{1020}. (Это не просто риторический прием. В начале августа в Лондоне всерьез опасались “начинающейся паники из-за нехватки продовольствия”, которая в случае своего “распространения в массе трудящегося населения” приведет к “серьезным неприятностям”{1021}.) 31 июля Грей даже воспользовался этим доводом для оправдания английского невмешательства. Поль Камбон докладывал в Париж:
Есть мнение, что грядущий конфликт обернется неприятностями для европейских финансов, что Англия стоит перед лицом беспрецедентного экономического и финансового кризиса и что сохранение англичанами нейтралитета может оказаться единственным способом избежать полного краха европейской системы кредита{1022}.
Хотя в среднесрочной перспективе прогноз оказался неверен, в кратко- и долгосрочной перспективе он был справедлив. Котировки на Венской бирже начали снижаться еще 13 июля. Макс Варбург сразу после убийства в Сараеве начал “представлять, что можно продать, и сворачивать проекты”, и уже к 20 июля крупнейшим гамбургским банкам пришлось принимать меры для нейтрализации паники на бирже{1023}. Ранний приход кризиса в Гамбург, возможно, был обусловлен неоднократными намеками официальных лиц на то, что войны не избежать. 18 июля кайзер приказал известить о вероятной мобилизации владельца судоходной компании Альберта Баллина. Три дня спустя Рейхсканцелярия обратилась в Сенат с вопросом о распределении рабочей силы между регионами в случае войны{1024}. 23 июля МИД отправил в Гамбург своего представителя с экземпляром австро-венгерского ультиматума Сербии. Вечером 28 июля, когда в Гамбурге узнали, что германское правительство отвергло предложение Грея провести в Лондоне конференцию министров иностранных дел, на Гамбургской бирже началась такая паника, что Варбург был вынужден связаться с Вильгельмштрассе. Ему поручили объявить, что, хотя правительство не считает предложение созвать конференцию держав “реалистичным”, будут продолжены “ [двухсторонние] переговоры на уровне кабинетов министров, которые идут с огромным успехом”. Несмотря на то, что это лицемерное заявление было встречено аплодисментами, биржа в тот день не открылась{1025}.
В Лондоне кризис не был заметен до 27 июля (на следующий день Австро-Венгрия объявила войну Сербии): тогда немецкие банки начали изымать вклады и закрывать счета{1026}. То, что это лишь начало, стало ясно на следующий день, когда (это застало лорда Ротшильда врасплох) парижские родственники прислали ему шифрованную телеграмму с требованием продать “здесь побольше консолей французскому правительству и сберегательным банкам”. Ротшильд отказался, сначала сославшись на технические затруднения (“при нынешнем состоянии наших рынков сделать что-либо подобное совершенно невозможно”), а после прибавил, что “если мы продадим золото континентальной державе, чтобы выиграть самим в то время, когда слово «война» у всех на устах”, это произведет страшный эффект{1027}. Несмотря на заверения, данные французским родственникам в том, что содержание их депеш останется в тайне, Ротшильд рассказал о произошедшем Асквиту. Тот принял новости стоически, охарактеризовав их в разговоре с Венецией Стэнли как “не предвещающие ничего хорошего”{1028}. В дневнике Асквит позволил себе большее: “Сити… в ужасном состоянии, в унынии и параличе… Ожидания мрачные”{1029}.
Первым настоящим признаком кризиса стал обвал рынка облигаций. 29 июля курс консолей опустился с более чем 74 до 69,5 и продолжил снижаться, когда биржа открылась вновь. Прежде британские консоли служили в случае кризиса последним прибежищем инвестора (кроме золота). 1 августа журнал Economist назвал беспрецедентным падение на 5,0: увеличение разницы курсов продавца и покупателя на целый пункт было сопоставимо с историческим средним значением 1,8. Облигации других держав подешевели еще заметнее{1030}. В общем, прогноз Блиоха о 25–50-процентном падении курса облигаций стал сбываться. Упал и курс акций, в первую очередь неевропейских компаний. 28 июня Кейнс “отважно” приобрел (предположив, что Россия и Германия не примут участия в сербско-австрийском конфликте{1031}) акции горно-металлургической компании “Рио Тинто” и Канадской тихоокеанской железной дороги — и стал одним из множества инвесторов, понесших крупные убытки.
Графики на рисунке 9, кроме демонстрации масштаба кризиса, позволяют оценить ожидания Сити. Как мы видели, до 3 августа не было известно, вступит Англия в войну или нет. Поэтому курс до 1 августа позволяет понять, чего Сити ожидал от конфликта исключительно на континенте. 18 июля — 1 августа (последний день, когда были опубликованы котировки) подешевели облигации всех ведущих стран, но при этом некоторые подешевели сильнее. Российские четырехпроцентные облигации подешевели на 8,7 %, французские трехпроцентные — на 7,8 %, а германские трехпроцентные — всего на 4 %. В отсутствие ясности по вопросу о британском вмешательстве Сити (как и в 1870 году) поставил на Мольтке. Однако решение англичан встать на сторону Франции все осложнило, поскольку это означало глобальный затяжной конфликт. Если бы европейские фондовые рынки работали и после 1 августа, курс всех ценных бумаг продолжал бы падать. И есть все основания думать, что этот обвал затмил бы любой из кризисов XIX века, в том числе 1848 года.
Рисунок 9. Еженедельные заключительные цены государственных облигаций стран континентальной Европы на Лондонской бирже в 1914 г.
источник: Economist.
Как предсказывал Жорес и другие, банкиры в 1914 году прилагали все силы для того, чтобы предотвратить войну: они лучше политиков понимали, что большой конфликт вызовет финансовый хаос. Лорд Ротшильд 27 июля сообщил своим родственникам, что “никто [в Сити] не думает и не говорит ни о чем ином, кроме как о ситуации в Европе и о последствиях… если не будут предприняты серьезные шаги для предотвращения европейского конфликта”{1032}. “Австрия действует неуклюже, — написал он 30 июля, — но в высшей степени преступно принести миллионы жизней во имя оправдания… жестокого убийства, которое совершили сербы”{1033}. На следующий день Ротшильд попросил парижских родственников связаться с Пуанкаре, чтобы тот “надавил на русское правительство”, поскольку:
1. Исход войны (каким бы ни был могущественным его союзник) сомнителен… Сопутствующие жертвы и беды в любом случае будут колоссальными, несказанными. Эта катастрофа затмит все, что видывал свет.
2. Франция — крупнейший кредитор России. На самом деле в финансовом и экономическом отношении эти две страны тесно связаны. Мы надеемся, что вы примените все свое влияние… на своих государственных деятелей, пусть и в последний момент, для предотвращения жуткого побоища и укажете России, что она в долгу перед Францией{1034}.
31 июля Ротшильд попросил Times смягчить тон передовиц, которые “подталкивали страну к войне”, но заведующий внешнеполитическим отделом Генри Уикхем Стид и хозяин газеты лорд Нортклифф расценили этот шаг как “грязную попытку немецко-еврейских международных финансистов заставить нас выступить за нейтралитет” и пообещали “достойный ответ” в виде “еще более жесткой завтрашней передовицы”. “Мы имеем смелость не остаться в стороне, — гремел автор соответствующей субботней статьи. — И строго следуем закону самосохранения”{1035}. Ротшильд отчаянно пытался сохранить свои каналы связи с Берлином (через посредство Пауля Швабаха{1036}) и даже отправил кайзеру личное послание с призывом к миру{1037}. Асквит рассказал Венеции Стенли, что “в Сити особенно сильно желают… любой ценой остаться в стороне [от конфликта]”{1038}. Посол Франции Поль Камбон, вторя Стиду, сообщил в МИД о том, что
деловой мир предпринимает колоссальные попытки… не дать правительству вступить в конфликт с Германией. Финансисты из Сити, управляющие Английского банка, более или менее под влиянием банкиров немецкого происхождения, ведут очень опасную кампанию{1039}.
Внезапно стало очевидно: банкиры бессильны. Энджелл и другие все перепутали. Банки не могли помешать войне, но война могла помешать банкам. Перспектива войны с участием Англии парализовала торговлю с континентом. Было достаточно много известно о военных планах англичан (и достаточно хорошо памятен опыт столетней давности), чтобы допустить: торговля фактически остановится. Германские товары не будут поставляться в Англию, а английские — в Германию. При этом грузы, которые теперь невозможно доставить по назначению, были оплачены, разумеется, вперед — выдачей коммерческих векселей. Акцептные дома, учитывавшие векселя и финансировавшие торговлю, оказались в отчаянном положении: оплате подлежали векселя на сумму около 350 миллионов фунтов, однако неизвестную их долю едва ли акцептуют