й смысл для низов, "правление" - особый ряд для верховной власти, а "государев закон" не уважает ни тот, кто издает его, ни те, для кого он писан... Как же в такой стране - и без компромисса? Да, и с царем компромисс! А как же иначе? Без него анархия так разыграется, что все сметет, пустыня останется. В народе сильны царистские настроения, разве можно забывать об этом? Надо сдвинуть воз с места. Под гору сам покатится, наберет скорость. А что такое скорость? Конституция, просвещенная монархия - на этом этапе правовое государство, о большем-то и мечтать сейчас нельзя... Какой социализм в России?! Столетия его ждать - и то не дождешься..."
...Милюков посмотрел манжеты: чисты ли, - словно бы идти к Витте сейчас, а не завтра. Понял - н е т е р п е н и е, прекрасное русское свойство, жажда приближения мечты, - одной ногою постоянно в дне грядущем, пропади пропадом прежнее и нынешнее, мы не британцы: те дрожат над каждой минутой, не то что днем! Старая нация, в у с т о я в ш е м с я живет, а устоявшемуся главное отличие - бережливое отношение ко времени, ибо оно таит в себе радость удержания бытия, а не постоянное - как у россиян - чувство тревожной неустроенности.
"Если не смогу склонить богов, двину Ахерон, адскую реку", - вспомнилось изречение древних. Именно он, Милюков, ввел в газетный обиход упоминание об Ахероне - реке революции. Цензура "Ахерон" выбросить не смела - греческий, а дошлому читателю все понятно, выучен либерал искать правду, словно блоху, между строк, интеллигент на тонкий намек дока - другой-то нации человек голову сломит и в толк не возьмет, а наш сразу очками зыркает и бороду поглаживает готов к дискуссии...
"Если Витте окажется несговорчивым, если он станет медлить с конституцией, я двину против него Ахерон, - ясно подумал Милюков и подивился, что даже с самим собою, в мыслях, он определил социал-демократов мифической, подцензурной рекою. - Витте и дворец надо пугать угрозою революции, т р е б о в а т е л ь н о с т ь ю Ленина. Это подвигнет Витте на создание кабинета деловых людей. Я готов принять портфель министра внутренних дел - не иначе. Если что другое надо ждать и пугать, ждать и пугать. Ленин - это сила, и, если ошибиться в малости, он может оказаться - на какое-то, естественно, время - ведущим в революционном процессе. Долго он, понятно, не удержится, Россия - как бы он ни спорил - к демократии не готова. Видимо, это понимает Плеханов... Только постепенность, только эволюция - как противуположение Ахерону".
Милюков споткнулся даже, усмехнулся, покачал головою.
Шаг за шагом к свободе. Любая революция гибельна для России - произнес медленно, чуть ли не по слогам, снова про себя: "А ведь такое на людях не скажешь, заклеймят принадлежностью к дворцовой камарилье, "треповцем" ославят. Господи, и отчего ж ты так несчастна, милая моему сердцу родина?!" 8
Ленин проснулся затемно еще; за окном вагона шел снег - J мягкий, не январский, а мартовский скорее, - он залепил стекло, и в купе от этого было еще темнее. Поезд тащился медленно, подолгу стоял на маленьких станциях: движение по Николаевской дороге после московского восстания еще не наладилось, поэтому и пассажиров было немного; в купе второго класса вместе с Лениным ехал штабс-капитан, страдавший от флюса.
Проводник крикливо предложил чай, распахнув по-тюремному дверь, не предупредил даже стуком, убежал, не дослушавши толком.
- Вот до чего дошли, а? - вздохнул штабс-капитан. - Анархия всегда начинается с забвения вежливости... Как думаете, сода у него есть?
- Видимо.
Штабс-капитан накинул мятый френч на чесучовую, китайского, кажется, пошива рубашку, вышел в коридор, крикнул:
- Человек! Пст! Челаэк! Живо!
Ленин прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и сразу же вспомнил Пресню. Иван водил его по улицам утром, когда были прохожие, - не так заметны в толпе. Ленин, впрочем, мастерски изменил внешность, ушанку натягивал чуть не на глаза, щеки не брил, заросли жесткой рыжеватой щетиной - ни дать ни взять мастеровой.
Ленин просил отвести его к дому Шмита, долго разглядывал переулок, рваные выщербины на стенах домов - следы пуль и снарядов, - потом спросил:
- Вы не озадачивали себя вопросом: при каких условиях можно было победить?
- Если бы поддержал Питер, - сразу же ответил Иван и резко подернул плечами: после того, как во время митинга украли револьвер, носил теперь два, рукава поэтому были как у извозчика - закрывали пальцы, а сейчас, сопровождая постоянно Ленина, набил карманы патронами, пальто "стекало" вниз. - Если бы путиловцы смогли остановить семеновцев. Если бы у нас были пулеметы. Если бы штаб действовал, а не говорил.
- Словом, - заключил Ленин, - восстание - это наука, а науке этой мы не были учены. Так?
- Именно.
- Зачем сразу соглашаетесь? Спорьте!
- Было б с чем... Нас хлебом не корми - дай поспорить...
- Это верно, - согласился Ленин. - В маниловском прожектерстве - главная наша беда. Намечать, согласовывать, предполагать - обожаем; А наука - вещь строгая, мы в нее трудно влазим: размах, великая нация, огромная страна, порядка никогда не было, все от чувства норовили, порыв, понимаете ли... А как до дела - "не нужно было браться за оружие", не надо отталкивать либералов...
- Да, Георгий Валентинович, видно, в Швейцарии засиделся...
- Мы тоже не в Перми жили, - заметил Ленин. - В эмиграции как раз изнываешь от отсутствия практической работы...
- В чем тогда дело?
Ленин промолчал, пожал плечами: до сих пор чувствовал в себе какое-то особое, щемящее отношение к Плеханову, вмещавшееся, видимо, в одно слово, бесконечно, с детства, дорогое ему, - у ч и т е л ь.
...По вагонному коридору загрохотали сапожищи - жандармы, их можно определить сразу по всепозволенности походки, топают и сопят, словно в атаку поднялись. В дверь, однако, постучали вежливо.
- Войдите, - сказал Ленин.
Дверь распахнулась, заглянул унтер, за ним любопытствующе, вытягивая шеи, толпились жандармы. Ленин поправил очки (пришлось заказать с тяжелой оправой, Красин считает, что именно такие меняют выражение лица, "размывают, - Ленину это запомнилось, - глаза"), строго спросил:
- В чем дело?
- Документ извольте.
Ленин протянул паспорт. Красин перед отъездом сказал, что "бумага" вполне надежна, в "работе еще не была".
Унтер оглядел купе; взгляд его цепляюще остановился на непочатом штофе зубровки - штабс-капитан велел "челаэку" купить в Клину, в буфете первого класса, боялся, что не сможет уснуть из-за флюса. Ленин заметил, как унтер осторожно, интересуясь, тронул пальцами красный, потертый плюш дивана. Здесь, во втором классе, - тихие, в кулак кашляют. Каковы-то они в первом? Наверное, не решаются входить, чувствуют себя с господами неуверенно. Подумалось: надо бы наших отправлять по стране и за границу в первом классе, меньше риска, деньги пока есть, Горький крепко выручил...
Унтер козырнул, выбросив пальцы из кулака, пожелал доброго пути, прокашлялся трубно, смущенно, видимо ждал, что п о д н е с у т.
...Горький. К этому человеку Ленин тоже испытывал особое чувство: внутри теплело; смотрел на него с гордостью, слушал изумленно; в неловких, но чрезвычайно объемных фразах ощущал постоянное присутствие о б р а з н о й мысли.
После возвращения из эмиграции Ленин пришел в редакцию большевистской "Новой жизни". Договор на издание газеты заключил поэт Николай Минский; Горький полагал, что большевикам не удастся получить легальное право на печатание своего центрального органа в цензурном комитете, и назвал кандидатуру - поэт был популярен и легок. Минский, заключив договор, весь день вместе с Гиппиус и Тэффи осматривал помещения, сдававшиеся под конторы; Зинаида Николаевна Гиппиус - во вкусе не откажешь - присмотрела на углу Невского и Фонтанки роскошные, с лепными потолками и огромными итальянскими окнами апартаменты. Наняли швейцара Гришу, старца с окладистой бородой, сшили ему красную ливрею - намекнули на ц в е т газеты; большевистскому редактору Румянцеву п о л о ж и л и немыслимый оклад.
Первый номер разошелся тиражом громадным - за шестьдесят тысяч экземпляров; вечером газета стоила пятьдесят копеек вместо трех; в приложении был напечатан устав и программа партии - впервые легально.
Минский по этому случаю закатил банкет; пришли Горький, Красин, Боровский, Лядов, Литвинов, Богданов; Гиппиус привезла с в о и х, - поэты были нечесаны, в невероятного цвета костюмах; дамы декольтированы. Мартын Лядов смотрел на них с ужасом. Поэты, узнав от Горького, что Литвинов дерзко бежал из з а т в о р а, обступили, з а т и с к а л и вопросами; Тэффи не скрывала слез. Минский поднял высокий хрустальный бокал с финьшампанем за "его величество рабочий класс!". Гиппиус прочитала стихи: "Страшное, грубое, липкое, грязное, жестко-тупое, всегда безобразное, медленно-рвущее, мелко-нечестное, скользкое, стыдное, низкое, темное, явно-довольное, тайно-блудливое, плоско-смешное и тошно-трусливое, вязко, болотно и тинно-застойное, жизни и смерти равно недостойное, рабское, хамское, гнойное, черное, изредка серое, в сером упорное. Но жалоб не надо, что радости в плаче, я верю, я верю, все будет иначе!" Поэты восторженно целовали ее, шептали про гениальность; разойдясь по углам, презрительно усмехались: "дамский классицизм".
...Ленин прошел апартаменты по привычке стремительно. Румянцев, фактически главный редактор, едва за ним поспевал, приговаривая "легализуемся", обегая Ленина, распахивал двери, знакомил с секретаршами в пенсне и репортерами - все в английских клетчатых пиджаках, будто в униформах, сосут трубки.
Вернулись в редакторский кабинет; стола не было, Гиппиус купила секретер карельской березы с инкрустацией на охотничьи сюжеты - павловский стиль, восемнадцатый век. Горький устроился на широком, в пол-аршина, подоконнике, просматривал гранки. Ленин подошел к нему вплотную - затылок на уровне подбородка; поднялся на мыски, сунул руки глубоко в карманы, словно замерз, хотел согреться: