Осталось только двадцать минут, ровно столько, чтобы дойти до канцелярии Киреева. Приходится идти… Идти с пустыми руками, не взяв того, что можно было взять!
Так с ним уже однажды случилось. Алексей Антонович, отлучась ненадолго из своего кабинета в больнице, оставил незамкнутым шкафчик с наркотиками. Лакричнику давно был нужен морфий. Он схватил пустой флакон и юркнул в кабинет. Отыскал банку с морфием, трепетно достал ее и… и как ни бился, никак не мог открыть плотно притертую стеклянную пробку. Наконец она подалась, но… в волнении Лакричник куда-то засунул свой пустой флакон и не мог найти его… Послышались шаги Алексея Антоновича. Слезы выступили на глазах у Лакричника. Со стоном он сунул банку с морфием обратно в шкафчик. И долго, год целый, после этого щемила ему сердце обида. Вот так и теперь получилось…
Лакричник захлопнул окно, замкнул дверь и выскользнул на улицу. Он шел к Кирееву, а ноги несли его совсем в другую сторону. Как челнок в ткацком станке, он несколько раз просновал взад и вперед по своему кварталу, от одного угла до другого, а потом покорился более властному чувству и торопливо зашагал самым коротким путем к дому Алексея Антоновича.
Ему навстречу попалась какая-то женщина, вцепилась в рукав и потащила за собой, беспрестанно величая его господином доктором и умоляя зайти посмотреть мальчика, который сейчас опрокинул на себя чугунок с кипятком. Лакричник выдергивал руку, упирался, отнекивался, говорил, что ему страшно некогда, что он спешит к умирающему больному, что, наконец, он посмотрит мальчика на обратном пути, но женщина не отступала — шаг за шагом тянула Лакричника за собой. У ворот он сделал решительную попытку вырваться. Не удалось — женщина как-то очень быстро втолкнула его во двор.
Еще с улицы были слышны истошные, хриплые крики, в доме они казались совершенно непереносимыми. Лакричник поморщился, потребовал ножницы, расстриг рубашонку и штанишки у мальчика, отвернул лоскутья материи и повертел головой: весь живот и обе ножки ребенка вздулись розово-желтыми пузырями. Лакричник беспомощно развел руками, посоветовал делать содовые компрессы и, пошарив у себя в кармане, сунул женщине порошок снотворного.
Дай ему выпить, — сказал он и отмахнулся: женщина трясла гипсовую собачку-копилку, чтобы заплатить ему за визит.
Это был первый случай в жизни Лакричника, когда он отказался от денег.
Взглянув на часы, Лакричник определил, что он задержался по крайней мере еще на двадцать минут, и, выйдя на улицу, зашагал еще быстрее.
Так он приблизился к цели. Оглядевшись вокруг, перебежал через дорогу и, ловко открыв калиточку, нырнул в палисадник, в густые, плотные кусты черемухи.
Окна в доме Алексея Антоновича уже были закрыты ставнями и заложены на болты. В щели пробивались узкие полоски желтого света. Лакричник помедлил, переводя дыхание и соображая: в какой комнате может находиться заинтересовавший его незнакомец? Подтянувшись на высокую завалинку, Лакричник прильнул глазом к ставням. В щель видно было немногое, только часть письменного стола и дальний угол комнаты. По-видимому, Алексей Антонович находился в другой половине дома… Наверное, пьют чай у Ольги Петровны. Чтобы заглянуть к ней в комнату, надо было перейти по завалинке к другому окну. Лакричник это сделал, но едва…
Геннадий Петрович, — услышал он у себя за спипой насмешливый голос Алексея Антоновича, — я здесь. Что-нибудь случилось?
Лакричник виновато соскользнул с завалинки. Как можно было так увлечься и не заметить, что здесь появился Мирвольский!
Осмелюсь сказать, Алексей Антонович, я сперва постучался к вам в дверь, — сказал Лакричник, пытаясь выиграть время и что-то придумать более убедительное, — но сила моего стука не оказалась, очевидно, достаточной, дабы достичь вашего слуха, и тогда, полагая…
Это неверно, Геннадий Петрович, — спокойно возразил Алексей Антонович, — я давно здесь, в палисаднике, а отсюда слышен самый легкий стук в наружную дверь. И, кроме того, вы в дверь совсем и не стучали.
Это я так сказал?! — удивленно воскликнул Лакричник. — Так сказал? Поистине неточная мысль рождает и неточные слова, желаемое выдается за существующее и предположение — за действительность. Я не стучал к вам в дверь, хотя постучать намеревался.
Допустим, Геннадий Петрович. Это не имеет значения. Но я повторяю свой вопрос: что случилось?
Дважды повторенный Мирвольским вопрос «что случилось?» помог Лакричнику.
Неприятное для вас сообщение, весьма о чем сожалею, Алексей Антонович. Человек, часто навещающий вас и, вероятно, состоящий с вами в близких отношениях, на моих глазах был арестован…
Алексей Антонович сдержанно засмеялся.
Вы, вероятно, Геннадий Петрович, опять желаемое выдаете за существующее. Но меня это совершенно, совершенно не интересует, тем более что и человека никакого вы не видели.
Выдумка оказалась совершенно бесполезной, и больше того — Лакричник понял, что теперь положения не исправить, Алексей Антонович никаким новым версиям все равно уже не поверит. И тем не менее что-то подтолкнуло Лакричника еще сказать:
Прошу прощения, Алексей Антонович, — и голос у него сделался тонким и дрожащим, — я не могу выговорить вслух, что привело меня сюда, но, дабы чистосердечным признанием сразу искупить свою вину, полагаю себя обязанным сказать вам, что надеялся видеть в узкую щель окна момент… извините, Алексей Антонович… момент, когда… вы только, бога ради, простите меня, Алексей Антонович… когда раздевается ваша…
Ступайте прочь, — резко сказал Алексей Антонович и заложил руки за спину, — бить вас я не стану.
Бормоча извинения, Лакричник бочком отодвигался к калитке палисадника. И вдруг счастливая мысль осенила его. Он почувствовал себя именинником. Теперь Алексей
Антонович был в его руках — пусть не сразу, а потом, с замедленным развитием хода событий, но важно было, что сейчас закладывалась на будущее для него, для Лакричника, крепкая основа.
Только в данную минуту, Алексей Антонович, извините, осознал я причину столь странного поведения моего: запутанность мысли и непоследовательные и непозволительные поступки мои, — Лакричник приостановился, чтобы перевести дух. — Пьян я сегодня, Алексей Антонович, пьян до положения риз. Смею надеяться, что сумбурные речи…
Пьяны или не пьяны вы, Геннадий Петрович, — холодно сказал Алексей Антонович, — я не намерен с вами продолжать разговор. Прошу вас, пропустите меня.
Лакричник стоял в калитке палисадника, загораживая Алексею Антоновичу дорогу.
С величайшей готовностью! — воскликнул он, не двигаясь с места. — Но бедный мальчик! Если ему не будет оказана должная и незамедлительная врачебная помощь, он скончается в муках. Прошу вас, Алексей Антонович, поспешите на помощь ему. Никто, кроме лично вас…
— Мне надоело, Геннадий Петрович, пропустите меня.
Следует ли понимать ваши слова так, что ваше домашнее благополучие довлеет над чувствами сострадания? — Лакричник теперь говорил нарочито заплетающимся языком. — Увы! Я не властен распоряжаться велениями вашего сердца. Со своей стороны я выполнил долг, предписанный мне моим служебным положением: я поставил вас в известность о страданиях ребенка, нуждающегося в немедленной помощи опытного врача. Остальное — как вам будет угодно. Извините меня, Алексей Антонович, за праздные и глупые слова, свойственные моему нетрезвому состоянию…
Алексей Антонович рукой молча отодвинул Лакричника и вышел из палисадника. Лакричник удовлетворенно закрыл глаза: Алексей Антонович о сегодняшнем разговоре может теперь думать, что захочет, что ему только будет угодно, но один факт остается фактом — врач отказался пойти к нуждающемуся в неотложной помощи больному ребенку. И ему безумно захотелось, чтобы мальчик, обваривший себя кипятком, не выжил, умер. Но тут же Лакричник и померк, болезненно заныло у него сердце: он вспомнил, что назначенное для явки к Кирееву время давно уже истекло и оправдать свое опоздание ему теперь будет нечем.
14
Киреев принял Лакричника не сразу. Он выдержал его по меньшей мере три часа, хотя делать Кирееву решительно было нечего, он сидел у себя в кабинете и читал роман. Но так полагалось: час ожидания — по чину Лакричника, а два часа — за то, что он опоздал, не явился вовремя.
Тихо вздыхая, Лакричник в одиночестве скитался по пустой приемной с вышарканным полом. Иногда он присаживался на залощенные скамьи, пропитанные запахом железной дороги — мазута и металлической пыли, щупал пальцем когда-то давно беленные стены, а теперь в рыжих масляных пятнах там, где чаще всего к ним прислонялись деповские рабочие. Дежурный жандарм, впустив сюда Лакричника, сам ушел в соседнюю комнату. Уходя, он сказал: «Ждите, позову», — но прошло бесконечно много времени, а жандарм не появлялся, и Лакричник не знал, что ему делать: так и слоняться по комнате, хоть до утра, или напомнить о себе жандарму? Он несколько раз порывался открыть дверь к дежурному, но решимости не хватало: в этом доме сердить и раздражать никого нельзя.
Утомившись бесцельной ходьбой, Лакричник присел в уголок, и сон очень быстро смежил ему веки. Именно в этот момент, приоткрыв дверь в приемную, его окликнул жандарм:
— Лакричник! К его благородию!
Но Лакричник не слышал ничего; опустив голову на грудь, он продолжал посвистывать носом. Тогда жандарм, подойдя, крепко встряхнул его за плечо.
Спросонья Лакричника била мелкая дрожь. Он оправил пиджак, подвигал ворот теснившей ему дыхание рубашки, пригладил ладонью волосы и покорно пошел впереди жандарма. Тот открыл ему дверь кабинета и почти втолкнул туда — так сильно нажал в плечо. Лакричник едва не вскрикнул от боли.
Киреев предложил ему сесть, протянул раскрытый портсигар. Лакричник не курил, но все-таки взял папиросу. Повернув абажур настольной лампы так, что весь свет падал в лицо Лакричнику, Киреев опустился в удобное глубокое кресло.
— Закуривайте, — вполголоса сказал он после долгого, рассчитанного на определенный эффект молчания, — папиросы у меня высшего сорта.