И тем не менее мальчики не сомневались, что все теперь будет «якши», что стоит прийти поезду, и они тут же простятся с полустанком Кукушкино.
А поезд подходил. Далеко в полях пропел его чуточку печальный голос. Потом голос повторился, он прозвучал раскатистее, задорнее, слышнее, и на платформу вышел дежурный с зажженным фонарем.
Дежурный поднял фонарь над головой, и через две-три минуты поезд вылетел из темноты, засверкал мощным прожектором, осветил черные шпалы, длинные блестящие рельсы и, сильно расталкивая воздух, загрохотал мимо платформы, мимо дежурного, мимо вокзала, мимо мальчиков.
Поезд был товарный, и полустанок он пролетел напроход.
Фонарь дежурного опустился, помелькал огоньком туда-сюда, уплыл за угол вокзала, там стукнула дверь — вот и все!
— Вот и все… — сказал Митя. — Как теперь быть?
— Как быть, как быть! Ждать, терпеть, — ответил Саша и махнул рукой в сторону вокзала.
— Пойдем погреемся.
Греться пошли в зал ожидания. Там было тоже темно. Там даже и собственной руки было не разглядеть, лишь смутно белел квадрат окна, выходящего на перрон. В зале стояла мозглая сырость, пахло, как в погребе.
Митя осторожно прикрыл за собою тяжелую дверь на пружине, прошептал:
— Тут где-то печка…
Мальчики, натыкаясь на углы громоздких диванов, стали искать печку. А рядом, за тонкой стенкой, вдруг тихо зажужжало, негромко звякнуло, и высокий мужской голос прокричал:
— Тюнино! Тюнино! Триста восьмой-бис через Кукушкино проследовал. Вы меня поняли? Я вас понял. Ага!
За стенкой опять звякнуло, голос умолк.
— Дежурный по телефону разговаривает… Не шуми, а то услышит, — предупредил Митя, и опять ударился коленкой о диван, и тут же наткнулся ладонями на железный округлый печной бок.
Саша тоже добрался до печки.
— Едва тепленькая. Чуть живая.
— Я сам чуть живой. Есть хочется.
— Давай поедим. Провиант при нас.
Мальчики влезли с ногами на диван, прижались к печке. Саша старательно засопел, стал в темноте расстегивать пальто, доставать провизию. В Митину ладонь ткнулась узкая плоская корочка.
— Ты что? Разве больше нет?
— Есть. Но больше, Митек, нельзя. Я себе отломил столько же. Будем растягивать, будем терпеть до флотского пайка.
— Дотерпим.
— Конечно, дотерпим.
После корочки хлеба и разговора о флотском пайке мальчики опять приободрились, но бодрость их была теперь совсем уже не та, что раньше. Ночь шла на убыль, а пассажирский поезд с заветным ящиком все не приходил и не приходил. Поезда мимо вокзала пролетали часто, но все они были товарными, все проносились напролет.
Сначала мальчики на каждый грохот бросались к окну, а потом даже и от печки отходить не стали. Они прямо так от нее и смотрели на пролетающие за мутными стеклами огни паровозов да слушали выкрики дежурного за стеной:
— Тюнино! Тюнино! Сто двадцатый проследовал… Кирсаново! Кирсаново! Двести шестому путь свободен.
И каждый раз он там, в своей дежурке, хлопал дверью, выходил на платформу, пропускал мимо себя грохочущий состав и опять хлопал дверью, опять накручивал рукоять телефона, кричал в трубку и снова ненадолго затихал.
10
Митя подумал о дежурном: «Хорошо ему. Он работает, он у себя дома, и ему хорошо. Ему бежать никуда не надо… Мне вот тоже, когда я работал в интернате — колол дрова, ездил за водой, — было хорошо».
Но вслух Митя об этом не сказал ничего. Саша мигом бы отрезал: «Опять трусишь?», — а Митя нисколько не трусил, ему просто так подумалось, вот и все. Вслух он произнес:
— Хоть бы время узнать… А то сидим тут, ничего не ведаем: то ли ночь, то ли утро?
— Должно быть, скоро утро, — ответил Саша и слез на пол с дивана, стал ходить, неслышно ступая валенками. Он тоже сильно тревожился. Он думал о том, что если до рассвета они не уедут, то в интернате их наверняка хватятся, и тогда им во веки веков не видать никаких кораблей.
И тут опять зажужжала телефонная вертушка, и дежурный принялся выкрикивать:
— Тюнино! Тюнино! Валя, позови Сидорчука. Что? Все равно позови! Я сам двое суток не спал. Сидорчук? Ты что, Сидорчук, дрыхнешь, дрова не шлешь, пока у меня запасной путь свободен? Что? Не дрыхнешь? А почему дрова не присылаешь? Грузить некому? Сам грузи, Сидорчук, сам! Что? Что? Как мои дела? Дела как сажа бела! Не поправляется напарник мой. Пряхин, говорю, не поправляется! Третьи сутки мне в одиночку не выстоять. Усну. Аварию сделаю… Ты, Сидорчук, давай дрова шли и на подсменку мне хоть часа на два кого-нибудь. Ну-ну! До семи ноль-ноль я вытерплю, продержусь. Недолго осталось, полтора часика… Ты с ним, Сидорчук, и махорки пришли. Пришли, пришли, не зажимай! Я тут свою всю высмолил… Ну, будь здоров, Сидорчук. Жду. Ладно, ладно, не нахваливай! Какие там-еще благодарности — война ведь.
Дежурный повесил трубку, и Саша прошептал:
— Вот это да! Двое суток не спит, и хоть бы что. Двое суток не спать, наверное, трудно. Я вот, если сказать честно, уже сейчас где-нибудь в уголку прикорнул бы.
— Так ведь он на посту, — ответил Митя. — Кроме того, у него товарищ болен. Он за себя и за товарища работает.
— Мы тоже там, на корабле, будем стоять на посту за всех больных и раненых. Верно?
Митя по своей привычке во всем соглашаться с приятелем хотел сказать: «Верно!» — да тут на него хлынули такие мысли, что он промолчал.
«А ведь этому человеку за стеной не так уж и хорошо, — подумал Митя. — Ему скорее плохо, чем хорошо. Ему так плохо, так трудно, что он говорит: «На ходу усну!», — а все равно — терпит. Он терпит, потому что его товарищ по фамилии Пряхин болеет, потому что война и заменить Пряхина и этого дежурного больше некому… Он мало того, что терпит, он еще дрова какие-то требует: наверное, тоже для Пряхина».
Митя вспомнил высокую поленницу за крыльцом интерната. Вспомнил, что вся она из толстых кряжей и стоит совсем неколотая, а переколоть ее в интернате больше некому, кроме Мити. Ну, разве что Филатычу…
«Да не только дрова. А печи топить? А за хлебом на рассвете ехать? А молоко на колхозной ферме получать? Неужели теперь все это будет делать один Филатыч? Да и куда, и на чем он теперь поедет? Зорька-то наша теперь неизвестно, выходилась ли…
Вот у дежурного по разъезду товарищ болен, а у нас в интернате Зорька больна. Очень похоже получается… Похоже, да не совсем! Дежурный больного Пряхина не покинул, работает за него, а я Зорьку покинул. Я даже не знаю: как она там? Поправляется или не поправляется? А если не поправляется, то кто воды с ручья на салазках привезет? Павла Юрьевна с Егорушкой, что ли? Или опять тот же Филатыч, у которого от старости и работы и так уже руки трясутся?»
Митя поежился, слез с дивана, тоже заходил туда-сюда.
— Озяб? — оказал Саша. — Побегай, походи… Я вот походил и согрелся. Теперь скоро. Очень скоро.
— Откуда известно?
— Разве не слышал, к дежурному сменщик едет? А если едет, значит на поезде, который тут остановится. Может быть, этот поезд и есть наш — с ящичком! Так что, Митек, собирайся. Будь готов, Митек!
А Мите было уже не до поезда. У Мити голова раскалывалась от горьких дум. Он совсем не знал, что делать. С одной стороны, все получалось теперь так, что надо бы вернуться, а с другой стороны, выходило: если вернешься, то сделаешь предательство. Вернуться в интернат — это значит бросить Сашу здесь, на полустанке: ведь сам-то Саша назад ни за что не повернет.
Митя ходил, думал, даже головой покачивал, как от боли, и Саша спросил:
— Ты что?
— Ничего. Просто Егорушку вспомнил. Егорушку жалко. У него сегодня день рождения, а дудочку ему я так и не подарил.
— Пустяки. Дудочка — пустяки. Подумаешь!
— Так обещано же! Так он же маленький… Плакать будет.
Саша хотел что-то и на это ответить, да не успел. За стеною громко, радостно закричал дежурный:
— Кукушкино слушает! Кукушкино слушает! Это ты, Сидорчук? А где Валя? Ко мне выехал? Вот спасибо, Сидорчук! Вот спасибо! Принимаю, принимаю… Пассажиров? Пассажиров у меня нет. Вас понял, Сидорчук!
— Митька! Поезд идет. Пассажирский! — чуть не заголосил во все горло Саша, да мигом спохватился, замахал рукой: «Давай, мол, давай, торопись!»
11
Мальчики выскочили на платформу. Они помчались по ней в ту сторону, откуда должен был показаться поезд. Но поезда пока еще не было. В той стороне виднелись только уходящие вдаль телеграфные столбы, предрассветно туманились еловые перелески, а меж ними уходило к светлеющему горизонту совершенно чистое от снега, по-весеннему обтаявшее до самой земли железнодорожное полотно.
Зато из-за построек прямо на платформу, прямо наперехват мальчикам, нежданно-негаданно вывернулась толстая, востроглазая, в клетчатой шали и дубленом полушубке женщина.
— Завпочтой! Тетя Клавдя… Она меня знает, — едва успел шепнуть Саше перепуганный Митя, а женщина широко и удивленно растопырила руки, забасила:
— Кукин! Митя! Да ты откуда? А Филатыч где? Неужели в такую рань на пекарню приехал?
Митя растерянно мотнул головой: «Да, мол, приехали…», а Саша, хотя эту женщину и видел впервые, зачастил:
— На пекарню, тетя Клавдя, на пекарню. Филатыч на пекарню поехал. У нас хлеб кончился. Завтракать не с чем! Хлеба в интернате ни крошки нет!
— Н-не знаю… — опять развела руками и с большим сомнением в голосе сказала женщина. — Не знаю. Вряд ли сейчас получите. Разве с вечерней выпечки сколько-нисколько осталось. Филатыч, поди, и ко мне там заглянет?
— Заглянет! Обязательно заглянет! — не мог остановиться Саша, а тетя Клавдя усмехнулась:
— Ну и бестолковый интернат сегодня. С чего это? Разве не знаете: и почты в такую пору не бывает никогда? Почта вот только сейчас прибудет, на поезде. А вы почему тут околачиваетесь? Филатыч в пекарне, а вы здесь?
— Мы не околачиваемся, мы смотрим. Филатыч нам разрешил, — опять вывернулся находчивый Саша. А Митя как стоял столбом, как молчал, так и теперь продолжал помалкивать. Он лишь тихонько пошмыгивал носом и думал: «Вот влипли так влипли. Тетя Клавдя вернется в село и сразу узнает: никакого Филатыча там и не было».