Гуляев приказал своим бойцам окопаться. Позиции Красной армии располагались уже в каких-то четырехстах метрах: их следовало преодолеть стремительным броском под огнем противника на узком участке.
Начинало светать, небо из черного окрасилось в светло-синий, за деревьями забелела ранняя полоска рассвета.
И в 4:40, когда все залегли с оружием, — заревело, загрохотало где-то позади, и впереди начало греметь с яркими вспышками. И снова, и снова, и снова.
Немецкая артиллерия утюжила предмостовое укрепление.
Бойцы, залегшие в окопах, напряженно молчали. Все давно отвыкли от такой канонады.
Загудело над головой — на низкой высоте пролетели старенькие немецкие самолеты с наспех нарисованными на крыльях флагами РОА вместо фрицевских крестов. Зашли на плацдарм, покружили, отбомбились, потом пошли на второй круг.
За спинами бойцов глухо рокотала артиллерия, впереди взрывалось и гремело.
Спустя двадцать минут грохот закончился.
Гуляев поправил на плече MP-40 и взглянул на часы: ровно пять утра.
И рассветное небо осветила красным сигнальная ракета.
Пора.
— За мной! В атаку! — заревел Гуляев и выскочил из окопа, выхватив пистолет.
И его слова отдались таким же эхом в соседних окопах.
Дневник Дениса Фролова за 10 апреля 1945 годаВот скоро и мне умирать.
Что погибну — сомнений в этом никаких нет. Только вот думается, что опоздал я с этим лет этак на двадцать пять. Надо было тогда, в Крыму…
Но всему свое время. Значит, суждено погибнуть здесь, на берегах Одера, в бессмысленной атаке на плацдарм Красной армии.
Просто еще одна проигранная война.
Как же забавно повторяется история!
Помню, как сейчас, как уходили из Крыма, и многие из нас не могли сдержать слез, и многие обещали: «Я вернусь, обязательно вернусь».
И я обещал это себе.
Но не удастся вернуться уже никогда.
А смерти я не боюсь. Плена — вот чего боюсь по-настоящему, вот что будет для меня хуже смерти. Ох и отыграются они на мне! Я же для них предатель, это хуже врага. И плевать, что я не давал присягу Советам.
Лучше уж застрелиться, чем в плен.
И да, я боюсь. Мне страшно оказаться в сталинских лагерях и быть замученным красной сволочью. Я представляю, как будут меня пытать, вырывать ногти, прижигать каленым железом, резать ножом по живому…
Но одно не могу понять.
Каждый день думаю я о природе этого страха и все равно не могу понять.
Как так вышло, что я, родившийся и выросший в России, теперь до смерти боюсь собственной Родины? Как так вышло, что слово «Родина» теперь означает для меня слово «Смерть»? Правильно ли это?
Нет!
Должно ли такое быть, чтобы не стало у человека Родины?
Нет!
Разве так можно жить? Почему у тех, против кого воюем, есть Родина, а у меня нет? Где она, эта Родина? Не в Германии, не во Франции: она там, за километр отсюда, на Одерском плацдарме…
Здесь и сейчас, пожалуй, стоит признаться хотя бы самому себе: да, я сделал неверный выбор.
Но тем более не отступлю от него.
Глава двенадцатая
Пробежали около сотни метров и залегли в землю, как только раздались встречные винтовочные хлопки и стрекот автоматов. Но сзади уже наступали другие роты: отлежаться не получилось. После команды «Вперед» пошли дальше — пригнувшись, стреляя на ходу, прячась за деревьями.
В воздухе сладко пахло дымом. Светало, над берегом Одера стоял густой туман. В советских окопах уже можно было различить зеленые каски бойцов: они высовывались на секунду, пускали очередь и снова прятались.
Гуляев командовал взводом автоматически, заработали все старые рефлексы. Усевшись за поваленным бревном, приказал рассредоточиться, насколько это было возможно, пропустил взвод вперед, побежал дальше. Уже в первые минуты потеряли одного из бойцов, ему прошибло голову пулей.
Шли дальше: добежал до ближайшего дерева или поваленного бревна, пустил очередь по окопу противника, и снова, и снова.
В ушах стоял грохот выстрелов и гул взлетевших на новый круг самолетов.
По переполоху в советских окопах видно было, что атака действительно оказалась неожиданной. Но уже скоро заработала артиллерия с восточного берега Одера. Свистнуло над головами, ударило в землю, обсыпало песком и деревянными щепками. Взвод поднялся и пошел дальше, к разбитому участку проволочного заграждения.
Взвод Фролова первым ворвался во вражескую траншею, бойцы сцепились в жесткой рукопашной. Взвод Гуляева подоспел на помощь, достреливая солдат из-за бруствера. Сам Иван залег за насыпью и пустил две короткие очереди в воздух над окопом.
Первую траншею удалось занять.
Но с советской стороны вновь зарокотали пулеметы, не давая даже развернуться как следует в окопе. Скосило троих, еще одному прилетел осколок от гранаты. Во взводе Фролова погибли уже четверо, у Гуляева — двое.
Над головой постоянно свистело и стрекотало — не поднять головы. Бойцы Гуляева залегли за проволочным заграждением, а за ним буквально толпились две роты, прижатые к земле огнем.
В траншею, занятую Фроловым, прилетела еще одна мина. Двоих разорвало на куски.
— Приказ отходить из окопа! Оставляйте траншею! — раздалось где-то сзади.
Гуляев на пару секунд поднял голову и увидел, как Фролов, грязный, засыпанный землей, с окровавленным лицом взмахнул пистолетом и приказал отходить.
Покинув окоп, залегли за проволокой, тесно сбившись рядом, а сверху постоянно свистело и гремело.
Советские солдаты тоже залегли за покинутым окопом, медленно переползая вниз, и спустя пару минут снова заняли его. Завязалась позиционная перестрелка.
— Эй, советские! — закричал вдруг Фролов. — Мы ваши братья! Переходите к нам, вместе свалим Сталина!
«Нашел время», — подумал Гуляев.
Из траншеи раздались ожидаемые выкрики:
— На хер пошел!
— У нас тут предателей нет!
— Сами лучше сдавайтесь! Потом в плен брать не будем!
И снова загремели винтовки, затрещали пулеметы.
Так и лежали между берегом Одера и разливом в лесу, вжавшись в сырую, пахнущую болотом землю, в пожухлую прошлогоднюю траву, а над головами свистело и разрывалось.
— Сдавайтесь! — кричали из советских окопов.
Боец, залегший рядом с Гуляевым, приподнялся, чтобы дать очередь из «штурмгевера», да так и рухнул лицом в землю.
Вот она, смерть, подумал Иван, вот она, уже рядом, уже скребется костлявой рукой прямо в грудную клетку.
Снова прострекотала очередь, снова Гуляев вжался щекой в мокрую землю и дал короткую очередь в ответ, не глядя.
И сзади прокричал басовитый голос:
— Приказ отходить на позиции!
Гуляев давно так не радовался приказам.
— Отходим! — крикнул он своим.
И они медленно поползли обратно, через кусты и поваленные деревья, под плотным огнем противника.
Как только палить стали меньше — встали и побежали к позициям, пригибаясь и отстреливаясь.
Запыхавшиеся, смертельно уставшие, попрыгали в траншеи.
— Что, постреляли по своим? — задыхаясь, сказал кто-то справа от Гуляева.
— Живыми ушли, и то хорошо, — говорил другой. — Мишка там остался убитый. Вытащить бы…
Гуляев почему-то вспомнил, что Мишка — тот самый со «штурмгевером», который лег рядом с ним.
Иван убрал пистолет в кобуру, он тяжело дышал и утирал пот со лба. Страшно ныли ноги, болела голова, во рту ощущался вкус крови.
Ему захотелось, чтобы все это закончилось прямо здесь и сейчас.
Но бой продолжался, гремели выстрелы, совсем рядом били минометы.
В окоп спрыгнул командир роты, капитан Стекольщиков, совсем молоденький, даже моложе Гуляева, с залихватскими усиками, насмерть перепуганный, но державший себя в руках.
— Скоро снова атакуем, — сказал капитан. — Приказ генерала Буняченко. Доведите до личного состава. Готовность десять минут.
И ушел через траншею к другим командирам.
Гуляев понял, что следующая атака точно станет смертельной. Ни у кого больше не осталось сил, наступление захлебнулось. Да и желания воевать на лицах солдат он не видел.
Он привалился спиной к грязной стенке окопа и закрыл глаза, и от запаха гари вокруг вдруг вспомнился ему снова белый червь посреди сгоревшей церкви, и вспомнилось, что еще ночью он приготовился к одному из вариантов развития событий.
Иван осмотрелся вокруг. С ним в окопе сидели трое его бойцов и еще два — из соседнего взвода, их имен он не знал, да и ни к чему оно.
Сейчас или не сейчас?
Ждать приказа атаковать?
Гуляев вздохнул, расстегнул китель и сунул руку за пазуху — там еще с ночи лежал припасенный для этого решения обрезок белых кальсон.
— На хер все, — прошептал он пересохшими губами и полез из окопа.
Вылез на насыпь и, пригнувшись, погнал короткими перебежками от дерева к дереву, одной рукой снимая с плеча MP-40, а другой доставая из-за пазухи белый платок.
Пересохли губы, колотилось сердце, в голове билась одна только мысль: «Убьют или нет? Свои убьют или чужие?»
Увидев уже мелькающие за насыпью зеленые каски, бросил автомат в траву, взмахнул рукой с белым платком.
Но не успел ничего крикнуть.
Его сбили с ног, плотно ударили темечком об дерево, прижали к земле.
В глазах потемнело, каска съехала на лоб.
Поправив каску, Иван увидел перед собой перекошенное яростью лицо Дениса Фролова.
— Ты что?!
Фролов навалился на него всем телом и орал нечеловеческим голосом, брызгая слюной. Он хлестал Ивана ладонью по щекам и повторял одно:
— Ты что творишь?! Ты что?! Ты что…
На его лице выражалась и ненависть, и изумление, и оторопь; он не знал, что еще говорить, кроме как бесконечно повторять «Ты что»…
— Уйди! — заорал Гуляев. — Не мешай, сам сдохнешь! Над их головами засвистели пули. Оба рефлекторно вжались в землю.
Гуляев снова пополз в сторону советских позиций, пригибаясь лицом к траве при каждом свисте.