- Слушайте меня внимательно, Феликс Эдмундович... Обнаружив филеров, я решил идти к Попову и назвать этот адрес. Понимаете? Не перебивайте меня! Я должен сказать все. Я был готов предать вас. Я придумал для себя оправдание. Я хотел сказать, что начал провокацию против вас на свой страх и риск. Понимаете. А убегал от филеров, как автомат, даже страшно вспомнить - машина, не человек. У вас водки нет? Да, да, понимаю, конечно, нет...
- Почему? - Дзержинский не отрывал глаз от лица Турчанинова. - Мне здесь с разными людьми приходится говорить. Вон, Н°6уфете, доставайте. И крекер держу. Хотите крекера?
- Крекер не надобен. Поэкономьте для другого гостя, бюджет ваш не густ.
- Чего злитесь? - беззлобно спросил Дзержинский, наблюдая за тем, как Турчанинов принес штоф на стол, налил рюмку до краев выпил. - Это вы на себя злитесь, а не на меня. Зачем же против меня гнев свой обращаете? Не надо. И я не виню вас. Более того, я вас понимаю, Андрей Егорович. Нынешний строй так калечит людей, что наступает момент, когда личность исчезает, остается животное. Вы были на грани.
- Помните, вы уговаривали меня остаться, когда я первый раз пришел к вам, Феликс Эдмундович, пришел за помощью, просил переправить за границу, просил спасти меня? Помните?
- Помню. Хотите сказать, что я это подвел вас к грани, уговорив остаться в охранке и помогать нам? Вы это хотите сказать?
- Именно.
- Вы не правы, Андрей Егорович. Каждый человек выбирает себе в жизни дорогу. Не я привел вас в охранку. Не я, а вы пришли за помощью после того, как под пулю меня хотели отправить. И я не мог рисковать жизнью товарищей, соглашаясь помогать вам, без проверки. Вы помогли нам. Мы вам поверили. А сейчас, когда вы нашли в себе мужество сказать про себя все, - я готов переправить вас за границу.
- Вы убеждены, что я не попаду в руки Попова?
- Убежден. Почему спросили?
- Потому что я не выдержу. Я откроюсь. Я сломан, Феликс Эдмундович. Я наивно полагал, что можно сохранить себя в любом обществе. Это - заблуждение. Нельзя. Общество принуждает человека жить по своим законам.
- Экий вы у нас сделались материалист, - заметил Дзержинский. - Документ с собою?
- Да.
- Давайте мне. Он нам пригодится. Только больше не пейте, ладно?
- Последнюю.
- Не пьянка страшна - похмелье.
- Откуда сие вам известно?
- Из литературы. Идите в ванную комнату, там есть лезвие, брейтесь. Да, да, бороду и усы, понимаю, как мерзостно ходить с актерской физиономией, но ничего не поделаешь. Паспорт, который мы вам дадим, предполагает бритую физиономию.
Пока Турчанинов брился в ванной, Дзержинский достал стопку бумаги, перо и чернила. Ротмистр вернулся преображенный, лицо его сделалось широкоскулым, татарского типа, глаза теперь казались маленькими, а рот слишком жестким.
- Хоть на сцену, - улыбнулся Дзержинский, но глаза его не улыбались. Андрей Егорович, за границей вы будете жить тайно - во всяком случае, пока что, до нашей победы. Вам известно, видимо, что Рачковский с Ратаевым умеют находить нужных им людей и за границей? Мы окажем вам поддержку на первых порах. Не взыщите, это будет скромная поддержка. Далее. Вы сейчас напишете два письма. Одно, первое, министру внутренних дел Дурново. И начнете его с фразы: "Господин министр, о том, что происходит в Варшавской охране, мне известно в с е". Последнее слово подчеркните дважды. И действительно напишите обо всем том, что вам известно. Затем вы напишете личное письмо Попову, в котором предупредите его. что обращение к министру Дурново будет вами отправлено адресату в том случае, если ваши друзья сочтут необходимым послать. После этого, как думаете, агента "Прыщика", который к нам близок, отдаст нам?
- Мать родную отдаст, - ответил Турчанинов убежденно. - И детей в придачу.
Когда Турчанинова отправили по связи к границе, Дзержинский вызвал на явку Варшавского.
- Я прошу тебя, Адольф, устроить мне встречу с редактором "Дневника". Как договоришься, немедленно уезжай. Встретимся в Стокгольме на съезде. Я буду добираться туда через Россию - рисковать на западных границах нет смысла. На востоке меня не ждут. 28
- Добрый день, господин Штыков. Мне передали, что вы согласны побеседовать со мною...
- Господин Доманский?
- Очень приятно, присаживайтесь, пожалуйста. Чайку не изволите ли?
- С удовольствием.
Редактор "Дневника" позвонил в колокольчик, чудо какой звонкий, нравится господину Штыкову Родиону Георгиевичу звонить в колокольчик, поднимать его над головой, слабо помахивать кистью, быть во всех своих движениях, в интонации голоса небрежно доброжелательным, чуть уставшим, а потому весьма значительным.
Вошедшей секретарше распевно сказал:
- Пани Галина, вы не угостите нас крепким чаем?
- О, конечно, пан редактор, - чарующе улыбнулась секретарша и стрельнула глазом в Дзержинского. Тот сразу определил: о нем здесь говорили. Что ж, риск, конечно, но именно так задумана эта операция. Он сам просил Варшавского намекнуть главному редактору, что придет человек из подполья, близкий к руководству партии - с обыкновенным посетителем в редакции этой либеральной газеты говорить не станут, тут важно во всем искать сенсационность, журналист у р о в е н ь чтит во всем и во всех. Человек из подполья - сенсационно, в духе времени, сейчас выгодно знакомство с революционерами, это дает дивиденды, газета расходится невиданными тиражами, военное положение задавило анархию, теперь культурные слои хотят читать про бунтовщиков, да и потом, власть припугнуть не грех - или помогайте нам, просвещенным, кого биржевой комитет издает, или обратимся за поддержкою к разрушителям.
- Я не спросил вас, господин Доманский, может быть, желаете перекусить? Не голодны?
- Нет, нет, благодарю. - Дзержинский чуть улыбнулся.
"Если подпольщик, то обязательно голоден, - подумал он, - и всенепременно в сапогах. Легко жить привычными представлениями, право..."
- Господин Варшавский сказал мне, что разговор будет носить практический характер...
- Да. Речь пойдет о статье, связанной с работой полицейского ведомства.
- Варшавского?
- Я сначала изложу вам фабулу, хорошо? А потом вы решите, какого варшавского ли, петербургского, а может, и вовсе какого иностранного.
- Иностранное нас не интересует, господин Доманский, мы обращаемся к российскому читателю, у нас своих забот с полицейским ведомством предостаточно.
- Что ж, прекрасно. Итак, все началось с того, что при аресте полиция избила чуть не до смерти восемнадцатилетнего юношу...
- Террориста? - Штыков перебил быстрым вопросом. - Боевика?
- Не террориста и не боевика. Члена партии...
- Какой? Социалист? Или анархическая группа?
- Юноша - социал-демократ.
- А разве социал-демократов сейчас арестовывают? По-моему, сажают в затвор лишь террористов ППС и эсеров.
- Почему вы так считаете?
- Социал-демократы, как мне сдается, лишь пропагандируют, они против террора...
- Совершенно верно. Однако за последние три месяца только в Варшаве, господин Штыков, было арестовано сто сорок три социал-демократа.
- Что?! Я могу напечатать ваши данные?
- Если сможете - бога ради, но позвольте, я закончу изложение фабулы того дела, ради которого пришел.
- Да, да, прошу, господин Доманский. Мы, газетчики, всегда норовим забежать вперед, ничего не попишешь - профессия.
- Я понимаю.
- Не все, однако, знают специфику газетной работы, не все понимают, как это трудно - сверстать номер, наполнить его интересным материалом... В этом смысле орган ваших коллег, социал-демократов, являет собою весьма интересный образец наступательной печати... Не изволите ли знать кого из их редакции?
- Имеете в виду "Червоны штандар"?
- Да.
- Увы, - ответил Дзержинский, - я никого не знаю в этой газете.
- Поэтому и пришли с вашим материалом ко мне?
- Нет. Отнюдь не поэтому. "Червоны штандар" - газета нелегальная, тираж ее, как я понимаю, ограничен. Ваша газета расходится широко, и прочтут ее не только фабричные рабочие, но практически вся Польша.
- Петербург, Харьков, Иркутск, Чита, Минск, - добавил Штыков. - Мы действительно читаемая газета.
- Вот видите... Итак, при аресте был избит чуть не до смерти юноша, член социал-демократической партии. Он был при смерти, однако охранка не позволяла показать его врачу. Товарищи несчастного решили помочь ему. Товарищи юноши несли ответственность по высшему счету морали: они позволили ему войти в революционную работу, хотя, наверное, не должны были бы делать этого - слишком молод.
- Простите мой вопрос: вы давно занимаетесь вашей... работою? - С шестнадцати лет.
- Так я и посчитал. Простите, что перебил.
- Вы спросили оттого, что удивлены: тревога за судьбу юноши идет от чувства, а не от логики борьбы?
- Именно так.
Дзержинский достал из кармана письмо, которое Казимеж Грушовский смог перебросить из тюрьмы, протянул Штыкову. Тот быстро пробежал строки, посмотрел на Дзержинского, прочитал еще раз медленно, вбирающе.
- Продолжайте, пожалуйста.
Вошла "пани секретарка" с подносом: запахло лимоном. Девушка поставила чашки перед Дзержинским и Штыковым, сняла салфетку с сахарницы, озарила мужчин хорошо отрепетированной улыбкой заговорщицы и неслышно вышла из кабинета.
- Товарищи этого юноши, - продолжал Дзержинский, - решили вырвать его из тюрьмы, это был их долг. Не только перед несчастным, но и перед многими другими: мальчика могли довести до состояния невменяемости... Вы, вероятно, знаете, что в камере Егора Сазонова, когда тот, раненный, лежал в бреду, постоянно находился чиновник охранки. Он получил от беспамятного человека все, что было нужно полиции... Юноша мог невольно сказать то, что очень интересует охранку, и тогда число арестованных социал-демократов в Варшаве увеличилось бы до трехсот. Следовательно, товарищи н