– С добрым утром, – весело сказал он. – А я тут яишенку сгоношил, пока ты дрыхла, ты не против, надеюсь? Как самочувствие?
– Доброе, – прохрипела Маша и закашлялась. – Ты как тут оказался?
– Здрасте… А кто, по-твоему, тебя домой приволок? Ты ж упилась в дрова. Это хорошо еще, что мы тебя отговорили на тот берег плыть… Хотя речка так обмелела, что получилось бы вброд, но дно илистое, ты б увязла, вытаскивай потом… Может, пивка, а? Поправиться?
Маша подумала о пиве, позеленела и, зажав рот, метнулась в ванную. Леха проводил ее понимающим взглядом.
В ванной, устало отрыгивая, Маша спустила воду, бегло взглянула на пластиковый экран, оставшийся на прежнем место, затем торопливо легла на пол и заглянула в узкую щель, убедившись, что два черных мешка лежат, где и раньше. Шатаясь, она забралась в ванну, скинула платье, белье и встала под душ, чувствуя, как под прохладными струями отступает дурнота.
Через четверть часа она вышла к Лехе, который как мог сервировал легкий икеевский столик из прессованной бумаги и сидел на диване с умильным видом, уже одетый в джинсы и сомнительной чистоты майку с логотипом прыгающей кошки.
– А что вчера было? – слабо спросила Маша. – Я как-то слабо помню.
– Ну, ясен пень, тут помню, тут не помню, тут рыбу заворачивали…
– Какую рыбу?
– А, не парься, старый прикол… ты вчера с тарзанки прыгала, ну и слегонца не вписалась, плюхнулась на мелководье, но там, в принципе, неглубоко, мы же планировали просто покачаться, чего тебя прыгать-то понесло… Марго, по ходу, пить – это вообще не твое?
– Как ты меня назвал? – спросила Маша. Алексей похлопал бесцветными ресницами и дернул головой, как удивленный попугай.
– Марго. Ну, от Маргариты. А что? Лизка сказала, что тебя так зовут, и ты вроде…
– Я просто не люблю, когда меня зовут Марго, – пояснила Маша, чувствуя, что краснеет. – Это очень претенциозно, знаешь, сразу в голове какая-то буфетчица с красными ногтями и килограммовыми сережками в голове появляется.
– Ладно, – покладисто кивнул Леха. – А как тебя звать? Рита?
Маша кивнула, поборов соблазн сказать собственное имя, чтобы не путаться, но она и без того сделала слишком много глупостей за один день. Леха, от которого, кстати, несло перегаром, как от винно-водочного ларька, залил яйца кетчупом и стал жадно есть, жмурясь от удовольствия.
– Ты чем занимаешься? – спросил он. – Вчера я так и не понял.
– Особо ничем. В поиске, – уклончиво ответила Маша, подумав, что он слишком любопытен и от него надо избавиться как можно скорее, вот только надо выяснить еще один момент. – Леш, я спросить хотела…
– Чего?
Теперь сходство с псом было абсолютным, даже взгляд ореховых глаз показался совершенно собачьим, доверчиво-встревоженным, с искрами плутовства. Прежде чем Маша задала вопрос, ей показалось, что она пытается пойти ва-банк с дохлыми картами на руках перед шулером высшего класса. Она поняла: Леха прекрасно знает, что она хочет спросить, но не собирается ей помогать, словно ее замешательство доставляет ему удовольствие, и это моментально вывело ее из себя. Почувствовав, как кровь бросилась ей в голову, она поджала губы, а потом начала, чувствуя, как не слушается язык:
– Ты и я… Вчера. Мы ничего не…
– Ничего, – спокойно ответил он, и ей сразу полегчало. Помявшись, он добавил: – Не то чтобы я не хотел, и ты вроде тоже была не против, но…
– Но – что?
– Но потом ты сказала «не надо» на самом интересном месте. Я хотел тебя уговорить, но ты как заведенная твердила: «ненадоненадоненадо»… Это отрезвляет, знаешь ли, а я вчера был не настолько пьян, чтобы не остановиться. В общем, я остановился, уложил тебя спать, хотя это было капец как непросто. Ты все рвалась куда-то свалить и, по-моему, очень испугалась в итоге… Еле поймал.
Маша вспыхнула. В ее голове полыхнуло это самое «ненадоненадоненадо!», фраза, которая только распаляла Олега, если ему приходило в голову за что-то наказать женушку, независимо от того, была она в чем-то виновна или нет. Неудивительно, что в самый ответственный, точнее, интересный для этого доверчивого мальчишки момент она невольно повторила эту фразу-заговор, неудачный и бесполезный. Леха все глядел на нее, а потом со вдохом порубил свою яичницу вилкой и стал методично ее уничтожать.
– И что было потом? – спросила Маша.
– Потом я тебя уложил спать. Ты сидела на кровати, натянув одеяло до подбородка и все повторяла: «Не надо!» Я подумал, что нервирую тебя, и пошел спать на диван.
– Почему не ушел?
– Побоялся, что ты чего-нибудь вытворишь. Чего тебя так размотало-то? Ты вроде только винище пила, а оно слабое, нашим бабам хоть бы хны, а ты с катушек слетела. Но это было… как это слово? Забыл… Очаровательно, во!
– Я редко пью, – призналась Маша, решив не говорить, что адское пойло, которое они употребляли на берегу, было для ее желудка непривычной бомбой, взорвавшейся в неподходящий момент, после чего ее сознание разбросало осколками в пространстве и времени. Очаровательно! Надо же. Трудно представить, что в лексиконе этого быдловатого паренька могло найтись такое словечко. Ей стало смешно, и она с трудом сдержалась, чтобы не прыснуть.
– Ну, я так и подумал, – серьезно сказал Леха, но в его глазах плясали бесы. Маша подавила улыбку. Несколько минут они молча ели, а она чувствовала, как от острого кетчупа буря в желудке вроде как утихает, хотя в идеале супчику бы, остренького, вроде том-яма, чтобы залить эту кислотную жижу, что до сих пор мотала ее из стороны в сторону.
– Что ты ухмыляешься? – спросила Маша, увидев на его лице тень улыбки, торопливо зажеванной последним ошметком белка с желтком.
– Да так, – повел плечами Леха. – Интересно просто. Ты ж молодая совсем, наверняка в детстве была той еще оторвой, вон как с тарзанки сиганула.
– Скажешь тоже! – рассмеялась Маша. – Я была домашней девочкой, вообще не хулиганила, слушалась папу и хорошо кушала. А ты?
– Я? Да от меня весь район плакал. Родителей по всем инстанциям тягали, имели в кабинетах и говорили: «Леха ваш плохо кончит, в лучшем случае сопьется». Особенно старалась моя классуха. Ух, ненавидел же я ее! Она прямо как эта мымра в розовом из «Гарри Поттера»… Постоянно вызывала предков в школу и сюсюкала своим писклявым голосочком: «Ваш Леша сопьется, ваш Леша станет наркоманом, будет воровать, пойдет по этапу». Я слушал и думал, что она каждый раз после будет добавлять: сядет и его будут трахать урки. И только то, что на встречах еще и директор присутствовал, ее останавливало. А потом я вырос, не сел, не спился и регулярно хожу на встречи выпускников. Ее вижу каждый год, здороваюсь и говорю: «Здравствуйте, Лариса Константиновна, смотрите, я не спился». А она: «Молодец, Леша», а в глазах такое разочарование! Надо же было так ошибиться.
Он рассмеялся.
– И чем же ты занимался в школе? – спросила Маша. – Ну, противозаконным…
– Да много чем. Классный журнал как-то спер, залез по трубе на третий этаж и выкрал его из класса. Я тогда по девчонке одной сох, а она пару схватила, боялась, что ее заругают. Ну я и предложил, пока ее родаки не узнали. Чуть не сорвался. Она меня потом поцеловала даже. В щеку. Кукол жег за школьным забором…
– О, я тоже жгла, – обрадовалась Маша.
– Да ладно?
– Клянусь! Старые, еще советские куклы, очень хорошо горят, и эти огненные капли, что с них летят с таким воем, как… я не знаю…
– Как у «катюш», – дополнил Леха, увидел ее непонимание и пояснил: – Это во время войны такие ракетные установки были. Немцы драпали, когда «катюши» начинали пальбу, там такая огневая мощь была…
– Я дремучая насчет вооружения, – призналась Маша.
– Ну, так ты девочка, тебе простительно. И что? Часто жгла?
Маша пожала плечами, воскресив в памяти воспоминание: плавящаяся пластмасса, скукоживающиеся от огня ручки, ножки, головы и туловища уродцев советской легкой промышленности, чудом сохранившиеся на чердаке бабушкиного дома. Слишком страшные игрушки, чтобы такая приличная девочка играла ими после Барби и Кенов. Она не помнила, когда ей пришла в голову мысль поджечь первую игрушку, кажется, подбил кто-то из дворовых дружков, но навсегда запомнила пластмассовую вонь, завораживающие языки пламени и звук летящих на землю огненных капель: «Врр-р-ру, врр-р-ру, врр-р-ру!»
– Мама поймала и надавала по рукам, – ответила она. – Давай кофе пить? Кстати, который час?
– Десять.
– Тебе не надо на работу?
– Окстись, сегодня воскресенье, – сказал Леха, и ей стало смешно, так он таращил глаза в притворном возмущении.
А она и понятия не имела ни какой сегодня день, ни какое число. Раньше она тоже не знала, какое число, потому что привыкла ориентироваться на дни недели, ненавидя выходные, когда надо было проводить время с мужем, в компании его друзей. Маша вспомнила пустые взгляды роскошных женщин, сопровождающих вальяжных мужчин. Красоток, увешанных бриллиантами, как арабские жены, с одинаковыми губами-уточками, точеными скулами и тонкими носиками, вылепленными умельцами-хирургами, и ту разнузданную похоть, с которой мужчины глядели на них, и стену, которую она старательно строила каждый светский вечер, сознательно ограждая себя от таких, как они. Иногда ей казалось, что дамы, проходя мимо нее, бряцают цацками, как рыцари латами. Роскошные красотки по большей части не имели статуса официальной супруги, в случае форс-мажора им бы пришлось бежать в том, в чем пришли. Потому они, как жены шейхов, надевали все золото на себя, делая путь отхода более комфортным.
Конечно, она не могла рассказать всего этого Лехе, поэтому на его не слишком настойчивые расспросы ответила, что поступала на юридический, но не окончила, поработала менеджером в одной компании. «Менеджер в одной компании» звучало солидно и обтекаемо. Это могло означать что угодно: от продажи трусов до торговли нефтью. Маша вдруг подумала, что за время своего недолгого замужества совершенно разучилась кокетничать с мужчинами, хотя бы потому, что ей это строго запрещалось. Вот и сейчас она отвечала на расспросы как робот, без волнующих интонаций и не понимая, как ей себя вести с этим мужчиной. Леха шумно дохлебывал кофе и, бросив взгляд на ее руку, небрежно спросил: