Денег Цадер никаким информаторам не платил - получал сведения сам, пользуясь давней тюремной дружбой. Полученные от Глазова "чужие" деньги клал на счет в австрийский банк - мечтая открыть в Южной Америке обувную мастерскую.) 2
Разговор у Гуровской с Шевяковым был - на этот раз - кратким.
- Вот что, Елена Казимировна, - сказал подполковник сухо, - долго я ждал, терпение, так сказать, испытывал. Отдайте типографию Мацея Грыбаса, не гневите бога... К вашей типографии, к вашей с Ноттеном, - пояснил Шевяков, социалисты до сих пор отчего-то не подлетели... Поэтому, милая, Грыбаса отдайте. Других не прошу - одного его хочу.
Гуровская ощутила себя как бы со стороны, маленькой, беззащитной и жалкой; она не могла и подумать, что этому подполковнику известно о двух ее посещениях типографии Мацея. (А Шевяков ведь и не знал! Играл он, т е м н и л!)
- Отдайте, - продолжал между тем Шевяков, поняв свое п о п а д а н и е, иначе трудно будет мне продолжать смотреть сквозь пальцы на деятельность Ноттена - я ведь слово свое держу, ни один волосок с его головушки не упал, несмотря на то, что он по-прежнему свои рассказики тискает. А вы мне эти месяцы один "взгляд и ничто"... Ни единого живого человека не отдали. Или Ноттен, или... Решайте, словом, сами.
...Выйдя от Шевякова, Елена Казимировна отправилась на почту, купила листок бумаги и написала левой рукой: "Товарищ Грыбас, адрес твоей типографии известен охранке. Срочно прими меры. Доброжелатель".
Купив конверт и две марки - выбирала какие попошлей, но чтоб красочные, лебеди чтоб в пруду, с красными клювами, - опустила письмо в ящик здесь же, на почте.
...А как же мальчонке, нищете рабочей, окраинной, глухой, такими-то марками не залюбоваться, коли торчит конверт в двери, а хозяина все нет и нет? А марки-то накрепко прислюнены, их отпарить надо, до завтра отчего ж конверт не взять?! Завтра - чистенький - и вернуть обратно...
Взял. Счастье ему и радость: лебеди в пруду.
А Грыбас пришел через полчаса после того, как мальчишечка унес конверт с сигналом Гуровской, с последней ее попыткой себя сохранить для себя же - то есть для людей, ибо человеческая "самость" воплощается в той лишь мере, в какой личность потребна окружающим.
Через два часа к Грыбасу пришел Дзержинский...
Через двадцать минут в Варшавском охранном отделении начали подготовку к л и к в и д а ц и и.
...Мацей Грыбас огладил рукой листы "Червоного Штандара", переданные Дзержинским, позвал Вацлава из второй комнаты, где гулко ухал гектограф:
- Срочно с этого - в набор. Наша газета - видишь? Первая настоящая газета! - Грыбас улыбнулся. - Это пострашней сотни бомб, это - на каторгу не сошлешь.
- А здесь, - Дзержинский достал из кармана несколько узеньких листков бумаги (он обычно на таких писал), - о стачке на Домбровских шахтах. Разберешь почерк?
- Разберу любой почерк - был бы материал, - ответил Грыбас.
- Хорошая стачка? - спросил медлительный, увалистый Вацлав. - Надо, чтоб все как один поднимались, друг друга не продавали - а то пошумят в углах и разойдутся.
- Скорей печатай материалы, - ответил Грыбас, - тогда не разойдутся, потому как будут знать, что делать.
Вацлав ушел к гектографу; Дзержинский отвалился к стене, смежил веки.
- Хочешь поспать? - предложил Грыбас. - Вздремни часок, я разбужу.
- Как с деньгами? - не открывая глаз, спросил Дзержинский.
- Деньги кончаются. Надо рублей двести хотя бы. Дзержинский слабо усмехнулся:
- Хотя бы...
- Иначе встанем. Здешние товарищи собрали сколько могли, но безработным приходится помогать из нашей кассы - дети с голода пухнут.
- Сколько людей выброшено на улицу?
- Тысяча семьсот сорок.
- Куда думаете пристроить?
- Негде. Хозяева вводят солдат, а с солдатами не поговоришь - стреляют.
- Мало говорили.
- Много говорили.
- Не так, значит, говорили...
Грыбас оглядел исхудавшее еще больше лицо Дзержинского, вздохнул отчего-то, спросил участливо:
- Как Юлия?
- Плохо.
Дзержинский резко поднялся, протянул руку:
- Я вернусь через месяц, заберу новые материалы о положении в Польше. Имей в виду, для нас, в "Червоном Штандаре", важно знать все мелочи: где состоялась конференция, сколько человек в ней приняло участие, какие деньги собрали для партии. Понимаешь? Мы ударяем с двух сторон: рабочий узнает, что не он один думает о царизме - все думают, только боятся сказать открыто, молчат. А трон мы пугаем силой: не надо бояться сообщить о конференции, хотя кое-кто из наших
страшится за судьбу комитетов. Это не верно. Мы знаем, на что идем. И рабочий должен знать. Конспирировать надо лучше, а правду - писать.
- Я провожу тебя.
- Не надо. Работай, Мацей. Не думай - я не усну на ходу, - Дзержинский вздохнул. - В поезде у меня есть три часа, прикорну.
Через пятнадцать минут после ухода Дзержинского дом, в котором была оборудована типография, окружили жандармы. Услыхав резкий стук в дверь, Грыбас все сразу понял. Он сказал Вацлаву:
- Беги через окно! Огородами!
Дверь соскочила с петель. Грыбас выстрелил в тех, кто наваливался на него, услыхал звон разбиваемого стекла, свистки городовых, крики, щелчки наганных выстрелов; отскочил назад, хотел было прыгнуть следом за товарищем, но кто-то из жандармов набросился на него сзади; он вывернулся; выстрелил в упор; ощутил запах жареного; испугался этого близкого, страшного запаха, замер на мгновенье. Это его и погубило: обвисли на нем трое жандармов, бросили на пол, выломали руки, рот заткнули кляпом, выволокли во двор и бросили на грязный, затоптанный сапогами пол пролетки.
Дзержинский сошел с поезда в Лодзи. Светало.
"Я похож на ночную птицу, - подумал он о себе. - Как филин. Надо бы хоть раз выспаться как следует. А то можно сорваться ненароком".
На явку он шел машинально, не г л я д я на дома и улицы. Он мог бы идти с закрытыми глазами.
"Это плохо, что я иду так, - отметил он, - я не обращаю внимания на то, что вокруг меня".
Дзержинский остановился, потеребил шнурки ботинка, оглянулся тайком: рассветная улица была пуста, филеры за ним не топали.
Поднимаясь на третий этаж, он заставил себя внимательно прочитывать дощечки, на которых были написаны фамилии жильцов, и сосредоточенно считал количество ступеней на пролетах.
Остановившись перед дверью конспиративной квартиры, Дзержинский удивился: в замке торчал массивный ключ.
Он постучал осторожно, едва прикасаясь костяшками пальцев к дереву, крашенному белой краскою. Дверь отворилась сразу же, будто кто ждал, положив руку на защелку.
Дзержинский увидел лицо дворника, а за ним, в прихожей, жандармов. Ухватившись рукой за бронзовую, с купидончиками ручку, накрепко приделанную к барской двери, он хлопнул так, что прогрохотало в подъезде, быстро повернул ключ в замке, вытащил его, сунул в карман и бросился вниз, преследуемый глухими криками жандармов...
На улице ощутил жар. В глаза - словно песком насыпали. Он прислонился спиною к стене, и стоял так несколько мгновений, переводя дыхание.
(Несмотря на проваленную типографию, вторая, которую держал старый "пролетариатчик" Мартын Каспшак, перепечатала газету "Червоны Штандар" с краковского издания. А много ли правде надо?! Слово напечатанное не исчезает пошла правда по Польше.)
Полковник Отдельного корпуса жандармов Лев Карлович Утгоф был в настроении отвратительном со вчерашнего вечера. Сын, мальчишка еще, только-только "Вовусенькой" перестал быть, сказал за ужином, побледнев от волнения, что "русская полиция - самое позорное порождение тирании". Утгоф с трудом сдержался, чтобы не ударить его, - пожалел жену. Лакею повелел выйти и решил было объясниться по-хорошему, но не смог: слова - как об стену горох. Пропустил сына! За работой своей проглядел врага в доме! Откуда это в них?! Все ведь дано, ни в чем не знает отказа, учись, радуйся жизни, готовься к будущему - двери открыты
Поэтому когда ранним утром Утгофу показали номер "Червоного Штандара", но не того, что в типографии Мацея Грыбаса схватили, а тот, который "подметки" принесли с Домбровских шахт и кожевенных мастерских Варшавы, тот, который г у л я л по Королевству, и слова, напечатанные в нем, до ужасного совпадали с тем, что говорил сын, Утгоф вызвал Шевякова с Глазовым, осмотрел их так, словно впервые встретил, и тихо, чтобы не сорваться на крик, сказал:
- Это что ж такое, а?! Вы за что деньги получаете?! Водку жрете, по бабам шляетесь, бордели на конспиративных квартирах развели, а революционеры газету начали распространять! Это что ж такое, а?! - Утгоф схватил "Червоны Штандар" и помахал км перед лицами офицеров охраны. - Что это такое, я спрашиваю?!
- Ваше превосходительство, извольте выслушать, - начал было Шевяков, но Утгоф не сдержался и, побагровев, тонко закричал:
- Молчать! Я наслушался, со всех сторон наслушался! И ваших победных реляций о том, что типографию ликвидировали, - тоже!
Утгоф расстегнул верхнюю пуговицу на френче, почувствовав сильное головокружение и слабость.
- Ваше превосходительство, - Глазов чуть подался вперед, - я позволю себе...
- Молчать! - теперь уж Шевяков гаркнул на сослуживца. - Вы отвечаете за прессу, а мне за вас красней!
Утгоф прикрыл глаза рукой, сказал тихо, с трудом:
- Чтоб газеты этой не было в Польше. Ясно? С заведующим балканскою заграничной агентурой Пустошкиным снесуся сам. Где он сейчас? В Вене или Кракове?
- В Вене, ваше превосходительство, - ответил Шевяков, - сепаратно, так сказать, от посольства поселился. Шёнхаузер аллее, двадцать семь.
- Господин Пустошкин? - осведомился лощеный австрийский чиновник с мертвой улыбочкой, при бантике, платочке и с перстнями - возрастом совсем еще юноша. Генерал Цу Валерштайн приглашает вас. Прошу.
Генерал поднялся навстречу Пустошкину, обменялся рукопожатием, спросил сухо: