Пономарев, низкорослый одутловатый парень с маленькими интеллигентными глазками, из «привилегированных», встал из-за парты и заговорил:
— Сталин отошел от ленинских принципов свободы и равенства, подменил диктатуру пролетариата на диктатуру личности. Уничтожил в России малейшие ростки свободы, пошел на преступный сговор с Британией… Помимо этого, русскому народу чужда сама идея азиатской диктатуры. Мы заслуживаем жить в свободной стране бок о бок с Европой…
— Верно, — сказал Гуляев. — Садись. Кто добавит?
Поднял руку Бабченков, пухловатый и обритый наголо курсант с кривым носом. Про него рассказывали, что на родине он числился погибшим.
— Скажи ты, Бабченков.
— Сталин отдал Россию во власть жидам.
Гуляев покачал головой:
— А вот тут не совсем верно. Точнее, это не то, что стоит рассказывать пленным. В последнее время наши друзья пришли к выводу, что антисемитизм не так сильно оказывает влияние на наших соотечественников за решеткой, как думало об этом ранее немецкое командование. Я уже как-то упоминал об этом вскользь и хочу повторить: в разговоре с нашими пленными соотечественниками не надо делать ставку на антисемитизм. Это не работает. Ставку надо делать на позитивный образ будущего. Какой будет Россия в составе свободной европейской семьи после избавления от сталинского ига? И об этом мы начнем говорить сегодня. Открываем тетради.
Зашелестели тетрадями, достали ручки.
Гуляев начал ходить по бараку взад и вперед, заложив руки за спину, и заговорил о том, что давно обсуждали с немецким начальством:
— Генерал Власов в своем воззвании четко определил место России в обновленной Европе. Это свободная, независимая страна, тесно сотрудничающая с великой Германией. Страна, освобожденная от большевистского деспотизма. Страна без колхозов, в которой каждый крестьянин самолично распоряжается своей землей. Солдат освободительной армии, сражаясь бок о бок с германскими войсками, должен понимать, что воюет он не за Германию, а за новую Россию, за новый дом для всех нас. — Закашлялся, немного задумался, продолжил: — Знаю, есть опасения, что Германия хочет превратить Россию в колонию. Генерал Власов четко дал понять, что его цель в другом. Мы не будем немецкой колонией. Мы станем независимым государством, которое будет максимально тесно сотрудничать с Германией во всех сферах жизни — в экономической, культурной, социальной. Наше командование видит новую Россию такой же свободной страной, как, например, Бельгия. Мы займем достойное место в европейской культуре и не будем отгорожены стеной от Запада. Этого невозможно достичь без полного разгрома большевизма, тянущего Россию в дремучее азиатское болото деспотизма.
Поднял руку Жданов, пухловатый бровастый брюнет.
— Да, Жданов?
Тот сбивчиво заговорил:
— Ребята видели в Берлине такую брошюру, называется «Недочеловек». Полистали немного. Там про нас…
— Я понял тебя, — перебил его Гуляев. — Это сложный вопрос. Мы обсуждали это с начальством. Действительно, не все немцы хорошо к нам относятся.
Он запнулся, пытаясь подобрать нужные слова.
— Стоит понимать, что между нашими государствами идет война. Война всегда в какой-то мере расчеловечивает неприятеля. Это стоит воспринимать как неизбежность. Вместе с тем в наших силах преодолеть эту стену недоверия. И она, поверьте, уже преодолевается. Смотрите: вы помыты, одеты, обуты, сыты. Разве так относятся к недочеловекам?
Аудитория молчала и слушала.
— Чем больше мы будем работать бок о бок с германской армией во имя свободной России, тем больше будет между нами доверия. Хорошее отношение завоевывается делом. Итак, еще немного о программе Власова…
Ему отчего-то стало жарко: расстегнул верхнюю пуговицу кителя.
— Итак, уже давно стало очевидно, что сталинский режим не оправдал тех надежд, которые мы возлагали на новую власть после октября семнадцатого. За что мы боролись тогда и за что боремся теперь? Сражались ли мы за нашу свободу, за честь и достоинство русского солдата и офицера? Нет! Мы боролись за торжество большевистской клики узурпаторов. И когда с помощью немецкого оружия сталинский режим падет, возникнет вопрос: а что делать дальше?
Последняя фраза вдруг отдалась эхом в его голове: «А что делать дальше?» Странное ощущение разлилось по всему телу, одновременно легкое и тревожащее, будто он терял контроль над собой, а все происходящее вокруг воспринималось словно через прозрачную туманную пелену.
А что делать дальше?
Гуляев окинул взглядом учебный барак. На него смотрели тридцать человек.
— Как я уже говорил, место России — в семье свободных народов Европы.
Мир вдруг легко качнулся и оказался ненастоящим, будто пластмассовым, и собственный голос Иван слышал словно бы издалека, точно чужой, и даже собственное тело казалось ему не своим. Он взглянул на свои руки, и это были не его руки.
Страх прошел холодком по спине. Больше всего на свете он сейчас боялся упасть в обморок. Схватился за спинку стула, чтобы хоть как-то уцепиться за ускользающую реальность.
— Таким образом, — продолжил он, — если воззвание генерала Власова найдет свое место в сердце каждого русского добровольца, мы сможем уничтожить сталинскую клику и вернуть себе Россию такой, какой она должна быть. Ту самую Россию, которую мы когда-то оставили, чтобы вернуться победителями. Сегодня мы сидим в учебном бараке и готовимся вербовать пленных в ряды оружия.
«Оружия? В ряды оружия?» — Гуляев понял, что сморозил какую-то чушь.
По аудитории прошел подозрительный шепот. Гуляев держался за спинку стула, тяжело дышал и продолжал:
— Триколор свободной России подхватят наши друзья и соратники из Тамбовщины и Рязанщины. Орошение дремучей листвы стремительно переходит в падение. После марта наступит август, и мы попадем в Закавказье. Там много вина и разных пальцев, правых и левых, там печень и селезенка сделаны из черепицы. Я чувствую, как входит в голову эта мысль, да, а вот мои руки, они не восковые, они деревянные, их вырубил Папа Карло для страшного Буратино. Из дерева сделаны мои руки.
— Господин поручик… — сказал кто-то из зала.
— Я очень боюсь, — сказал громко Гуляев, будто моля о помощи, и выбежал из барака, борясь со страшными, непонятными, чудовищными мыслями, приходящими откуда-то извне; это были не его, Гуляева, мысли, и не его руки, вот он идет, держась по стеночке, и какой-то голос внутри безостановочно несет полнейшую чушь. О деревьях, из которых сделаны его руки, а еще из них можно делать гробы, целые леса будущих гробов, они словно мачты кораблей, да, гробы как мачты кораблей, представьте себе корабли с огромными гробами вместо мачт, это гробабли, как какой-нибудь Гренобль, а что такое Гренобль, это вроде где-то во Франции, а много ли во Франции гробов? Говорят, был один французский король, который правил Африкой и отрубал детям руки, или не французский, а бельгийский, Бельгия — это, наверное, от слова «белый», там все белое, как это небо, как этот ослепительный свет в глаза, чужой и нездешний свет, а может быть, это снег…
Ему захотелось застрелиться; он представил, как в момент гибели время максимально замедляется, и, наверное, пуля очень медленно входит в голову, сначала разламывает височную кость, потом входит в мозги, как нож в масло, разрушает один отдел мозга, потом другой, переходит во второе полушарие, а потом вырывается с другой стороны вместе с фонтаном крови и серой жидкости, разрушен мозг, нет его больше, как разрушили римляне Карфаген, как пал Вавилон, да хватит, сука, хватит, НЕВОЗМОЖНО, усилием воли Гуляев пытается остановить этот поток бредовых мыслей, он не может его контролировать, и это страшно, но поток мыслей сильнее.
«Почему все вокруг такое белое, почему свет такой белый, как Бельгия, неужели и вправду пошел снег?»
Гуляев пришел в себя, сидя на крыльце барака. Вокруг стояли курсанты, обмахивая его газетами и хлопая по щекам.
Шел снег.
Он беспокойно оглянулся, увидел рядом Фролова и Бурматова.
— Мне нехорошо, — сказал Гуляев.
И его вырвало на ступеньки крыльца.
Вокруг шумели, кричали, просили вызвать врача — он отмахнулся. Помогли добраться до своего барака, уложили в постель и накрыли одеялом.
Он не помнил, как засыпал, но в голове все еще крутились эти странные чужеродные мысли — и Гуляев ушел в забытье, устав с ними бороться.
* * *На следующий день Гуляев попросил отпуск. Проспал до полудня, вышел к своим уже в обед. Курсанты заканчивали есть, Фролов и Бурматов ждали его за столом.
Гуляев уселся с ними, не поздоровавшись, поставил поднос, начал нехотя ковыряться ложкой в каше.
— Перепугал всех, — сказал Бурматов. — Что на тебя нашло-то? Это после прошлого вечера?
Гуляев кивнул.
— Сам не знаю, — сказал он. — Очень плохо стало. Да и сейчас…
— Послезавтра выпуск, приезжает Власов, — сказал Фролов. — Хочет провести смотр школы. Хочешь, за тебя твое занятие проведу?
Гуляев безразлично кивнул, дожевывая кусок хлеба.
— Ты очень красиво говоришь, — продолжил Фролов. — С огоньком, это важно. Но слишком мало конкретики. Забываешь о цифрах. Ты молодой, это нормально… Но в пропаганде важны цифры. Любые! Вот, например: два миллиона пленных в первые месяцы войны. Почему так?
Иван пожал плечами.
— Бросило командование, — сказал он.
— Нет! То есть да, но нет. А ведь это очень важно, ведь они не захотели воевать за кровопийцу Сталина.
Бурматов вдруг косо посмотрел на Фролова, хмыкнул:
— Тогда почему до сих пор воюют?
— Конечно, если бы все были такими сознательными, война бы давно закончилась. Но сталинская пропаганда сильна, не стоит ее недооценивать. И в последние годы она усилилась. Вот тут и вступаем в дело мы.
— Ты воевал последний раз только в Гражданскую, так? — спросил Бурматов.
— Да.
— Сейчас совсем другая война.
— Так-то оно так. Но люди все те же.
— Люди тоже другие, — сказал Бурматов угрюмо. — Ладно, не будем об этом. Ты, Гуляев, как себя чувствуешь?