тарый профессор поговорил с Бонном о Мадонне, горячим поклонником которой до седых волос оставался внешне всегда невозмутимый Чарли, после того, как они до утра досидели в баре у Джимми, старый гример как за маленьким ребенком ухаживал за профессором. Чарли, страстный коллекционер открыток с изображением кинозвезд XX века, не раз говорил Мак-Левуду, что в молодые годы профессор был вылитый Кристофер Ламберд. Мак-Левуду приходилось удивленно качать головой: дескать, чего только не бывает в мире.
Бойз терпеливо стоял под дождем, подставляя седоватые волосы косым струям. Мак-Левуд захлопнул дверцу.
— Ну что, Чарли, пошли слушать твою хваленую Стрекли Льюис!
Помутневшеё и запыленное былое великолепие персональной ложи Мак-Левуда встретило его обычной пустотой. Уже который год перед спектаклем никто не хотел выразить почтение «отцу защитного экрана». Конор с удивлением стал замечать, что за время шумной трескотни вокруг Неймана и его помощников он привык к проявлениям благодарности. Понимая, что лишь отчасти они искренни и сердечны, старый ученый считал их раньше излишними и чересчур назойливыми. Помнится, лет пятнадцать назад в одном из интервью он сказал, что его любимый цветок фиалка, а женское имя — Бренда. Через год цветоводы Швейцарии вывели новый сорт душистых фиалок и назвали его «Бренда». Букетами этих цветов Мак-Левуда забрасывали потом на встречах посыльные в праздники заваливали ими весь дом. Приятный запах фиалок казался Конору чуточку приторным излишне сладким. Букеты он переносил в пустующую спальню, оставляя близ портретов своей последней жены. Но вот теперь, когда года два ему никто не дарил цветы, Мак-Левуд иногда видел во сне душистые охапки фиалок и молодых богинь в жутком декольте, даривших ему букетики. Проснувшись утром, Конор расслабленно шлепал в спальню, садился на холодную двуспальную кровать, брал со стола портреты и фотографии своих жен и любимых, долго всматривался в дорогие черты. Опустевший дом в такие моменты начинал раздражать Мак-Левуда огромностью и запущенностью. Профессор замечал и пошарпанность выцветших стен, и нудный скрип рассохшихся половиц, и толстый слой пыли на зеркальных столиках. Дом ветшал, а у его постаревшего хозяина не было ни сил, ни желания что-либо менять. Понуро сгорбившись, Мак-Левуд часами сидел и разглядывал спил пятисотлетнего дуба, который они с Рамиресом свалили в первый день пребывания на Земле. Сколько лет пронеслось! Одиночество не прибавляет сил в старости. Эх, если бы рядом была Бренда… Мак-Левуд собирался и пешком отправлялся на кладбище, купив по дороге букетик фиалок.
Друзей у Конора не было. Исключая, конечно, верного Чарли и, может, Джимми из бара на 23 улице. Группа Неймана, коллектив единомышленников, со временем распалась. Кто-то умер, кто-то отдалился с годами, с кем-то просто стало неинтересно. Кристофер и Алан? Когда-то их называли тремя мушкетерами за неразлучность и любовь к фехтованию. Кристофер тогда не без оснований считал себя самым экстравагантным архитектором в мире. Алан, без сомнения, был самым красивым физиком на планете. Мак-Левуду нравилась их жизнерадостность, их молодой задор. Он с удовольствием участвовал во всех розыгрышах и веселых буффонадах, на которые был неистощим выдумщик Алан. Теперь они постарели и лишь изредка перезваниваются. И Кристофер, и Алан приглашали Конора в гости, и он не раз предлагал друзьям собраться у него. Да всё как-то не выпадало. В душе каждый из них считал, что лучше избегать встреч — ведь при встречах им остаются лишь воспоминания.
Мак-Левуд смахнул напряжение навязчивых мыслей, расслабился. В конце концов он приехал слушать оперу а не занудливый внутренний голос, порядком надоевший еще в дороге. Конор взял программку, предусмотрительно оставленную в ложе Чарли Бойзом. На обложке крупным шрифтом было набрано: «Всего один концерт молодой звезды из Нью-Йорка, в Милане затмившей саму Марию Михайловскую».
Сегодня на планете последний день «месячника гастролей». Непрерывный хоровод переезжающих с места на место трупп и солистов изобретателям этой кутерьмы виделся панацеей от однообразия серого существования. Усталые, изжеванные бессонными ночами и долгими переездами театральные звезды обычно дежурно отплевывались монологами на сценах — по вечеру в каждом городе. Изредка, правда бывали исключения. В этот раз в оперном зале Блайтвила Мак-Левуду посчастливилось стать свидетелем маленького театрального чуда.
Вся труппа из Нью-Йорка работала вдохновенно. Особенно поразила Конора действительно гениальная Стрекли Льюис. «Тристана и Изольду» в «Метрополитен-опера» не раз ставили еще с конца XIX века. Партию Изольды исполняли замечательные певицы — Эмма Дестинова, Роза Понсель и потрясающая норвежка Кирстен Флагстад. Традиции их исполнения свято берегли в труппе — и теперь многие черты знаменитых предшественниц Мак-Левуд находил в Стрекли Льюис. Великолепно чувствующая сцену, пластичная и грациозная, она обладала чарующим голосом. Он то звал к далеким вершинам, то приглашал отдохнуть в тени журчащего ручья, то убивал холодным презрением обманутой надежды. Очарование полуяви-полусна, создаваемое настоящим искусством, охватило Конора. Музыка Вагнера уводила в дикий, таинственный мир. Юная королева в нем ждала своего избранника, затерявшегося в чужой стране. Ждала и верила в его скорое возвращение, посылала гонцов: «Помни, Горец, помни свой долг!»
— Да, я помню! Самое начало. Планета Зайст. Мы хотели идти вперед. Мы планировали восстание. Нам противостоял генерал Катано.
Пыльную равнину зубчатым хороводом окружили поблескивающие в вечерних лучах заходящего Каро вершины гор. Ветер, шлифуя остатки древних исполинов, пылью гонит их в вечное странствие по ущелью Буранов! Из-под бесплодного слоя песка кое-где обнажился монолит богатейших на Зайсте молибденовых руд. Кустики лаузы, вцепившись корнями в камень, гребешками закостеневших листьев вызванивают на ветру свою заунывную мелодию скорби. Только лауза растет в этих местах, противясь напору песка, жары и ветра. Кустики лаузы свободные жители планеты высаживают у могил погибших в борьбе сограждан. Лауза украшает гордое знамя повстанцев, в бою служит опознавательным знаком борцов за свободу.
Развалины храма Народоправия мрачно темнеют провалами выбитых окон и растерзанных стен. Величавость гордого здания только усиливают зияющие раны, которые нанесены авиацией генерала Катано в первые дни переворота. Враг пытался стереть до основания символ власти Совета мудрейших.
Долгие годы борьбы с диктатором многое изменили на Зайсте. Некогда цветущая планета превращена в пустыню. более ста лет свободные граждане не желают признавать власть мятежного генерала. Непрерывная борьба истощает силы обеих сторон, кровь льется рекой. Генерал лишился своей авиации, но сумел оттеснить повстанцев в бесплодные районы Банха. Зайст в последние годы стремительно теряет атмосферу, и это прежде всего сказывается в горных областях, опорных базах повстанцев.
На возвышении — среднего роста кирсанин. 20 лет он возглавляет движение свободных граждан на Зайсте. Высокий лоб мыслителя, сила богатыря и умение прирожденного воина. Меч, традиционное оружие планеты, в его руках становится то разящей молнией, то неодолимым щитом. Его уроки фехтования многое дают повстанцам, многое, но не победу. С мечом приходится идти на пушки, на сметающие всё живое лучи бластеров. Многие погибли в неравной борьбе. Оставшиеся в живых начинают задыхаться в разреженном воздухе высокогорья. Почти всё свободные граждане Зайста собрались на руинах храма Народоправия. К ним обращен уверенный и звучный голос Рамиреса:
— Мы собрались втайне на руинах храма Свободы, чтобы каждый осознал: предстоит последний бой с генералом Катано. Предыдущие были проиграны, но в этот раз нас поведет настоящий вождь, о котором говорится в древних книгах!
Слова Рамиреса прямили спины, расправляли плечи. всё знали о древних пророчествах: «Свободу жителям Зайста принесет огненноглазый вождь, длинноволосый и высокий…»
— Кто же он? Покажи нам его! — вскричали в толпе.
Послышались и недоверчивые голоса, явно намекающие на несоответствие лысеющего Санчеса де Рамиреса описанию:
— Уж не ты ли будешь нашим вождем?
Рамирес высоко вскинул руки, добиваясь тишины. Море голосов застыло, толпа замерла в оцепенении ожидания. В гробовом молчании падали пророческие слова:
— Пусть он покажется сам, пусть он сам ощутит Возрождение! Пусть каждый слушает свое сердце и сверяет свой пульс с биением всевидящих звезд Каро!
Рамирес выхватил меч, описал магический круг начала поединка, будто вызывая на бой природу Зайста. Стихия откликнулась на вызов близким громовым раскатом. Свободные жители Зайста взволнованно загудели, им предстояло выбрать себе вождя. Каждый вдруг совершенно по-новому увидел своих соседей. Кто же из них вождь? Перебирали самых отважных в боях, самых сильных и разумных. Нет, всё не то. Внезапно непонятная сила подсказала: Конор Мак-Левуд, Горец. Конечно! Взгляды всех присутствующих, как по команде, устремились к молодому и обычно застенчивому воину. Тот словно осветился неведомым внутренним огнем, преобразился. Решительным и уверенным стал его взор, он, казалось, подрос на пару стилов. Властно и требовательно Конор поднял глаза на Рамиреса и понял: Санчес давно выделил его среди толпы. В момент, когда их взгляды встретились, Рамирес утвердительно кивнул головой:
— Да, ты! И пусть древняя энергия луча до краев наполнит тебя силой!
Народ расступился, освобождая Мак-Левуду путь к возвышению. Молодой воин шагнул вперед — и свободные граждане Зайста преклонили перед ним колени. Рамирес спешил с возвышения навстречу новому вождю! Он низко поклонился и коснулся ног молодого воина! Эти действия символизировали, что Рамирес всецело признает право Мак-Левуда распоряжаться своей судьбой. Уже вместе — Рамирес на полшага сзади — они направились к священному сосуду витано.