6. Эффективность конвоев.
7. Способность Королевского флота разработать тактику по борьбе с подлодками.
В это трудно поверить, но они ошиблись даже в оценке количества субмарин, которые имелись или могли появиться у Германии. С января 1917 года по январь 1918 года были построены 87 новых подлодок, а погибли 78. В начале последней кампании их было около сотни, и лишь не больше трети из них могли единовременно патрулировать британские воды{1509}. К 1918 году уровень потерь в конвоях упал ниже 1 %, для немецких подводных лодок он превышал 7 %{1510}.
Это была не единственная ошибка, совершенная немцами на море. Иногда говорят, что исход морской войны остался неопределенным, так как решающее сражение между надводными флотами Германии и Англии так и не состоялось, а сражение у Доггер-банки и Ютландское сражение закончились вничью. Однако это нонсенс. Королевский флот выполнил свою задачу, заперев немцев в Северном море, — за вычетом нескольких незначительных с военной точки зрения набегов на восточное побережье Англии. Полномасштабная морская битва была нужна Тирпицу, а не Джеллико. Собственно говоря, вся довоенная стратегия Тирпица основывалась на том, что британский флот будет атаковать Германию. Ему не пришло в голову, что англичане и без того господствовали на открытом море и поэтому могли спокойно сидеть в Скапа-Флоу и выжидать{1511}. Более того, проиграв бой при Коронеле, Королевский флот выиграл у Фолклендов. Он также вполне успешно парализовал в ходе первой фазы войны германское коммерческое судоходство, что сильно ударило по платежному балансу Германии. Да, немецкие подводники также успели нанести изрядный ущерб британскому и американскому судоходству, пока Ллойд Джордж не заставил Адмиралтейство перейти на систему конвоев, однако в процентах от общего количества они уничтожили меньше судов, чем англичане, потопившие или захватившие 44 % германского торгового флота.
Поразительно, насколько мало было тех, кто возражал против неограниченной подводной войны. Среди немногих влиятельных германских бизнесменов, выступавших против отмены ограничений на подводные операции, был Макс Варбург, считавший, что даже ради удара по поставкам продовольствия в Англию не стоит рисковать и настраивать против Германии Соединенные Штаты. “Если Германия оттолкнет от себя Америку, — писал он в феврале 1916 года, — германская финансовая мощь, необходимая для войны, сократится на 50 %, а английская и французская — увеличится на 100 %… Нужно сделать все возможное, чтобы избежать разрыва с Америкой”{1512}. Он также доказывал, что при неограниченной подводной войне Германия потерпит поражение, “с финансовой точки зрения, потому что наши обязательства больше не будут покупать, и с экономической точки зрения, потому что мы лишимся сырья, которое получаем из-за границы и без которого не можем обходиться”{1513}. Его прогноз от 26 января 1917 года выглядит просто провидческим: “Если мы будем воевать с Америкой, мы столкнемся с врагом, обладающим такой моральной, финансовой и экономической мощью, что нам больше не на что будет рассчитывать, — это мое твердое убеждение”{1514}. К предостережениям Варбурга не прислушались — не в последнюю очередь потому, что в США у него жили два брата и его считали необъективным. Ограничения на подводную войну были сняты, и всего через два месяца Соединенные Штаты объявили войну Германии. Решение, принятое германскими властями, иногда называют образцовым примером “избирательной рациональности”: рассчитывая на вероятный эффект от действий подводных лодок, немцы не принимали во внимание неудобные факты и неудачные варианты развития событий{1515}. В конечном итоге за эту ошибку они были наказаны поражением — как принято считать, после вступления Соединенных Штатов в войну у Германии больше не оставалось шансов на победу.
В войне на суше немцы тоже предпочитали рисковать. В августе 1914 года они сделали ставку на победу на двух фронтах, полагая, что промедлить еще какое-то время значило бы позволить французам и русским обрести недосягаемое превосходство. Одновременно они понадеялись, что Австро-Венгрия внесет достойный вклад в войну на востоке, — практически не попытавшись выяснить, можно ли на это рассчитывать и какую форму этот вклад примет{1516}. В итоге их надежды не оправдались. Если предположить, что план Шлиффена должен был обеспечить быструю военную победу на Западе, тогда придется констатировать, что Германия в этом смысле потерпела полную неудачу, причем предрешенную логистическими недостатками самого плана{1517}. Альянс с Австрией тоже сработал не так, как ожидалось. Германии снова и снова приходилось перебрасывать солдат на восток, чтобы спасать австро-венгерскую армию. Так пришлось поступить и в 1915 году, когда наступление русских в Галиции заставило Фалькенгайна контратаковать под Горлицей, и в 1916 году, после Брусиловского прорыва{1518}. Еще одним рискованным ходом германского Генштаба, который часто подвергается критике, была попытка Фалькенгайна заставить французов “истечь кровью”, устроив “мясорубку” в Верденском укрепрайоне. В итоге, благодаря генералу Филиппу Петену, успешно использовавшему артиллерию и быстро ротировавшему дивизии на передовой, французы потеряли ненамного больше, чем немцы (377 и 337 тысяч человек соответственно), а исходная цель операции была упущена из виду, когда германское командование само поверило, что ему необходимо взять этот укрепрайон{1519}.
Наконец, Людендорфа также обвиняют в том, что начатая им весной 1918 года операция “Михаэль” была стратегическим самоубийством. Тактически блестящее наступление, местами заставившее союзников отступить на 40 миль и позволившее немцам занять 1200 квадратных миль территории, было тем не менее обречено на неудачу из-за нехватки резервов и отсутствия логистических структур, которые дали бы Германии возможность закрепиться на занятом рубеже. Удлинив линию фронта, немцы фактически до предела растянули собственные силы, заранее обеспечив контрнаступлению союзников практически гарантированный успех. Более того, последовавшие в конце мая наступления у Шмен-де-Дам и Реймса истощили германские резервы почти без всякой пользы{1520}.
В каком-то смысле справедливо будет предположить, что Германия проиграла войну именно потому, что почти ее выиграла. Гигантские успехи на Восточном фронте привели к тому, что около миллиона германских солдат остались в хаосе постбрестской Восточной Европы, в то время как в них нуждался Западный фронт. Беспрецедентное продвижение германских войск весной 1918 года стало причиной самых тяжелых потерь с 1914 года: с 21 марта по 10 апреля Германия потеряла больше одной пятой личного состава задействованных в операции войск, численность которых составляла 1,4 миллиона человек{1521}. Более того, наступление на Западе оставило без защиты союзников Германии на юго-востоке и юге{1522}, где и началось поражение Центральных держав, когда 28 сентября Болгария запросила перемирия. Соответственно, когда Людендорф тем же вечером заявил Гинденбургу, что перемирие срочно необходимо, так как “положение может только ухудшаться”, он фактически признал поражение, в котором — по крайней мере отчасти — сам и был виноват{1523}.
О германской дипломатии тоже часто говорят нечто подобное. Многие страны, находившиеся в лучшем положении, чем Германия 1917 года, предпочитали добиваться мира и не рисковать полным поражением. Однако чем дольше продолжался конфликт и чем больших жертв он требовал, тем больше немцы рассчитывали получить по его итогам. Попытки сформулировать цели войны начинались как первый шаг к будущим переговорам, однако быстро переросли в общественные дебаты, затрагивавшие экономические интересы, внутреннюю политику и — причем в первую очередь — большую стратегию. И чем дольше шел этот спор, тем дальше он отходил от реальности. Одновременно германские генералы активно вмешивались в дипломатию — скажем, в 1916 году они заменили министра иностранных дел Ягова Артуром Циммерманом, имя которого навеки связано с одной из грубейших дипломатических ошибок Нового времени (телеграммой, предлагавшей Мексике помочь отобрать у США Нью-Мексико, Техас и Аризону). Таким образом, поражение Германии выглядит следствием скорее политических, чем материальных факторов. Ее неудачи были связаны с политической сферой, а не с производственной.
Разумеется, на Восточном фронте немцы одержали ряд несомненных побед. Еще в 1915 году они пытались уговорить царя заключить сепаратный мир{1524}. Если бы это у них получилось, Германия могла бы выиграть войну, а Россия почти наверняка была бы избавлена от большевизма. Однако, когда русские отвергли это предложение, немцы разгромили их наголову. Важность этого достижения не следует преуменьшать. Генеральный штаб начинал войну, чтобы предотвратить ослабление стратегических позиций Германии по сравнению с Россией. К 1917 году эта цель фактически была достигнута. Также уже не было совсем уж фантастичным предвидеть утраты царизмом доминирования в Восточной Европе. Как писал Норман Стоун, Брестский мир был “не фантазией, а упущенной возможностью”. Великобритания вполне могла смириться с германской гегемонией в Восточной Европе как с бастионом против большевизма — если бы Германия не выдвигала других требований. 5 ноября 1916 года, через почти два с половиной месяца после того, как Вудро Вильсон призвал к “миру без победы” на основе самоопределения, Германия перехватила инициативу, провозгласив независимость Польши. По условиям Брестского мира независимость получали также Финляндия и Литва, хотя Латвия,