- Понимаю, - ответил Ноттен, терзая свои руки.
- По статье сто второй уголовного законоположения нелегальная социалистическая типография, владение ею, покрывательство, а равно, так сказать, пользование влечет за собою арест, суд и ссылку в Восточную Сибирь на срок до семи лет. Это вы тоже понимаете?
- Это я понимаю тоже, однако речь упирается в то, какого рода прокламации вы нашли в такой типографии? Возмутительного содержания? Социалистической направленности?
Шевяков не ожидал вопроса, кашлянул, поискал глаза ротмистра Глазова, но тот безучастно сидел в уголке и чистил ногти лезвием перочинного, с перламутровыми накладками, ножичка.
...Ноттен тем временем ощутил, что попал в точку. Поэтому, хотя руки он по-прежнему терзал, в глазах его уже не было того ужаса, который появился, когда в квартиру Геленки вошли жандармы.
Он утвердился в правоте своей догадки, увидав п е р е г л я д допрашивавшего его дуборыла с тем, длиннолицым, который сидел в углу: дураку надо сто вопросов и сто ответов ставить, умный, да к тому же пишущий, поймет и без слов - кожею своей, нервами.
- Тут дело не в возмутительном содержании, Владимир Карлович, - ответил Шевяков, рассердившись больше на Глазова, - дело в том, что через несколько часов я сюда под конвоем Елену Казимировну доставлю и дам вам очную ставку, и обоих вас заточу в тюрьму. Право мое держать вас год под следствием, а там уж суд разберется.
- Вы угрожаете мне самоуправством?
- Не торопитесь со мной ссориться, Ноттен, - Шевяков ударил кулаком по столу, но по реакции Ноттена понял, что опоздал - с р а з у надо было кулаком по столу бить и ногами на поэта топать: сейчас поздно. Осел, болван, зачем Глазова не послушал, типографию, выходит, провалил, всю затею д а л е к у ю сломал в зародыше!
- Оставьте нас, - попросил вдруг Глазов, и Шевяков вздрогнул: хотя голос ротмистра казался бесстрастным, но заложено было в нем сейчас то о с о б е н н о е, что заставило подполковника увидеть себя со стороны маленьким-маленьким и жалким со своими глупыми очками, про которые жена говорила: "други зыркалки".
Шевяков просидел за столом мгновение дольше того, чем следовало, ибо подспудно, вне зависимости от ощущения собственной малости, кто-то второй, большой и властный, словно бы удерживал его, нашептывая: "Гаркни! Прогони вон!", понимая при этом, что не гаркнет на ротмистра и не погонит вон, а сам уйдет.
И - ушел.
Глазов проводил глазами Шевякова и жестом пригласил Ноттена сесть напротив него, в мягкое кресло, недавно заново обитое мягкой красной кожей.
- В погонах разбираетесь? - спросил Глазов тем же тихим голосом, не отрывая глаз от перламутрового ножичка.
- В некоторой мере.
- Какой у меня чин?
- Ротмистр.
- Именно. А у него? - он кивнул на дверь.
- Штабс-капитан.
- Нет. Подполковник.
- Что из этого следует?
- Да ничего... Просто поинтересовался: в какой мере вы готовились к встрече с офицерами охранного отделения.
- Позвольте закурить?
- Бога ради.
- У меня папиросы отобрали при обыске.
- Это мы поправим, - Глазов легко поднялся и, неслышно ступая, подошел к двери, сильно распахнул ее, зная заранее, что ударит Шевякова, который подслушивал; скрыл усмешку и сказал - будто какой шавке: - Ну-ка, распорядись, чтобы господин подполковник прислал нам папирос.
Вернувшись, он поманил к себе Ноттена и прошептал:
- Вы - согласитесь.
- Что?!
- Тише. Он подслушивает. Вы согласитесь ему служить.
Ноттен покачал головой и с м о г улыбнуться.
- Согласитесь, - настойчиво повторил Глазов. - Если вы пришли в революцию не в бирюльки играть, а бороться, - согласитесь. Запомните адрес Матушевского: Волчья улица, дом пять. Матушевский - социал-демократ, знакомый Елены Казимировны. Вы ему скажите правду, скажите, что были арестованы и согласились работать на подполковника Владимира Ивановича Шевякова. Понятно? Когда будете туда идти, имейте в виду: за вами могут следить. Вас окружат людьми Шевякова, ваши добрые знакомцы станут отныне доносить ему о каждом вашем шаге, слове, поступке. Двойников мы уничтожаем. Революционеры - тоже. Если вы скажете Шевякову о моем предложении, он в силу своей духовной структуры вам не поверит, он о б я з а н поверить мне. Это вам, видимо, ясно?
- Это мне ясно совершенно. Однако, если Матушевский спросит, кто дал рекомендацию согласиться служить охране, что мне ответить?
- Ротмистр Глазов, ответите, Глеб Витальевич, дал вам такую рекомендацию.
- А коли откажусь?
- Тоже путь. Подержат вас с Гуровской в тюрьме, дадут три года ссылки, сбежите через годик, коли не прикончат, станете в Швейцарии жить. Ежели все же решите отказаться, адрес Матушевского забудьте, ладно? Его ищут.
- Я вам вот что скажу, ротмистр. Не надо считать, что перед вами сидит ничего не понимающий человек. Вернется ваш подполковник, я что, так-таки прямо ему и отвечу: "Согласен"? Он ведь мне ничего не предлагал!
- Тише. Хорошо мыслите, Ноттен, очень рапирно, я бы сказал, мыслите.
- И потом - какая будет выгода революции, согласись я с вашим предложением?
- Большая.
- Именно?
- Революционеры будут знать, чего мы хотим, кем интересуемся, что замышляем. Коли согласитесь, я дам вам пистолетик. Он хоть и дамский, но с двадцати шагов бьет наповал. Увидите слежку, поймете, что привели за собой филеров к Матушевскому - бейте. Последнюю пулю советую оставить себе: за убийство филера вас повесят. Это противно: большинство обреченных превращаются в слезливых, безнравственных животных. Последнее - он, кажется, идет - кличку себе возьмете "Красовский". Запомнили? Со мной встреч не ищите - найду сам, если что-то надо будет передать товарищам.
- Красовский? Есть профессор Красовский, - заметил Ноттен.
- Есть.
- Бред какой-то, - сказал Ноттен. - Ничего не понимаю.
- Что ж тут не понимать? Все ясно, как божий день: попались по дурости, потому что кустарем работать глупо. Надо искать выход. Вы бы его не нашли, не будь здесь меня.
- Какой вам-то смысл?
- Каждому свое.
- Что же "ваше"?
- Не обо мне речь. Я свое знаю. О себе подумайте. Сейчас в изящной словесности трудно: даровитых много, и все вокруг жареного вьются. Но все же Словацкий - один, Горький - один, Сенкевич - один. И все. Личностью себя проявить в литературе не так-то просто. А то, что я предлагаю, - ого! Грохот пройдет по миру, имя на скрижали занесут. Только торопиться не следует. И мое имя - в контексте нашего разговора - поминать никогда не надо. Погубите вы этим меня, заживо убьете. А его имя, Шевякова, - поминайте. Таких, как он, Глазов прислушался, - надо жать к ногтю. Тише...
Шевяков вошел хмурый, с пачкой папирос в руке:
- Вы унтера Кацинского присылали ко мне за табаком?
- Да, - ответил Глазов, подняв глаза. Он сразу же увидел красноту на лбу подполковника (хорошо еще не шишка, он ему дверью-то от души з а е х а л), закашлялся, чтобы сдержать смех. Спрятав ножичек в карман, не переставая кашлять, Глазов сказал: - Мы тут с Владимиром Карловичем побеседовали дружески - я думаю, он ваше предложение примет. Как, Владимир Карлович? Ради любимой женщины, а?
Тот снова начал терзать руки, потом уронил голову на грудь - дурак не поймет, что играет, ответил тихо:
- Я должен подумать.
После того, как "Красовский" ушел, Шевяков потянулся к внутреннему телефонному аппарату, но Глазов остановил его:
- Не надо.
- То есть как?
- Вы же видели его. Спугнете человека - получите двойника. Второй раз всю идею со своей торопливостью испортите. А сие - непоправимо. Завтра обложите его, куда он денется?
Глазов играл свою игру - если он, именно он, возьмет Дзержинского и директор Департамента полиции Лопухин узнает об атом, тогда можно проситься на прием, тогда придет время умно п р о д а т ь свои разноцветные папочки интеллигентному человеку - тот оценит.
Один Матушевский или даже вместе с Тшедецкой ему не так нужны; сейчас ему надобен Дзержинский. Только не переторопить события - тогда н а д о л г о ничего не будет. О его личной охоте за Дзержинским не знает никто; он с Шевяковым сейчас, он открыт для коллеги, он помогает ему типографию с т а в и т ь, новое дело д у т ь. Но сам он ждет Дзержинского: сорвется там - отломится здесь. Ждать, словом, надо, ждать, таиться, играть, хитрить, будь все трижды неладно!
- Я к пану Матушевскому, - тихо шепнул Ноттен в глухую дверь, - я Владимир Нот...
- Вы ошиблись, милостивый государь, - ответил Матушевский, стремительно глянув на Дзержинского, который стоял рядом (только-только вернулись с заседания, неужели всех взяли?!). - Здесь нет никакого Матушевского.
- Послушайте, пожалуйста, - продолжал шептать Ноттен. - Я - Ноттен, писатель Ноттен...
- Впусти, - шепнул Дзержинский.
- Надо сжечь прокламации. Там прокламации, - таким же быстрым шепотом ответил Матушевский.
- Впусти, - повторил Дзержинский, кончив рассматривать Ноттена в хитрую дверную дырочку. - По-моему, он один.
"Перехватив" на пустынной улице Гуровскую, которая чуть лишь не за полночь распрощалась с Альдоной Булгак (Дзержинский так и не появился в доме, где остановилась сестра, вопреки ожиданиям охранки, а если бы и появился, Елена Казимировна была намерена ему во всем открыться, предупредить об опасности и спросить, как ей вести себя с жандармами на будущее), Шевяков решил провести с нею решающую беседу до того, как она встретит Ноттена - чем черт не шутит, вдруг поэтишко брякнет?
Шевяков привез удивленную Елену Казимировну во двор маленького коттеджа, пропустил Гуровскую в темную переднюю, провел через большой зал, освещенный одной лишь свечой, в кабинет. Тут он принимал агентуру, на которую было решено с т а в и т ь. Обставлена его конспиративная квартира была странно: мебель карельской березы, хрупкая, светлая, была явно чужеродной здесь, место ей в девичьей комнате, а не у полицейского чина, но выбирать Шевякову не приходилось: после очередного погрома вывезли из дома купца Гирша, потом уголовные арестанты отремонтировали поло