насекомышей.
— В отличие, епть, от Иванушки-дурачка, у волчка на плечах есть башка, — сказал он. — И волчок не привык жить по чужой указке. Матвей неплохой мужик, и за дочь боится, но судит однобоко с чужого напева.
— Ты часовню видишь? — теперь полотно паутины пришлось огибать уже мне. — А я нет. И не пора ли нам лесного хозяина одарить, башковитый волчок?
Нам с собой хозяйка завернула поесть, а пока она это делала, Находько как бы невзначай вытряс цельную буханку хлеба домашнего приготовления. И пару пирогов.
— Дары сюда клади, — предложил мне дедуля, которого еще секунду назад на пне не было, больше того, не было там и самого пня. — Хороший пень, опята родит.
Был он — дедуля, не пень — сказочно броваст, как две густые еловые ветки вместо бровей по лбу пролегли.
Дедок спрыгнул с пня, уставился на меня снизу-вверх.
— Воля твоя, лесной хозяин, — я выложил на пень выпечку, прибавил к ним положенные слова.
— Интересные у меня нынче гости, — нехитрые дары исчезли в котомке за спиной лесовика. — С пониманием. С чем, говорите, в лес мой пожаловали?
— Да вот, привел приятеля, спросить у трухлявого пня на трухлявом пне, как оно взаправду было со святилищем, — шагнул вперед Шпала. — А если нам ответ не особо понравится, тут мы и проверим, хорошо ли пни горят.
«Хор-рош, едрит Мадрид!» — восхитился я наглости приятеля и одновременно прикинул, сколько кило шашлыка из волчатины из того приятеля получится. С чего бы вдруг? А нехрен рубить на корню мои задумки. Я рассчитывал на помощь лесного хозяина в поисках беглянки.
— Шутки шутишь?! — приосанился и вроде как даже увеличился в размере дед. — Что, внуче Велеса, жать стала головушка, укоротить на нее?
Находько обхватил ладонями голову. Глаза навыкате, язык высунут — режим шута включен.
— Как еще растормошить тебя, Хмур, если не доброй подначкой? — с укоризной обратился к лесовику Макс.
— Тьфу ты, — поморщился дед. — Потешник из тебя, что ворона в павлиньих перьях. Что ты услыхать-то хотел? Знаешь же, я столпотворений не люблю, и зверушек отвожу завсегда, да сам вглубь леса ухожу.
Очевидный и упущенный сходу момент: эти двое явно знакомы. Лесной хозяин не назывался, но Шпала обратился к нему по имени. Может, в этих краях коллега и устраивает свой «бег в ночи»?
— Что знаешь, то и расскажи, — уже нормальным тоном обратился Макс, ткнул пальцем в мое плечо. — Ему с полчаса назад навешали, как трое местных порушили часовню, родник и камень. И все втроем потом хреново откинулись.
— Трое? — заиграл бровями лесовик. — Местных, может, и трое было, не считал, там чужаков кроме них понаехало. Что с кем сталось, это не ко мне, еще бы какой мороки скумекать, как за людишками следить. Был шум, был люд — это было. Про камень не знаю.
— А источник? — полюбопытствовал я.
Целебная вода, полезный ведь актив, я бы лично не стал разбазаривать.
Хмур сделал кустистые брови домиком.
— Так там все близенько держалось. Земельку растревожили, родничок и ушел.
— Куда ушел? — зацепился я за слово.
Не «пропал» или «иссяк», именно «ушел».
Лесной хозяин заозирался, словно в поисках.
— Как знать? — поджал он губы и ладони кверху поднял. — Вы в мой лес для того и пришли, чтоб поспрашивать?
— Нам бы еще девку отыскать певучую, — как о сущем пустяке высказал Шпала нашу основную цель визита. — Могу и сам обернуться, порыскать, но луна не полна, а я блюду договор. Девка с весны в твой лес повадилась бегать, должен был запомнить ее, Хмур.
— Должен? — снова посмурнел лесовик. — Кому лес должен, тот под травяным одеяльцем, под мхом да черничником косточками лежит.
— Вот всегда с ним так, — выпятил нижнюю губу Макс, снова паясничая. — Хоть ты ему скажи, АБ.
— Добрый полицейский, злой полицейский? — хмыкнул я. — Лес палить не буду, не проси. И слово дал, и зверушек жалко.
— Уболтали, черти, — картинно вздохнул Находько.
Он порылся во внутренних карманах косухи, извлек оттуда два мятых кулька.
— Белкам за труд, — на пень посыпались орехи. — Эй, чего ты снова хмур, Хмур? Поможешь нам, и мы быстрее уберемся из твоего леса.
— За-ради последнего, — буркнул Хмур. — Ждите здесь.
Лесовик подошел к густой елке, обогнул ее и... исчез. Вскоре вокруг пня замелькали рыжие хвосты: грызуны брали плату по орешку и спешили наверх по древесным стволам.
— Поисковые белки спешат на помощь? — не удержался от мультяшного сравнения я. — Забавно.
— Нет лучше помощника, чем крот, если надо под землей что-то найти, а на поверхности вот эти хвостики отменно шустрят, — ответил Шпала.
Он оказался прав по поводу шустрых хвостиков: спустя полчаса ожидания к нам снова вышел Хмур. Лесовик открыл нам тропу, а та, в свою очередь, вывела к поляне.
Округлая, обрамленная темными елями и остролистыми деревцами с алыми ягодами, поляна зеленела мягкой травой. Поляну пересекал узкой лентой ручеек, через который босыми пятками перепрыгивала девушка.
Она пела: постоит в траве, пропоет строку или куплет, затем птичкой перепорхнет через ручей, и заводит новый куплетик.
«Поле широкое покрой цветом синим к лету, а алым к осени...»
Глаза у певуньи синие, как васильки, а волос рыж, как костер.
Перескок.
«Дай-дай, гуси-лебеди над крыльцом кружиться. Дай-дай, белым пухом стелют двор...»
Кожа у Милы белая, без веснушек, свойственных рыжим.
Прыжок.
Не знаю, заметила ли она наше присутствие, но в какой-то момент юная певунья замерла, как бы прислушиваясь к шорохам леса, а после подбежала к деревцу (или кусту-переростку), сорвала с него пару ягодок, растерла сок по щекам. Сразу же разрумянилась, обагрила белую кожу.
— Волчеягодник, — процедил сквозь плотно сжатые зубы Находько. — Жги светоч, гляди на Милку, не просто так пялься.
Я зажег. Мила вернулась к ручью, изменила напев.
«Во всем доме сидела солнцева дева. Не терем златой искала дева; не богатырь могуч из Новгорода подлетал, подлетал огненный змей...»
Перескок.
Взгляд — невидящий — на (сквозь) меня.
Истинный огонь над ладонью колышется, словно смеется: Мила «на просвет» точно такая же, как и в обычном зрении.
«А броня не медяна, не злата, а ширинки на нем не жемчужены; а шлем на нем не из красного уклада, а калена стрела не из дедовского ларца...»
Прыжок.
Всматриваюсь, таращусь во все глаза, силюсь выцепить несоответствие. Хоть какую-то, хоть мизерную разницу.
«Полкан, Полкан! Разбей ты огненного змея, ты соблюди девичью красу солнцевой девы...»
На обращении к псу — возможно, не тому, с каким я знаком, но с той же кличкой — моя рука дрогнула. Потому я и заметил расхождение.
Мила, не допев про змея и деву, снова замерла, обратилась в слух. Повернулась лицом к Максу.
«А на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол...»
Перескок.
Макс сереет лицом, черты заостряются, и мне кажется, что он вот-вот превратится в зверя.
«Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит...»
Прыжок.
Находько держится в облике человечьем, а я вслушиваюсь, запоминаю слова — их потом очень неплохо бы дословно пересказать Бартош.
И продолжаю глядеть на певунью: на нее и вокруг нее.
«Месяц, месяц — золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли[1]...»
— Никто в семье Матвея не знает, что я оборачиваюсь, — клацнул зубами Макс. — Что видишь, АБ? Что она такое?!
— Ты про поляну иль про девицу, Велесов внуче? — прежде, чем я успел высказаться, встрял лесовик. — Земелька — что, девица — кто. Грядет девица блажити землицу, в том права. Отойдем на время, пусть ей.
Хмур как привел нас к певунье, так и пропал, а тут снова вдруг нарисовался вместе с родящим опята пеньком.
— Кто. Она. Такая? — раздельно, с глубокими, как овраги, паузами спросил Макс, когда мы отошли за границу вековых елей.
Лесной хозяин принялся изучать грибочек, всем видом показывая: он не при делах.
— Есть предположение, — сказал я, сопоставляя увиденное с ранее услышанным, и сопоставляться они не желали. — Но оно противоречит тому, что Милу прежде находили в разных местах.
— Поясни? — тяжело обронил Шпала.
— Хмур, родничок ушел — сюда? — обратился я к лесовику. — Его вода ручьем бежит через поляну?
Лесовик выпучил глаза, кивнул.
— Догадливый, — расщедрился он на похвалу, а после и на разъяснение. — Есть показное, явное, всем видимое. Есть сокрытое, истинное, куда пути всякому-якому закрыты. Вода вернулась, здесь теперь.
Когда пламя истинное дрогнуло, Мила не изменилась. Изменилось ее окружение. Мне сложно описать словами то, что я видел, потому как было оно — изменение — чуть заметное. Но я постараюсь, иначе для чего бы я все прочее расписывал?
Земля под низеньким травяным ковром словно дышала: из-под ног певуньи шел пар, заметный только в истинном зрении. Этот пар поднимался, вихрился вокруг девушки, складывался на доли секунды в плывучие фигуры и пропадал, растворялся в прозрачности, как ничего и не было. Я не успевал рассмотреть, уловить очертания, потому как прямым взглядом происходящее было не выхватить, даже сквозь огонь, только боковое зрение воспринимало эти воздушные сдвиги.
Необычно. Непонятно. Отчасти схоже с дыханием на морозе, только день стоял июльский, не было стужи, и дышала как будто сама земля.
— Раз в этом я прав, то у меня для тебя три новости, Шпала, — хмыкнул я, отгоняя видения. — Две хорошие и одна плохая. Начну с хороших. Первая: мы теперь знаем, где течет целебная водичка.
Находько отчетливо зарычал. Понимаю: судьба источника его меньше всего на данный момент волновала. А нечего было с лешим треп про эти дела давно минувших дней разводить, тогда и я бы не стал дразнить хвостатого приятеля.