вают, а потом иди на все четыре стороны. Пьянство - Ужасное. Представьте себе картину недалекого будущего, когда эта масса пролетаризированных крестьян двинется в город!"
О недовольстве крестьян этим законом писал В. К. Собельников из Курской губернии А. В. Пешехонову в Петербург: "Выделы из общины стали развиваться, как эпидемическая болезнь, и каждое заявление встречается обществом сильнейшим ропотом. Община ропщет, этот закон лишает их возможности уравнения в пользовании землей".
Сторонник общины Д. А. Хомяков прислал брату, председателю Думы, письмо, в котором резко отзывался о приемах премьер-министра при проведении закона против общины, доказывая, что в этом вопросе премьер "обманывает" государя. "Еще Горемыкин, - говорил он, - начал обманывать государя по делу общины. Царь три раза заявлял о сохранении общины с облегчением выхода из нее, а он и его единомышленники подтасовали "выдел". Я на этом сцепился с Горемыкиным и, вероятно, стал бы биться не на живот, а на смерть, если бы Витте, устроив манифест о свободах, не разогнал нас всех и сам сел на наших развалинах. Я бы боролся, если бы проект Риттиха-Стишинского не попал в руки нахала и канальи Столыпина. У тех был хоть крест на шее, а этот не имеет оного. Я давно говорил, что вопрос об общине - не экономический, а социально-культурный. Всякий мало-мальски знающий этот вопрос из жизни или литературы помнит, что аргументов за и против - без числа; ему нельзя из оных сделать орудия, сколько-нибудь нечерносотенного. Дело в другом: борьба двух культур и двух мировоззрений, начатая Петром, должна быть доведена до конца: интеллигент (умственный юнец) должен или погибнуть перед русской стариной, либо ее задушить. Последний оплот старины - община, а надежда интеллигенции "просвещенная" власть".
Чиновнику особых поручений Н. А. Пешкову пишут в Петербург: "Разве можно так легко разрушить общину, которая существует у нас вторую тысячу лет и на которой выросло государство с 2 1/2-миллиардным бюджетом? Ведь все государственные учреждения были основаны на этом ките. Ну, а теперь, когда этого кита начинают переустраивать, невольно возникает вопрос: а подумали ли вы, господа хорошие, учредившие хуторские хозяйства, о реорганизации земства, сельской полиции, податей и тому подобном?! А результаты закона? Вся центральная Россия им недовольна".
Крестьянин М. О. Шимаев писал из Самары лидеру кадетской партии П. Н. Милюкову: "Я раньше всегда одобрял программу партии кадетов, но после ваших речей у меня открылись глаза на деятельность "партии народной свободы". Какая злая насмешка над святым лозунгом "народная свобода"! Вы своими речами силились оставить народ в прежней кабале у грубой, невежественной, некультурной общины, при существовании которой никакой прогресс в области сельскохозяйственной культуры невозможен. Нет злее врага у русского человека, как община, а вы ратуете за нее. Эх, вы, господа! Да есть ли у вас представление о том, что такое община? Ведь закон, направленный против общины, для нас есть светлая заря народной свободы, культуры, прогресса! Если этот закон будет проведен и мы станем действительными владельцами своей земли, то голодных крестьян не будет вовсе, а все культурное, даровитое устремится на землю, на "свою" землю. Через десять лет России не узнаете - такими гигантскими шагами будет развиваться ее сельскохозяйственное благосостояние".
Члену Государственного совета адвокату А. Ф. Кони писал из Варшавы в Петербург его брат: "Было бы полезно приехать сюда и посмотреть, чего достигли забитые и менее развитые, чем русский крестьянин, польские хлопы и насколько их сельскохозяйственная культура выше нашей только благодаря тому, что они не "награждены" пресловутой общиной. Это сделало то, что у польского крестьянина в высокой степени привито чувство земельной собственности, за которую он держится руками и ногами, уважая и собственность ближнего".
В письме к княгине А. А. Волконской в Москву Н. С. Волконский говорил: "Наша невежественная, лишенная политического понимания печать давно уже старается настроить общественное мнение против тех, кто выступает противником общины. В Госуд. думе он (закон), я уверен, пройдет, хотя, может быть, и со значительными изменениями. То озлобление, с которым печать поднялась против этого закона, показывает, что он задел больное место. Действительно, раз заведутся в деревнях зажиточные крестьяне, которым всякие грабежи не будут на руку, исчезнет у наших бунтовщиков-эсеров последняя надежда добиться осуществления их желаний и власти посредством поднятия крестьян".
Священник С. Крепгорский из Самарской губернии сообщал преосвященному Нестору в Москву: "Невежество и суеверие в народе ничем больше нельзя выгнать, как просвещением. Все удовольствие нашего крестьянина сводится к бутылке вина. Что за странный народ! Ему говоришь о вреде вина для хозяйства, семьи и дома, а он говорит, что дело нажитое, мол, царь прокормит. Крестьянин нисколько не заботится о своем благополучии и все требует около себя нянек. Работать изленился благодаря различным правительственным помощам Красного Креста, ссудам и организациям. Благоразумные старики говорят, что молодежь - лентяи, тунеядцы, и следует не давать им хлеба, чтобы побольше смотрели в землю и на небо".
Из Ростова-на-Дону сообщали Е. М. Годзелинской в Москву: "Симбирское земство вообще культурно и старается распространять хорошие начинания, но, к несчастью, все прививается туго, и местами невежество и пьянство уживаются рядом с телефонами, больницами и показательными полями. Пьянство до того охватило население, что каждая казенная лавка (на два села, в среднем на 1000-1500 человек) выручает до 25000 рублей в год. А о невежестве и говорить нечего: все та же трехпольная система сева, то же недоверие к врачам, то же нежелание учиться. Детская смертность поразительна; часто дети гибнут просто от грязи, порою их поедают свиньи. В общем, вынес я впечатление не отрадное. Правда, я видел деревни с высоким культурным уровнем, но они являлись лишь островками в общем море невежества и бедности".
Помещик С. Самарин в письме своем к генеральше Е. П. Ермоловой говорил: "За отсутствием в Самарской губернии кормов, крестьяне, вероятно, будут добывать себе сено и солому "экспроприациями", как теперь благородно принято называть грабежи и кражи. Хуже всего то, что эти экспроприации не только против нас, помещиков, но с особенной силой действуют между самими же крестьянами, которые друг у друга тащат решительно все, что хоть немного "плохо лежит". Уже это - признак такой распущенности, такого упадка, дальше которого идти трудно. Развал и упадок всех устоев среди крестьян достигли таких размеров, что они сами не знают, что делать, и чувствуют, что несутся в какую-то бездну, из которой неизвестно как выкарабкаются. Они сами даже говорят, что не в силах восстановить порядок в деревнях, так как уже не слушают друг друга, озлоблены друг на друга и только и думают о том, как бы стащить что-нибудь у соседа".
А. Сабуров сообщал члену совета министерства внутренних дел С. И. Шидловскому: "Все более и более убеждаюсь, что центр тяжести всех наших неурядиц лежит не в "свободах" и "малоземельи", а именно в полном отсутствии чувства собственности у крестьян и неминуемо с этим связанным упадком интереса в работе. Трудность приложения к производительному труду своих сбережений заставляет крестьян относиться к ним равнодушно и пропивать каждую выработанную копейку, а где нет сбережения, не может быть речи о культуре и прогрессе. Это - азбучные истины, но они-то мужику и не даются. Да и не могут, - при общинном закрепощении".
Из Самарской губернии гофмейстеру Б. В. Штюрмеру писали в Петербург: "Голода в Самарской губернии, как я признаю, нет, но урожай был плохой, - по вине самих же крестьян. Лучшие земли отданы в аренду, а плохая земля ими обрабатывается плохо, спустя рукава. Старосты и уполномоченные врут, - у них все голодные, даже и богачи. Правительство напрасно приходило на помощь в 1906-1907 г. Нечего было тратить на одну Самарскую губ., на этот подлый народ, 2200000 руб. Народ этот смотрит, как бы получить ссуду без отдачи, а самим ничего не делать целый год. Винные лавки торгуют страшно, и почти вся ссуда возвращается в казну через неокладные сборы, то есть монопольку".
...Назавтра Столыпин позвонил самолично - сразу после завтрака, в девять; Герасимов отчего-то явственно представил себе легонький, ажурный подстаканник, из которого Петр Аркадьевич обычно пил крепкий калмыцкий чай; в голосе премьера не было гнева, одна усталость. Справившись о здоровье, поинтересовался, не нужен ли хороший лекарь; осведомился, когда "милого Александра Васильевича" можно ждать на ужин, множество нерешенных вопросов; здоровье, понятно, прежде всего: "Вы очень, очень нужны империи, Александр Васильевич... И мне... Спасибо за вашу прямоту и преданность".
Прочел, понял Герасимов; не взвился, ждет помощи; снова я у г а д а л момент; бог меня хранит; хотя он всегда хранит того, кто умен и смел; прав Петр Аркадьевич: законы надо писать для тех, кто силен и трезв, а не в угоду пьяным и слабым; пусть победит достойный...
Через два дня, прихрамывая на левую ногу (никогда не мог и подумать, что даже от премьера придется конспирировать, а не только от революционеров), полковник прибыл в покои Столыпина, как обычно, в полночь.
Петр Аркадьевич принял его дружески, заботливо усадил в кресло и, положив сухую, маленькую ладошку (чисто, как у барышни, подумал Герасимов, вот что значит порода) на папку, в которой лежал отчет о перлюстрациях, спросил:
- Ну, и что же будем делать, Александр Васильевич? Отправлять государю в таком виде? Или, может, и вы гибели моей хотите?
- Да господи, Петр Аркадьевич, как можно! Хотел бы - запустил это, - он кивнул на папку, - самолично...
- А ваш адъютант этого самолично не мог сделать? - глухо спросил Столыпин, тяжело скрывая ярость, внезапно в нем вспыхнувшую. - Гарантии есть?!
Герасимов ответил: