На лбу Артура собралась хмурая складка:
– Я думал об этом. Даже с врачом говорил. Надо пытаться. Если мы объединим усилия – я, Ирина Петровна, Лика, – то можем добиться результата.
– Мне не хотелось бы вас расстраивать, Артур, но вот моя подруга не смогла ничего с этим сделать. Ее сестра так и осталась той, кем никогда прежде не была, – вздохнула Тина.
– Я должен попробовать, – упрямо сказал Летинский, и Тина поняла в очередной раз, что люди предпочитают не пользоваться чужим опытом, а получать свой, пусть даже отрицательный.
С Анной они часто разговаривали. Тина навещала Дарину в клинике Глейдера, куда Семен Исаакович перевел ее после полной детоксикации и сеансов гипноза. Дарина жила там в отдельной комнате и внезапно начала рисовать, чего никогда в жизни не делала. Тина, навещая ее, видела ее работы и удивлялась тому, насколько они талантливы и разнообразны. Там была и природа, и портреты, и просто какие-то наброски. Когда Тина прислала фотографии этих работ Анне, та не сразу поверила, что это рисовала Дарина.
– Да она же с детства карандаши в руки не брала, ты помнишь? Никаких фломастеров ей не надо было, никаких красок! Мало что она ненавидела так же, как рисование – разве что чтение! – удивленно ахала Анна.
– Ну видишь, как причудливо сложилось в ее голове. Раньше не любила, а у нее талант.
– Может, ей учиться пойти? – загорелась Анна, но Тина мгновенно охладила пыл подруги:
– Аня. Вспомни, что тебе сказал Семен Исаакович. Не пытайся жить ее жизнью, не навязывай. Захочет – поступит сама, с такими данными это вообще не проблема. Но она должна решить это сама, без твоей подсказки.
Анна сникла, но потом взяла себя в руки и улыбнулась:
– Знаешь, с тех пор как я вернулась и рассказала обо всем Валере, у нас дома тишина и покой. Наверное, Глейдер прав – я чуть не спустила собственную жизнь в помойку. Может, даже неплохо, что все так вышло, Дарину только жалко… Кто она теперь?
– А ей теперь хорошо, Аня. Она рисует, гуляет в парке, общается с такими же, как она – у нее все в порядке. И даже планы какие-то на жизнь она строит, мне Семен Исаакович сказал. Хочет на работу к ним в клинику устроиться, помогать арттерапевту.
Анна помолчала пару минут, а потом тихо сказала:
– Я очень этому рада, Тинка. Впервые за всю свою жизнь Дарина приняла самостоятельное решение, и оно нормальное, верное… Я очень этому рада, – повторила она.
– Видишь, всем это пошло на пользу…
– А как ты? – вдруг спросила подруга.
– А что я?
– Как это что? Ты ходишь к психологу? Тебе помогает?
– Аня, да я, если честно, не особенно переживала, разве что спать какое-то время не могла. А теперь все. Вовка прав – я поступила так, как была должна, и иначе просто не могла. Зато теперь совершенно успокоюсь, зная, что он мертв и это уже никак не изменится.
Анна снова помолчала, Тина слышала, как дышит подруга за сотни километров от нее, в своей тундре, где уже давно глубокая ночь.
– Ты, Тинка, молодец.
– Молодец я буду, когда посажу Грязнову. И вместе с ней эту сволочь Конде, которая еще шестерых женщин загнала в эту секту, они теперь как Дарина – никто.
– Но живы, уже хорошо…
– Да. Они живы, а Тамару Косову не вернешь, из петли не вынешь, – с горечью сказала Тина. – И я никак не смогла понять, где же именно в ее текстах те волшебные крючки, на которые так клевали слабые психикой женщины.
– Ее арестовали?
– Конечно. И ее, и ее помощницу Мокроусову, и дилера, поставлявшего им наркотик. Но что толку? Не будет Конде – появится Лорде, Бирде, еще какое-то «де»… – Тина вздохнула. – Такая ниша долго пустовать не будет. Единственное, что радует, так это то, что Грязнова в изоляторе, значит, никого не сможет больше искалечить.
– Ты все-таки ее нашла, Тинка, можешь собой гордиться.
– Гордиться буду, когда сядет. А вообще там еще много предстоит следователям раскапывать. Я уверена, что криминала в этот раз было не меньше. И шесть женщин без памяти – это только верхушка айсберга.
– Но ты свое дело сделала. Ведь так?
– Да. А удовлетворения все равно пока нет, – призналась Тина. – Наверное, я хочу невозможного – вселенской справедливости. А так не бывает…
Тина прошла курс у психолога и даже психиатрическую комиссию, лицензии на ношение оружия ее тоже не лишили, а дело о гибели Волокушина закрыли, тут Вовчик оказался прав, и полковник Севастьянов вмешался и надавил, где следовало. Но Володина продолжала копаться в изъятых у Лолиты Конде текстах ее лекций, которые по большому блату ей выдал следователь, ведущий дело, – они когда-то вместе работали, потому ксерокопии оказались у Тины.
Она сидела над ними ночами напролет, снова мучаясь от бессонницы, и читала, читала, читала… Некоторые обороты казались ей знакомыми, но в целом не создавалось впечатления, что подобное вообще можно было читать или слышать где-то раньше.
– Брось ты это все! – просил по утрам Вовчик, обнаруживая жену в кухне или в кабинете. – Ну, все ведь, сидит уже, не вывернется – помочь некому.
– Я хочу для себя понять, как такое происходит, – упиралась Тина, продолжая читать по ночам.
Пару раз ей звонила Наташа, и Тина с удовольствием отмечала, что у нее изменился даже голос – он звучал более уверенно. Наташа совершенно очевидно была счастлива, и это тоже радовало Тину, ей казалось, что для Наташи наступила, наконец, эта самая вселенская справедливость.
Арест Конде и Мокроусовой вызвал у всех курсанток ее последней группы шок. Их вызывали к следователю, расспрашивали, а когда женщины узнавали, что помимо психологической обработки их подвергали еще и наркотическим воздействиям, реакция была у всех разная. Кое-кто написал заявления с требованием о возмещении ущерба, кое-кто закрылся в себе. А некоторые просто решили искать себе другого специалиста по быстрому устройству счастливой семейной жизни.
Таких Тине было жальче всего – люди не делали выводов и, как Артур, собирались набивать собственные шишки.
А Тина вдруг в один из дней решила, что ей необходимо поговорить с Грязновой еще раз. Она не очень понимала зачем, но чувствовала – есть что-то такое, что она упустила, в чем не разобралась, и пока не поймет, что это, не сможет спокойно спать.
Пришлось долго уговаривать Севастьянова, придумывать какую-то ерунду, что-то совсем глупое. Но, в конце концов, тот сдался и позвонил начальнику изолятора.
«Я должна понять, почему она снова взялась за это, – думала Тина, сидя за рулем. – Ведь в прошлый раз все кончилось так ужасно – она любимого человека потеряла, что может быть важнее? А она, выходит, оправилась, отряхнулась – и дальше пошла по той же дороге? Она слишком умная для этого. И потом… Клавдия, Игнатьич, Шлыков – они ведь все с ней рядом оказались… без них бы ничего не было. Ладно, поговорю – может, станет понятнее».
Часть вторая
Яна сидела перед большим зеркалом и аккуратно снимала макияж при помощи салфеток. С каждым движением с лица сходил слой темного тонального крема, обнажая светлую кожу. Черные стрелки смывались особенно тяжело, потому что накладывала их Яна в несколько приемов и при помощи нескольких же средств – глаза должны быть самым выразительным, что есть на лице, и только глаза должны притягивать к себе взгляды тех, кто приходил на ее сеансы. Только глаза – удлиненные черными стрелками, с черными же линзами, делавшими их еще более страшными, бездонными, как омут в местном озере, к которому боялись подходить даже старожилы и о котором рассказывали много жутких сказок.
Яна же в самый первый приезд в Гнилую Топь нырнула в черную воду и долго лежала на спине, раскинув руки и глядя в синее-синее небо без единого облака. Стоял июльский зной, над омутом жужжала целая туча каких-то мерзких насекомых, в густых зарослях, окружавших озеро, нестерпимо громко стрекотали кузнечики. Пахло травой и почему-то медом, верхушки деревьев чуть шевелились, по воде буквально рядом с Яной скользили водомерки – все это наполняло ее душу покоем, которого там давно не было. Давно – с того самого момента, как она увидела мертвое тело Игоря, скорчившееся на полу ее дома в Листвяково. Яна плохо помнила, что произошло потом: как ее сперва вывели к шлагбауму, установленному на въезде в поселок, как потом отпустили и она, не совсем понимая, куда и зачем идет, двинулась назад, туда, где жили ее последователи и где больше не было Игоря.
Если бы не Клавдия Васильевна, верная помощница, заменившая Яне и мать, и бухгалтера, и управляющую всеми делами, то неизвестно, как сложилась бы дальнейшая жизнь. Но Клавдия Васильевна, успевшая оценить масштабы бедствия и нанесенный ущерб, прикинула, как действовать и что делать, чтобы избежать ненужных встреч с представителями правоохранительных органов, и сразу развила бурную деятельность. С собой они забрали только водителя Ваню да Игнатьича – хромого мужика, выполнявшего при Клавдии Васильевне роль завхоза. Ценные вещи быстро погрузили в «Соболь», дом заперли и подожгли. Два барака на отшибе поселка, где содержались рабы «Согласия», так и остались стоять запертыми, но Клавдия Васильевна уверенно объяснила совершенно невменяемой в тот момент Яне, что «пришлые», те, кто устроил в поселке этот погром, непременно вернутся и освободят их.
– Вы же понимаете, Прозревшая, что это были не просто случайные люди, это были сотрудники полиции, – втолковывала она, гладя волосы лежавшей у нее на коленях Яны, – и они наверняка нашли эти бараки, значит, и людей найдут. Они обязательно вернутся.
– Мне только этого греха на душу не хватало – чтобы примкнувшие умерли в бараках голодной смертью, – простонала Яна.
– С ними все будет в порядке. А нам нужно думать, как дальше жить, что делать. Столько трудов – и все прахом, – запричитала Клавдия Васильевна. – Куда теперь-то?
С переднего сиденья повернулся Игнатьич:
– Прозревшая… я это… вот что думаю… родич у меня живет на Алтае, деревенька маленькая, заброшенная, всего три дома осталось. Живут старики и старухи, молодых нет. Может, туда пока?