{1124}. Даже феминистки прониклись апокалипсическими настроениями. Шарлотта Перкинс Гилман в своем романе 1915 года изобразила феминистскую утопию, наступившую после гибели всех мужчин{1125}. Возможно, ощущение, что близок библейский Армагеддон, было самой влиятельной из “идей 1914 года”.
И, как было предсказано, произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало, и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая{1126}.
Глава 8Вербовщики
Война слов
Вскоре после окончания войны Жан Кокто купил в Париже номер Figaro и обнаружил, что переплатил за него вдвое против официальной цены. Вдобавок газета оказалась двухлетней давности. Когда он начал возмущаться, продавец возразил: “Именно поэтому она стоит дороже — ведь в ней по-прежнему идет война”{1127}.
Первая мировая была первой медийной войной. Разумеется, пресса освещала вооруженные конфликты и раньше. Иногда — например, во время Крымской войны или Бурской войны — ее позиция даже влияла на ход кампании. Достаточно вспомнить, как Times критиковала генералов за ошибки при осаде Севастополя в декабре 1854 года, как относились либеральные журналисты к войне в Южной Африке или как германская католическая пресса нападала на Бюлова за жестокое обращение с восставшими гереро. Однако до 1914 года никто не использовал массмедиа как оружие — тем более что и возникли они как явление сравнительно недавно. В результате появился один из величайших мифов о Первой мировой войне, согласно которому ее исход решили именно медиа, ставшие инструментами правительственной пропаганды.
Этот миф предполагает, что разные правительства осваивали новый инструмент с разной скоростью: отсюда следует утверждение, что это пропаганда Антанты сыграла решающую роль в победе над Центральными державами. “В наши дни слова стали битвами, — провозглашал Людендорф. — Правильные слова — это выигранные битвы, неправильные слова — проигранные”{1128}. В своих воспоминаниях и он, и Гинденбург утверждали, что именно пропаганда “деморализовала” германских солдат в 1918 году. “Перед лицом неприятельской пропаганды мы чувствовали себя как кролик перед удавом, — писал Людендорф. — В нейтральных странах мы оказались перед своего рода духовной блокадой”[34]{1129}. У немцев после войны особую ненависть вызывал лорд Нортклифф — старший из двух братьев Хармсуортов, которые создали к 1914 году крупнейший в Британии газетно-издательский концерн{1130}. В свое время его терпеть не могли британские либералы, а к концу войны за направленную на германских солдат пропаганду Нортклиффа возненавидели в Германии. Как писал ему в 1921 году один раздраженный немец в открытом письме,
германская пропаганда была по своему духу пропагандой ученых, тайных советников и профессоров. Как могли эти честные и наивные люди противостоять таким дьяволам от журналистики, таким профессиональным отравителям, как вы? То подобие пропаганды, которое существовало в Германии, обращалось к разуму, к здравому смыслу, к совести… Но как могли сухие факты противостоять наглой лжи, гипнозу ненависти, грубым… сенсациям… Германия… категорически отказалась опускаться до вашего уровня{1131}.
Похожего мнения придерживались и некоторые пацифисты в победивших странах. Так, Норман Энджел называл британскую прессу времен войны “настолько рептильной, что удивился бы сам Бисмарк”{1132}. Напротив, Гитлер считал военную пропаганду Нортклиффа “вдохновенной работой гения” и отмечал в “Моей борьбе”, что у вражеской пропаганды он научился “бесконечно многому”{1133}. А нацистский пропагандист Ойген Хадамовски в 1933 году в книге “Пропаганда и национальная мощь” напрямую заявил: “Германский народ не был разбит на поле боя, но был побежден в войне слов”{1134}. Ряд проведенных в Третьем рейхе исследований подробно разрабатывал эту тему, пытаясь доказать, что именно пропаганда обеспечила Антанте поддержку Италии{1135}. Обратной стороной таких утверждений, разумеется, была идея о том, что германская пропаганда потерпела фиаско, а еврейская и/или социалистическая пресса систематически подрывала моральный дух немцев. Одним из первых примеров подобного использования мифа об “ударе в спину”, нанесенном прессой немецкому народу, стали нападки Альфреда Розенберга на Berliner Tageblatt{1136}.
Те, кто отвечал у союзников за пропаганду, естественно, охотно с этим соглашались. “Если бы люди знали правду, война прекратилась бы уже завтра, — заявил Ллойд Джордж редактору Manchester Guardian Ч. П. Скотту в трудном декабре 1917 года. — Но, разумеется, они ничего не знают — и не могут знать. Корреспонденты не пишут правду, а цензура ее не пропускает”{1137}. Писатель Джон Бакен, игравший важную роль в британской пропаганде, был того же мнения. “Что касается Британии, — заметил он в 1917 году, — то она не провоевала бы и месяца, если бы не газеты”{1138}. Бивербрук, в свою очередь, говорил, что кинохроника, которая выпускалась, когда он был министром информации, “стала решающим фактором, поддерживавшим моральный дух народа в черные дни начала лета 1918 года”{1139}. Нортклифф даже дошел до заявлений о том, что “умелая пропаганда, вероятно, сократила войну на год и сберегла нам миллионы фунтов и не менее миллиона жизней”{1140}. Безусловно, призвание пропагандиста не выглядело благородным. Говоря словами А. Р. Бьюкенена, “циник мог бы испытывать искушение заявить, что, пока одни патриоты шли на фронт и там умирали за свою страну, другие оставались в тылу и лгали”{1141}. Однако, даже если во время войны руководителям британских медиа и приходилось поступиться честью, эта жертва многими воспринималась как оправданная — или, по крайней мере, выглядела эффективной{1142}.
Должности, которые получали тогда владельцы газет, говорят сами за себя. Ллойд Джордж отправил в мае 1917 году Нортклиффа в США с особым поручением, а в феврале 1918 года доверил ему руководство пропагандой во вражеских странах. Его брат Гарольд в 1916 году был назначен генеральным директором Департамента вещевого довольствия Армии Его Величества, а годом позже стал министром авиации. Канадский предприниматель и член парламента от Юнионистской партии сэр Макс Эйткен, приобретший в декабре 1916 года контрольный пакет акций Daily Express, в феврале 1918 года стал канцлером герцогства Ланкастерского и министром информации. Не обходили их и почестями. Нортклифф, ставший пэром еще в 1905 году, получил в 1917 году титул виконта. Его брат Гарольд Хамсуорт стал в 1914 году бароном, а в 1919 году виконтом — Ротермиром. В январе 1917 года Эйткен, посвященный в рыцари в 1911 году и получивший титул баронета в июле 1916 года, стал лордом Бивербруком. Владелец Observer Уолдорф Астор получил в 1916 году титул барона, а в 1917 году — виконта. Сэр Джордж Ридделл, владелец News of the World, стал пэром в 1920 году, а Генри Диэл из компании United Newspapers и редактор Sunday Times и Financial Times У. Ю. Берри — в 1921 году. Редактору Daily Chronicle Роберту Дональду в 1916 году предлагали титул баронета, но он отказался. Не меньше двенадцати представителей медиа были посвящены в рыцари{1143}. Ллойд Джордж постарался отблагодарить “властителей прессы” за верную службу.
Представления о том, что пресса обладает огромной властью и при этом абсолютно безответственна, разумеется, возникли задолго до начала Первой мировой войны. Однако война явно увеличила власть медиа — во всех странах. Венский сатирик Карл Краус считал прессу главным бенефициаром войны — а в каком-то смысле и ее зачинщиком. Даже знаменитые “Четырнадцать пунктов” президента Вильсона, как утверждается, были сформулированы в ответ на запрос представителя американского Комитета по общественной информации в Петрограде Эдгара Сиссона{1144}.
Инакомыслящие
Тем, кто пытается объяснить исход войны чем-то, кроме собственно военных факторов, разумеется, очень удобно видеть между пропагандистскими технологиями воюющих сторон некие глубинные различия. Однако при внимательном рассмотрении эта теория не выдерживает критики. Как заметил Жорж Вайль, “каждая из воюющих стран убеждала себя, что ее правительство пренебрегает пропагандой, в то время как враг… успешно ее использует”