С перепугу Митя совсем запамятовал, что пока тетя Клавдя вернется, они с дружком убудут уже в поезде, в ящике, и укатят далеко-далеко.
А Саша не забыл. Саша теперь спешно прикидывал, как бы от этой любознательной тетки поскорее избавиться. Он вежливо произнес:
— Простите. Вам надо получать почту, а мы — к Филатычу. Оревуар! До новой встречи!
Саша приподнял ушанку, вежливо поклонился, а тетя Клавдя обернулась к нему, озадаченно повторила:
— Ревуар? Какой ревуар? Где?
И вдруг она посмотрела на Сашины ноги, да так и присела, и хлопнула себя по бокам, и захохотала:
— Ба-тю-шки! На ногах-то у тебя что! На ногах-то! Ой, уморушка!
Саша глянул вниз и сам чуть не ахнул. Правый валенок был на нем свой, серый, а левый — чужой. Он был сильно растоптан, от старости пегий, и, судя по знакомой заплатке, он был не чей иной как самой Павлы Юрьевны. Саша даже пощупал валенок, даже извернулся и на пятку посмотрел, а потом изумленно произнес:
— Пардон! Спутал в потемках… Пардон.
— Что за пардон? Какой пардон? То ревуар, то пардон. Ты чего, паря, все мелешь-то? — опять засмеялась тетя Клавдя, а Митя, наконец, набрался духу и тоже заговорил:
— Это он так, по-иностранному, извиняется перед вами. Извиняется и прощается. Нам и вправду пора. Мы пошли.
Митя хотел тоже проститься, но тетя Клавдя цепко ухватила его за рукав и говорит:
— Куда пошли? Раз Филатыч отпустил, помогите мне. Поезду остановка здесь — одна минута, мне лишние руки вот как нужны. Побежали со мной, побежали. К первому вагону побежали. Вон и поезд идет!
Она ухватила Митину руку еще крепче, побежала по перрону, Митя поневоле затопал рядом с ней, а Саше тоже деваться некуда. Саша тоже бежал, не отставал, только валенки — серый да пегий — мелькали.
В это время пассажирский поезд, с длинным, сильным, красно-зеленым паровиком «ФД» впереди, миновал входной светофор, миновал стрелку и, сбавляя ход, покатил по рельсам рядом с платформой. Саша на бегу заглядывал под колеса, под вагоны, искал ящик.
Но ящиков под вагонами что-то было не видать. Там были только чугунные грязные цилиндры, толстые трубки, они шипели. Из-под вагонов Сашу обдавало мазутным холодным воздухом, пронзительно скрипели тормоза.
«Где они, ящики? Где? — торопливо соображал Саша. — Да и Митька, простофиля, бежит с этой теткой, никак не вывернется. Надо его выручать!»
Саша перестал заглядывать под колеса, помчался к почтовому вагону. Там во всю ширину раздвинулась высокая дверь, из нее вылетел фанерный посылочный ящик.
Тетя Клавдя ящик ловко поймала, сунула Мите в руки. Митя быстро поставил ящик на снег.
Тетя Клавдя поймала второй ящик, опять сунула Мите, он и его поставил на снег.
А потом третий, а потом четвертый, а потом какой-то тюк, а потом какой-то мешок, и Митя едва успевал нагибаться, едва успевал разгибаться, он уже ничего не соображал, а только думал, как бы не грохнуть ящик на платформу, не расколоть вдребезги.
Саша подскочил, зашептал:
— Ты что? Ты что? Бежим скорей, поезд отойдет!
А тетя Клавдя сунула и ему ящик, и Саша тоже взял, и тоже поставил, и тут совсем рядом, над самым ухом, заверещал кондукторский свисток, и — пых-пых! стук-стук! — поезд потихоньку тронулся с места.
Он пошел, а из вагона с почтой вылетел еще один пакетик — видно, последний. Тетя Клавдя опять изловила его, машинально сунула Мите в руки, Митя хотел и этот пакетик опустить на платформу, да вдруг застыл. У Мити даже рот приоткрылся.
Нет, Митя смотрел не на поезд. Вслед уходящему поезду смотрел Саша.
Саша даже побежал было за уплывающими подножками, но, чувствуя, что Митя не трогается с места, и сам остановился.
Он встал, посмотрел, как, покачиваясь, удаляется красный кружок на последнем вагоне, судорожно вздохнул, насупился и обернулся к Мите.
А Митя, его надежный компаньон Митя, даже и краешком глаза не посмотрел вслед поезду. Да мало того что не посмотрел, он даже и не шелохнулся. Для Мити поезда словно и не бывало.
Лицо у Мити было такое, будто он увидел в собственных руках луну или еще что-то не менее удивительное.
— Ты чему радуешься? — подскочил к нему Саша. — Ты чему, разиня, радуешься? Тому, что поезд упустили, да?
Но Митя и этих слов будто не понял. Он очумело взглянул на товарища, лотом торжественно, обеими руками вознес пакет еще выше и повернул его так, что Саша сам, хотел-не хотел, а уставился на пакет.
На грубой парусине, в которую пакет был зашит, четко виднелась фиолетовая чернильная надпись:
А чуть пониже обратный адрес: п/п 1928 Н. И. Бабушкин.
И тут Саша сам позабыл про поезд. Он забыл даже про тетю Клавдю, которая в это время пересчитывала разбросанные ящики, составляла их горкой.
Саша выхватил из Митиных рук пакет, еще раз перечитал оба адреса; перечитал, сказал:
— Ну, Митя… Ну, Митя… — а дальше сказать ничего не мог.
А тетя Клавдя: «Раз, два, три, четыре, пять!» — досчиталась до этого пакета, ткнула в него пальцем: «Шесть!» — и вдруг тоже удивилась:
— Вы зачем его схватили? Зачем? Положите. Он ведь не ваш.
— Наш! — с ликованием в голосе крикнул Саша. — Наш! Вот его — Дмитрия Кукина.
Тетя Клавдя изумленно подняла брови:
— Ну-тка, ну-ка… Ой, и верно! Кукину. Дмитрию. От кого это тебе? От какого-то Бабушкина с полевой почты. От какого Бабушкина?
— От лейтенанта. От Н. И… — осевшим голосом просипел Митя и потянулся к пакету.
— Это как понимать — «Н. И.»? Имя-отчество говори полностью, — сказала тетя Клавдя и отнесла руку с пакетом в сторону.
Митя перепугался, что пакет она не отдаст, и растерянно прошептал:
— Так я же не знаю…
— Ах, не знаешь! Может, ты и своего имени не знаешь? Может, ты совсем и не Дмитрий? Может, у вас в интернате какой другой Дмитрий Кукин есть? А ну, показывай паспорт!
Тетя Клавдя вроде бы шутила, и вроде бы и не шутила. Испуганный Митя разобрать этого не мог. На глазах у него навернулись слезы, да тут вмешался Саша. Он закричал:
— Да вы что? Почему же он не Дмитрий, когда он — Митя! А от Бабушкина у него письмо есть — в кармане. Митя, покажи письмо!
Митя стал расстегивать пальто, чтобы добраться до курточки, а тетя Клавдя увидела, как пальцы у него дрожат, не могут нашарить петельки, испугалась и сказала:
— Не надо, не надо. Я ведь смеюсь. Бери свой пакет, только распишись вот здесь.
Она вынула из кармана полушубка химический карандашный огрызок, стопку бумажек, и на одной бумажке Митя вывел свою фамилию: «Кукин». А потом подумал и добавил для верности: «Дмитрий». Он хотел еще написать: «Семенович», да тетя Клавдя отняла бумажку, засмеялась:
— Хватит, хватит. И так все теперь законно. Бери пакет.
— Его можно уже и раскрыть? — спросил Митя.
— Можно, да потерпи чуть-чуть. Сперва помогите мне почту до саночек донести. Они у вокзала стоят.
Митя сунул свой пакет за борт пальто, с готовностью схватил сразу пару посылок, Саша тоже взял пару посылок, а тетя Клавдя — посылку, тюк и мешок.
Они пошли по платформе и там, в самом конце, увидели двух железнодорожников в черных узких шинелях и в черных зимних шапках. Железнодорожники громко разговаривали, смеялись. Один из них свертывал папироску, и был он очень высокий, худой, с лохматыми седыми бровями над горбатым носом, а второй был маленький, молоденький, с розовым лицом.
«Наверное, тот большой — наш дежурный, а тот маленький — Валя», — подумал Митя. Подумал, сразу вспомнил про свое беглое положение, и сердце у него тоскливо заныло. «Неужто Саша опять будет ждать поезда? Неужто опять побежим?»
Он опасливо покосился на Сашу, но тот спокойнехонько нес посылки, на Митю не глядел, сигналов никаких не подавал. Тогда Митя нежно, подбородком, погладил торчащий из-под борта пальто уголок пакета. Ему не терпелось узнать: что там? Ему так не терпелось, что он первым добежал до саночек и, поскорее освобождая руки, бросил ящики на саночки.
Саша тоже разгрузился, и прямо тут, на посылках, на саночках, мальчики принялись тормошить пакет.
— Господи! — сказала тетя Клавдя. — Вот нетерпёны… Без ножниц, прямо зубами шпагат рвут! Пошли бы ко мне на почту, там бы и распечатали. Не рвите, не рвите, давайте помогу.
Ей ведь и самой страсть как хотелось увидеть, что там такое прислал Мите Кукину лейтенант Бабушкин.
А мальчики уже раздернули толстые швы, и внутри под упаковкой оказались еще два отдельных, замотанных в бумагу пакетика.
— Давай, разматывай! — сказал Саша, и Митя принялся разматывать первый сверток.
Он разматывал его очень бережно. Он разматывал его очень тихо. Он разматывал его так медленно, что Саша крикнул:
— Да скорее же!
И Митя развернул и сразу сказал: «Ох!»
И, сверкнув золотом якорей и прошуршав черным шелком ленточек, возникла великолепная матросская бескозырка. Митя опять вздохнул:
— Ох!
Тетя Клавдя произнесла:
— Ну и ну!
А Саша сказал:
— Вот так да! Ну-ка, надень-ка!
Митя снял ушанку, надел бескозырку.
— Идет! В самый раз… — похвалил Саша.
А тетя Клавдя добавила:
— Вылитый гвардеец!
Митя протянул бескозырку Саше:
— На, Сашок, и ты примерь.
Но Саша мужественно отказался. Саша сказал:
— Не надо. Посылка твоя, значит, и бескозырка твоя. Давай дальше смотреть.
А дальше обнаружились не менее прекрасные вещи. Синий с красным шестигранный командирский карандаш «Тактика» с двумя наконечниками из новеньких, с медным блеском автоматных гильз; огромная, шириной с ладонь, плитка шоколада под названием «Золотой якорь» и — письмо!
Совсем небольшое письмо, но зато все целиком — для Мити.
Сказано в письме было вот что:
«Дорогой братишка Митя! Шлю тебе свой краснофлотский привет и сердечный поклон от всего нашего экипажа. Про тебя, браток Митя, мы узнали из Сашиного письма. Письмо читали все моряки, и вот приносят тебе краснофлотскую благодарность за то, что ты там, в героическом тылу, в интернате, с честью несешь свою трудовую вахту. Это нам, фронтовикам, большая подмога.