадаева оказался вздорным, в чем Пушкин убедился, как только прослушал «Горе от ума» в чтении И. И. Пущина в Михайловском в январе 1825 г. Но сближение Чацкого с Чаадаевым сохранилось в устной, потом в пе