А девочка на фото — новая сотрудница, с дипломом судмедэксперта и некими особыми способностями (какими именно, мне не ответили). Запечатлела, так сказать, свой первый раз — первый выезд на место преступления.
Зачем показали? Не знаю, может, для того, чтобы проникся серьезностью ситуации.
На прощание мне посоветовали держаться с ведьмами осторожнее. Во всех смыслах. Я обещал прислушаться к доброму совету.
На том мы со служивыми распрощались, а я поспешил в казино. Отрабатывать последнюю смену перед отпуском.
Я прискакал на работу в последнюю минуту, чуть не получил втык от начальства. И успел услышать фразу Бореевой: «Давайте думать о коллегах хорошо. Может, он не пришел, потому как умер?»
Речь шла о Вадике Коломийцеве, вторую смену подряд пропустившему. Накануне это приняли как должное: прогул сразу после получки для нашего запойного коллеги был нормой.
Всю ночь мы резались в техасский холдем, а утром получили безрадостную весть. И ушли дружно в бар, чтобы там насвинячиться в зюзю. Я пил со всеми. Безуспешно заливал водкой воспоминания о последних минутах жизни Водяры. Не залил. Осознал, что залипаю от сонливости, подхватил под локоток относительно трезвую Ташу, поймал частника и срулил с нею со скорбной попойки.
В этот раз я понимал, что сплю. И сам сон отличался от прежних: в нем не было врагов или пламени, только воспоминания. Истертые временем, утерянные — ведь я-взрослый совсем не помнил того дня.
Мне три года. Высокий стул придвинут к столу, заставленному разными закусками. Еще от стола вкусно пахнет жареной корюшкой. Вокруг несколько взрослых, среди них привычные, теплые, родные — мама и папа. И еще какие-то шумные люди.
Я-спящий узнал соседа по столу, что сидел слева от папы. Дядя Слава, тут он куда моложе, чем привычный мне Мстислав Юрьевич. Справа от мамы сидит смутно знакомая женщина... Определенно, я ее знаю, но не могу вспомнить сходу.
Очень хочется рыбки — потребность меня-ребенка. Рыбка вкусненькая, но самому мне не дотянуться до огромного блюда в центре стола. Ручки коротенькие.
Родные заговорились с соседями по столу, и моя желанная рыбка зависла на полпути ко мне, на вилке в пальцах мамы. Я верчусь, тянусь к вкусняшке, открываю и закрываю рот. Молча.
Минута, другая, третья.
— Ма, дай рыбу! — возмущаюсь вслух.
А как с ними иначе, если не понимают потребностей меня-малявки?
— Держи, сын, — очухивается мама.
Выкладывает в мою тарелку долгожданную рыбешку, тут же тянется за другой. Зависает.
— Андрей, что ты только что сказал? — голос мамы дрожит.
— Ма, дай рыбу, — спокойно повторяю, затем добавляю. — Спасибо.
— Сынок! — ее желтые глаза блестят.
— Ма, тебя кто-то расстроил? — озадачился бисеринками слез я-мелкий.
Самый родной человек трепет меня по волосам.
— Что ты, милый. Как меня может кто-то расстроить, когда у меня самый лучший в мире защитник?
«Это хорошо», — решает малявка и больше не отвлекается от еды.
— Надо же, он не немтырь, — голос той смутно знакомой женщины за шумом текущей воды.
Гости разошлись, папа ушел к себе, мама моет посуду. Я-малявка потопал на кухню, потому что скучно. А там может найтись еще что-то вкусненькое. Поесть я люблю.
— Не говори так о моем сыне, — голос мамы звучит так холодно, что я даже не сразу его узнаю. — Не смей.
— Ребенку четвертый год, и вплоть до сего дня он не говорил, — пожимает плечами чужая тетя. — Мальчик похож на колобка, да еще и говорить не умеет. Как его, по-твоему, называть?
С оглушающим дребезгом бьется в раковине тарелка.
— Андрей прекрасно разговаривает! Ты слышала своими ушами.
— Ага. Голос прорезался. Поздравляю, Богдана.
— Уходи немедленно.
В голосе мамы что-то незнакомое, страшное. Настолько, что я-малявка прижимаюсь к дверному косяку, забыв, зачем шел.
— Уходи, и никогда больше не переступай порог моего дома, — кажется, будто ее голосом можно резать, слова острее, чем осколки разбитой посуды. — Ты услышала меня, Дария? Вон!
Та женщина смеется, но смех неестественный, как бумажные снежинки на окнах перед Новым годом.
— С радостью, Богдана. С радостью.
Она идет на меня, и я-спящий узнаю эту женщину: тетка Дарья, соседка по дачному участку. Но я же точно помню, что в «Три сосны» мы въехали куда позже...
Мелкий я на диване, по бокам от меня родные. Снова теплые, близкие.
— Кто я? — счастье в вопросе мамы, не первом и не последнем.
— Ма! — серьезный ответ.
— Андрюша, а это кто? — она тянется через меня, тычет пальцем в жилет папы.
— Па! — с важностью отвечаю.
Родные руки притягивают меня к себе, обнимают.
— Это самые чудесные слова. Всегда так нас и зови, сынок.
Улыбка, редкая гостья на сосредоточенном лице папы, яркая и добрая.
Темнота.
Всегда думал, это блажь, чтобы я их так звал.
— Ты просто забыл, — бесячий голос в моей голове. — Точнее, думал, что забыл. Я помог вспомнить.
Надо же, какой заботливый...
— Я такой, да. Не нервничай. Дернешься, разбудишь красотку. Цени, самый мирный сон тебе показал, чтобы не мешать вашим обнимашкам.
Пшел вон!..
Проснулся и в самом деле в объятиях Таши. Точнее, под закинутыми на меня конечностями. Аккуратненько выполз и даже не разбудил.
Дошел до ванной, умылся, затем направился на ревизию холодильника. Со всеми разъездами нормальной еды в него я уже несколько дней не закидывал. И теперь — быстрый осмотр подтвердил — жрать было нечего. Нет, будь я один (не считая нечистиков), перебился бы яичницей из последних трех яиц в упаковке. Но вскоре проснется Бартош.
Последствия опьянения ей и себе я снял живым огнем, когда мы только приехали ко мне. Проснется, будет зверский аппетит — сужу по себе. Всем хорош огонь, но голод он не утоляет. Огонь и сам вечно голоден...
Пришлось снова красться на цыпочках в комнату, брать одежду. В шкаф не полез, там дверца поскрипывает, схватил вчерашние джинсы с рубашкой. Не свежие, но для похода в круглосуточный (а за окнами царила ночь) сойдет.
Одевался возле кухонного стола. Рядом, на подоконнике, сидел манул, мечтательно взирая на растущую луну. Считаные дни до полнолуния...
Задний карман немного выпирал. Странно, что не заметил этого раньше. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Снимал перед сменой я их в дикой спешке, а когда с утра надевал, был загружен мыслями про Вадика. Дома же, после попойки, их и вовсе с меня стянули без моего участия.
Пальцы нашарили и извлекли на свет сложенную вчетверо салфетку. Изнутри мелким неровным почерком шла карандашная запись: «Ковен не впервые теряет ведьм».
Без подписи.
Выругался полушепотом. Овинник подскочил, обнюхал бумагу.
— Пропахло тобой сильно, — повинился мой домашний нюхач. — Не определю, кто еще прикасался.
— Так, — я опустился на стул, потер лоб. — Кто?
Салфетка из кафе, больше неоткуда. Судя по почерку, записка сделана женской рукой. Опять же, нет смысла служакам что-то подобное выделывать, когда можно просто сказать.
На всякий случай напряг память: не заходили ли мне за спину оба представителя закона? Так, чтобы была возможность незаметно запихнуть этот бесов клочок бумаги. Джинсы я ношу далеко не «в облипку», так что то, что я не ощутил касания, нормально. Однако... эти двое всю дорогу находились перед моим лицом, кроме одного момента: когда я ходил забирать кофе у входа в кабинет. Я прошел тогда за спиной сидящего Крылова, туда и обратно. Не останавливался, потому не думаю, чтобы он успел на глазах остальных что-то такое провернуть.
Далее куда более вероятные ручки, женские, шаловливые — ведьмовские. Власта исключается с вероятностью девяносто девять процентов. Ей на фоне прочих признаний было проще сказать, чем писать. А еще она ни разу не оказывалась позади меня. И когда я ходил мимо Крылова, огибал стол с противоположной от Верховной стороны.
Один процент оставляем чисто на всякий случай. Кто этих ведьм и их способности разберет, так, чтобы утверждать со всей уверенностью?
Остаются Белава и Злата. Белава обходила меня сзади дважды (и потом еще в обратном направлении топала): сначала, когда с бокалом шествовала к Злате, затем в момент ранения руки Власты осколками другого бокала.
Могла? Да. Мотив? Хм... У меня есть визитка Белавы Красновой, могу набрать и спросить напрямик. Впрочем, это излишне. Спросить стоит, но не о самой записке, а о ее содержимом. С глазу на глаз, без ее главной. И поглядеть на реакцию.
Злату оставил на сладкое. Эта тоже мимо моей филейной части ходила. Я прокрутил мысленно все перемещения по кабинету.
Вот я отодвигаю стул для униженной ведьмы. Она усаживается, я придвигаю салфетницу. Пальцы ведьмы подрагивают. Сколько она достала салфеток?
Верю ли я, что та же самая златовласка, которая привлекла чужого пацаненка для рисования трупа тетки Дарьи, имеет настолько слабый самоконтроль, чтобы явно демонстрировать тремор рук?
Я стоял рядом, пил кофе. Затем развернулся и без спешки пошел к другому концу стола. В руках была чашка с кофе, отсюда неторопливость, чтобы не пролить.
Пока я отхлебывал бодрящий напиток, могла Злата достать откуда-то карандаш и сделать запись... скажем, на коленке? Перед ней ни еды, ни напитков, она только что просила прощения. Никого не удивят опущенная голова и руки на коленях. Короткая юбка, кожа без чулочной продукции, не скользит. Ответ: да.
Вот я разворачиваюсь, и моя задница (речь о месте расположения карманов, попрошу без двусмысленностей) в доступной близости.
Я говорю про временной лимит встречи уже на ходу. Достаточно ли времени на то, чтобы засунуть в мой карман клочок бумаги? С быстрыми пальцами да хорошей реакцией — очень даже да.
Альбомный лист с рисунком, листок салфетки с запиской... Манера действовать исподтишка, чужими руками, причем больше эффектно, чем эффективно. Черт побери, все сходится!