— Геть отсюда, враженята! — закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:
— Владимир Павлович! Владимир Павлович!
— Дети, дайте мне спать… Идите в школу, — пробормотал артист, не открывая глаз.
— Побудка! — сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.
— Охрим, — сообщил он равнодушно, — мне надо опохмелиться. У вас нет?
Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:
— Найдем. Вставайте.
…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.
— Как вам не сты… Это бесчелове… — выкрикивал Искремас, захлебываясь.
А Охрим объяснял ему:
— У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..
…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.
— Я ведь к вам сердцем прилип, — хмуро говорил Охрим. — Я ж для вас стараюсь!
— Интересно, как там Крыся живет? — спросил вдруг Искремас.
— Живет, — передернул плечами Охрим. — Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?
— Охота есть, — вяло сказал Искремас. — Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы — что мы можем вдвоем?
— Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…
— Нет! — решительно мотнул головой артист. — В этот проклятый амбар я не вернусь.
Охрим разозлился:
— Я ж говорю — нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем — ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.
Искремас не слушал — думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.
— Вот где надо бы ставить «Жанну», — печально сказал он.
— Где? — не понял писарь.
— Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки — это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?
— Да нет, — досадливо сморщился Охрим. — Тут нельзя. Это место плохое.
Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.
— Что вы! Это прекрасное место! — закричал он. — Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху — черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..
Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.
— Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, — значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!
Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:
— Интересно… Добре, давайте ставить здесь.
У ворот монастыря была приклеена афиша:
«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ
ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ
ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ
«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».
ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА
ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».
Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.
Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса — чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.
Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.
Все артисты были очень молоды — не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.
— Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! — объяснял он с полным ртом гвоздей. — Война, страдания, смерть — все это будет потом. А пока — радость, радость без границ!
И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.
— Кого я вижу! — обрадовался Искремас. — Пришла поглядеть?
— А чего мне тут глядеть, — дерзко сказала Крыся. — Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.
Искремас усмехнулся:
— Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?
— Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.
— Кто тебя возьмет? — возмутился Искремас.
— А хоть кто, — сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. — Захочу — Юрко, захочу — Иван.
Хлопчики смущенно потупились.
— Глупости! — крикнул Искремас. — Марш на сцену!.. И эти двое — тоже!..
…Репетиция была в разгаре — последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо — чтобы только задать актерам ритм.
Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.
— Веселее! Веселее! — командовал он шепотом. — Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..
— Охрим! — позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек — однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.
Писарь подошел и недовольно спросил:
— Ты зачем здесь?
— Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость… Анощенку заарестовали!
— Брешешь! Я бы первый знал — от Сердюка!
— А если он тебе с умыслом не сказал? А если за Анощенкой тебя возьмут?
Охрим сдвинул брови, вспоминая и прикидывая.
— Може, и так…
Он еще помолчал, потом содрал с лица приклеенные усы и бородку.
— Он думает, я у него в ладошке… А знаешь, как мой дядя медведя поймал? Он медведя держит, а медведь — его.
Искремас уже возился у занавеса, расправляя тяжелые складки. Эта работа была приятна ему; он понюхал мягкую пыльную ткань и даже, зажмурившись от удовольствия, словно котенок, потерся о занавес щекой. Потом заглянул в дырочку.
Публика понемногу заполняла места на скамейках. В первом ряду разместилось городское начальство во главе с товарищем Сердюком. А у их ног, прямо на земле, по-турецки сидели ребятишки.
Артист улыбнулся сам себе, отошел от занавеса и направился в ризницу, где теперь была гримерная.
Там перед печкой стоял на коленях Охрим и бросал в топку все, что попадало под руку, — стружки, разломанную табуретку, какие-то тряпки. Искремас удивился:
— Что это вы?
— Так. Озяб.
— А почему не в гриме?
— Успеется, — буркнул Охрим. — Эх, паскудство… Хочешь делать, что нравится, — так не дают!.. Хочешь жить, как хочется, — тоже не дают!
— Кто кому? — не понял Искремас.
— А!.. Никто никому.
Из церковной трубы лез в небо густой черный дым. Этот дым хорошо было видно из местечка.
…Увидев знакомый сигнал, мясник воткнул в колоду свою секиру и достал из-под прилавка обрез.
…Старичок-аптекарь открыл дверцу высоких столовых часов. Там стояла винтовка-драгунка. Аптекарь сунул ее под халат и выбежал на улицу.
Охрим по-прежнему топил печку.
— Тьфу, тьфу, не сглазить, — радостно говорил Искремас, — но ведь спектакль действительно хорош. Отличный спектакль!
Он тоже стал подкидывать в топку щепочки.
— Удивительно приятное занятие — кормить огонь, — пробормотал он. — А товарищу Сердюку мы нос утрем!
— Утрем, — подтвердил Охрим.
Из собачьей конуры двое мужиков вытащили пулемет «кольт» — поджарый, на тонких паучьих ножках.
…Возле своей хаты рыжебородый мужик поспешно садился на лошадь. За плечом у него торчала двустволка.
…Вскачь неслась по немощеной улице телега. На ней сидели три молодых парня, и у каждого было по винтовке.
…Со всех сторон торопились к монастырю всадники и повозки.
— Пора начинать! — сказал Искремас, поднявшись от печки и отряхивая с коленок пыль. — Охрим, быстренько одевайтесь!
— Погодите, — ответил писарь. — Народу больше соберем. — Он вежливо, но твердо взял Искремаса за локоть. — Владимир Павлович! Ответьте мне как хорошему другу на один вопрос. Что вам такого золотого дала красная власть?
Искремас оторопело поглядел на Охрима, не понимая, шутит он или нет. На всякий случай артист ответил всерьез:
— Все дала. Это моя власть.
— А по-моему, не ваша.
— Ну, знаете, Охрим!.. Если бы я сам не видел, как вы дрались против белых, я бы подумал…
Охрим не дал ему договорить:
— Да что вы заладили — красные, белые… Есть и другие цвета. Зеленый, например. Про зеленых слыхали?
— Ну конечно. Это бандиты.
— Это те, кто против белых и против красных. Против буржуев и против комиссаров!.. При зеленой власти всем будет воля — и вам тоже. Пожалуйста — играйте, ставьте что хотите!
Рука Охрима жестко держала локоть Искремаса. Со сцены доносился непонятный шум. Артисту становилось все больше не по себе.
— Ну, поскольку это спор теоретический, — сказал он медленно, — я могу ответить: зеленых я знаю, они обыкновенные бандиты… И, стало быть, искусство при них тоже будет бандитское… А теперь отпустите мою руку.
Он попробовал выдернуть локоть, но безуспешно. В гримерную заглянул однорукий.
— Батько, — сказал он Охриму, — люди пришли.
Отпустив Искремаса, Охрим быстрым шагом вышел из гримерной. Искремас кинулся за ним — и оторопел. Сцена была заполнена вооруженными людьми. Кто был с винтовкой, кто с дробовиком, кто с обрезом.
Артисты — в кольчугах, с копьями и мечами — испуганно жались к стенке. Крыся, в белом платье Жанны д’Арк, двинулась было к Искремасу, но ее отогнали.
— А этих куда девать? — спросил однорукий.