Однако важнее не количество таких инцидентов, а то, как они воздействовали на окопную культуру. Их преувеличивали, вокруг них возникала целая мифология. И чем чаще эти мифы повторялись, тем меньше солдаты хотели сдаваться в плен. Поэтому Киган был неправ, когда отмечал, что подобные вещи не имели значения для исхода войны. Представления о том, что другая сторона не берет или почти не берет пленных, не могли не сказываться в дальнейшем на готовности солдат капитулировать.
Германские солдаты стали сдаваться в таких количествах, что воевать стало невозможно, только в последние три месяца войны. Эта массовая сдача в плен стала ключевым фактором, способствовавшим победе союзников, однако непонятно, почему поведение немцев вдруг так изменилось. Обычно предполагается, что крах весеннего наступления, предпринятого Людендорфом, убедил многих солдат в невозможности выиграть эту войну{1986}. Еще одна версия заключается в том, что на немцев повлияло появление на Западном фронте американцев, которые, как считалось, хорошо обращаются с пленными. Впрочем, ее подтверждают лишь немногие источники. Так, Элтона Макина, капрала из 1-го батальона 5-го полка морской пехоты, 7 ноября 1918 года при Маасе очень удивили немецкие пулеметчики:
Враг начал отступать, оставляя то здесь, то там пулеметные расчеты с максимами, чтоб замедлить нашу атаку. Отчаянные немецкие пулеметчики делали все, что было в их силах, а потом гибли. Эти расчеты были маленькими — обычно из двух-трех человек — и всегда очень молодыми. Мы не могли их понять. Молодые солдаты умирали, потому что так им было приказано. Солдаты постарше уже думали своей головой — и принимались кричать “Камрад!” еще до того, как оружие раскалялось, а бойцы приходили в холодную ярость{1987}.
Однако статистические данные очевидным образом показывают, что лишь меньшинство немцев — около 43 тысяч — сдались в последний период войны американцам. При этом англичанам и французам сдались целых 330 тысяч германских солдат{1988}. Вероятнее, что сама мысль о постоянно прибывающем из Америки подкреплении способствовала краху германского боевого духа сильнее, чем реальное присутствие американских войск на фронте. Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что американская морская пехота проявляла не меньшую готовность не брать пленных, чем очерствевшие британские и французские солдаты. Тот же капрал Макин приводит такие слова генерал-майора Чарльза П. Саммеролла, командовавшего 5-м корпусом Американских экспедиционных сил: “На севере находится железнодорожная станция… Приказываю ее захватить. Если вы возьмете там пленных, вам придется их кормить и вы останетесь голодными… Запомните — в этом месте пленных не берем{1989}”. Макин вспоминал как минимум об одном случае, когда пленных не брали совсем, и еще об одном, когда пощадили только раненого немца — “по непонятным нам, молодым бойцам, причинам”. “Он был единственным, кого мы тогда взяли в плен — или, лучше сказать, «приняли в плен»”{1990}.
Убедительно объяснить массовую сдачу германских солдат в плен в конце войны до сих пор ни у кого не получилось. Версия о том, что немцы “осознали” грядущее поражение, предполагает, что солдаты на фронте представляли себе стратегическую картину. Между тем в каждом случае речь явно шла скорее о личном сиюминутном выборе, чем о стратегических расчетах. Почему, например, Эрнст Юнгер отказался сдаваться, оказавшись незадолго до Компьенского перемирия в безнадежном положении? Из-за этого отказа сдаться вместе со своими людьми его чуть не убили. Может быть, он руководствовался соображениями личной чести — как и смертельно раненный германец, который отказался от медицинской помощи, которую ему предложили британцы, потому что хотел “умереть свободным”?{1991} Почему продолжали свой бессмысленный бой юные пулеметчики, которых видел Макин в ноябре 1918 года?
8 июля 1920 года Уинстон Черчилль заявил в Палате общин:
Мы вновь и вновь видели, как вели себя британские солдаты и офицеры, штурмовавшие окопы под шквальным огнем. Половина из них гибла, не дойдя до вражеских позиций. Позади у них был долгий, кровавый день. Вокруг рвались снаряды. И вот в такой обстановке… они проявляли к пленным не только милосердие, но и доброту. Они вели себя сдержанно, наказывали тех, кого требовали наказать строгие законы войны, и миловали тех, на кого могло распространиться великодушие победителя. Мы видели, как они жалели раненых и помогали им, даже рискуя собой. Они поступали так тысячи раз{1992}.
Может, и тысячи раз, но определенно не всегда. Если бы хоть одной из участвовавших в войне держав удалось убедить противника без опаски сдаваться в плен, война могла бы закончиться раньше — и необязательно поражением Германии. Однако вместо этого во многих подразделениях укоренилась культура немилосердного отношения к противнику, что заставляло бойцов с обеих сторон преувеличивать риски капитуляции. В свою очередь, если бы солдаты чаще не брали пленных, война могла бы продолжаться бесконечно. В каком-то смысле можно сказать, что так и получилось.
Война без конца
Часто утверждается, что солдаты сдавались в плен, потому что “уставали от войны”. Баварец по имени Август Беерман, сдавшийся при Аррасе, заявил победителям: “Мы устали от газа, от артобстрелов, от холода и от голода. У нас совсем не осталось воли к сражениям. Наш дух был сломлен”{1993}. Без сомнения, под этим подписались бы многие. Однако нельзя забывать об одном парадоксе: солдаты уставали именно от войны, а не от насилия. Карл Краус предупреждал в “Последних днях человечества”:
Бойцы с фронта вернутся в тыл — и там-то и начнется настоящая война. Они будут вознаграждать себя за фронтовые тяготы так, что самая суть войны — то есть убийство, грабеж и насилие — покажется детской игрой по сравнению с наступившим миром. Да защитят нас от этой грядущей бойни боги битвы! Грозная мощь выплеснется из окопов. Не сдерживаемая больше властью командиров, она будет вечно жаждать реванша и все время прибегать к оружию. Это принесет в мир больше бед и смертей, чем несла сама война{1994}.
Так же думал и Дэвид Герберт Лоуренс. В день заключения перемирия он заявил Дэвиду Гарнетту:
Война не закончилась. Сейчас мы видим больше зла и ненависти, чем когда-либо. Очень скоро война вернется и захлестнет вас… Даже если бои прекратятся, зло лишь умножится, потому что ненависть будет копиться в людских сердцах и проявляться всеми возможными способами. Это будет еще хуже войны. Что бы ни случилось, мира на земле быть не может{1995}.
Эти прогнозы, к несчастью, подтвердились. Герман Гессе был прав, когда писал вскоре после войны: “Революция есть не что иное, как война, точно так же как война — это продолжение политики другими средствами”{1996}.
В “послевоенном” мире война продолжала бушевать. Немецкий фрайкор — ветераны и так и не успевшие попасть на фронт студенты — отстаивал новые германские границы, которые оспаривались, в частности, поляками{1997}. Герберт Зульцбах был впечатлен, когда некоторые из его товарищей присоединились к пограничной страже “Восток” (Grenzschutz Ost): “Просто представьте себе: солдаты после многолетних кровопролитных боев тысячами идут записываться в добровольцы… Вот это дух, вот это убеждения!” Другие полувоенные подразделения сражались со спартаковцами и коммунистическими “сотнями” на улицах больших германских городов: с 1919 по 1923 год то правые, то левые ежегодно пытались устроить путч. В 1919 году Социал-демократическая партия большинства использовала части фрайкора против ультралевых. Годом позже ей пришлось привлечь на свою сторону Рурскую Красную армию, чтобы остановить переворот, предпринятый военными и консерваторами во главе с бывшим лидером Германской отечественной партии Вольфгангом Каппом. В 1921 году коммунисты устроили Мартовское восстание в Гамбурге. В 1922 году ультраправые экстремисты организовали целый ряд убийств (в частности, тогда был убит Вальтер Ратенау). В 1923 году переворот пытались совершить и левые (Гамбургское восстание), и правые (Пивной путч). Размах насилия, царившего в германских городах, трудно измерить. Достаточно сказать, что в 1920 году на руках у немцев незаконно находились 1,9 миллиона винтовок и 8452 пулемета. Демобилизация не означала разоружение{1998}.
В сентябре 1919 года эксцентричный итальянский поэт Габриеле д’Аннунцио захватил Фиуме (ныне Риека), чтобы предотвратить его переход к Югославии. Его краткая эскапада была поддержана недовольными из числа демобилизованных ардити (бойцов штурмовых подразделений), форменные черные рубашки которых быстро превратились в символ нового политического движения, одобряющего насилие. Это движение получило название фашистского. Беспорядочные бои продолжались в Албании. Италия также оккупировала Адалию (современную Анталью), расположенную в южной части Анатолии. В 1920 году итальянское правительство отказалось от Фиуме и Албании, однако это привело только к переносу насилия внутрь страны. В Романье и Тоскане расцвел сквадризм — землевладельцы и социалисты выступали друг против друга с оружием в руках. В Ферраре типичным протофашистом из бывших фронтовиков был Итало Бальбо. Фашистский “Поход на Рим” (26–30 октября) был, разумеется, блефом. 25 тысяч плохо вооруженных фашистов, которые собрались вокруг Рима, нетрудно было бы разогнать, если бы король не запаниковал и не передал власть в руки Бенито Муссолини. Однако фашисты, с их формой и римским приветствием, однозначно эксплуатировали именно тему войны