А от себя, Митя, лично я шлю посылку. Она, браток, маленькая, да сам понимаешь, с фронта посылки посылать трудно. Надеюсь, после победы встретимся, тогда подарков будет больше. А пока напиши мне поскорее ответ и обрисуй в нем подробно все свои дела.
Наши боевые дела идут отлично. Бьем фашиста-захватчика, скоро ему придет полный конец.
Привет Саше Елизарову, вашим старшим товарищам — Филатычу и Павле Юрьевне, и вообще всему интернатскому экипажу.
Крепко жму твою трудовую руку. Лейтенант Бабушкин. А попросту — Николай Иванович».
Письмо прочитали все сразу. Митя держал его открыто, читал молча. Саша тоже читал молча, только тетя Клавдя произносила каждую фразу вслух. А потом от себя добавила:
— Вот это человек так человек! Сразу видно, душевный. Очень даже душевный.
А Митя прочитал письмо до конца, до последней точки, и так разволновался, так разволновался, что и словечка сказать не мог. Когда же услышал, как тетя Клавдя хвалит лейтенанта Бабушкина, так сразу выхватил из растерзанного пакета шоколад, всю плитку, и стал совать ей в руки:
— Это вам! От него!
— Что ты, что ты, — заотмахивалась тетя Клавдя. — Что ты! Таким гостинцем не меня надо угощать. Этот гостинец ты у себя там на всех ребятишек разделишь. То-то им будет радости! Нет, не возьму и не возьму.
Тогда Митя схватил двухцветный карандаш и протянул Саше.
— Тогда ты, Саша, себе вот это возьми!
Саша карандаш взял, осмотрел, даже понюхал, потому что новенькие карандаши пахнут нисколько не хуже самого лучшего шоколада, но тоже сказал:
— Нет!
И он сказал не только «нет». Он подумал, подумал и тихонько добавил:
— Мне, Митя, ничего не надо. Я от лейтенанта Бабушкина привет получил, и на том спасибо. Мог бы и не получить… А карандаш подари лучше Егорушке. Вместо дудочки. Ведь у него сегодня день рождения.
Митя, когда услышал такое, даже собственным ушам не поверил. Он заглянул Саше прямо в глаза и медленно переспросил:
— Как так, Егорушке? Ты, значит, согласен?.. А ты сам? Ты сам тоже идешь со мной?
— Иду, Митя, — сказал Саша. — Конечно, иду… После такого письма куда ж нам идти?
— Только домой. Ответ лейтенанту Бабушкину писать! — просиял Митя.
— Конечно, ответ лейтенанту писать, — тоже легко вздохнул Саша и махнул рукой:
— Собирай багаж. Побежали! К дому побежали.
Мальчики сами не заметили, как впервые за все два года жизни в этом краю назвали свой интернат не «интернатом», не «школой», а домом. А тетя Клавдя смотрела на них и ничего не понимала.
— Вы о чем, ребятишки? Как это домой, когда у вас Филатыч где-то здесь, в селе?
— А мы с ним все равно встретимся! — улыбаясь, кивнул в сторону дороги, в сторону интерната Митя. Разговаривать с тетей Клавдей он теперь не боялся, потому что все теперь было честно, все правильно.
Митя даже помог тете Клавде стронуть груженые саночки с места и спросил:
— Одна довезете?
— Довезу. Сегодняшний груз невелик, я и больше важивала… Ступайте. Счастливо вам!
— И вам спасибо! — сказали мальчики, завернули опять в парусину Митину посылку, взялись за руки и побежали по тропке сначала через рельсы, потом через поле — прямо к лесной дороге.
А вокруг уже рассветало. Серая ночная мгла в небе распахнулась, превратилась в пушистые облака. Навстречу облакам всплеснулись яркие лучи, и опять во всей земной белизне, по сверкающему полевому насту протянулись от каждой торчащей из-под снега былинки, от каждого снежного заструга голубые тени.
Мальчики выбежали на дорогу, помчались в гору, и вдруг навстречу им из-за этой горы вынырнула темная лошадиная голова с дугой, потом вся лошадь, а за ней сани-розвальни. В санях стоял на коленках человек, солнце светило ему в спину, и весь он казался черным.
Лошадь тоже казалась черной. Только передние ноги у нее ниже колен были белыми, словно в белых, невероятной чистоты чулках. Бежала она ходкой рысью.
У Мити екнуло сердце.
— Неужели Филатыч на Зорьке?
Саша прикрылся ладонью от солнца, посмотрел, сказал:
— Не похоже… Эта лошадь совсем другая. Видишь, ноги белые.
Но это была все-таки Зорька, а в санях — Филатыч. Он остановил Зорьку, выскочил из саней.
Он бежал к ним с широченным тулупом в руках, на ходу раскрывая его, распяливая, и мальчики смотрели на Филатыча и не могли понять: к чему здесь тулуп?
Они прижались друг к другу. Они ждали: сейчас на них обрушится кара, но обрушился на них и накрыл с головой только вот этот мохнатый тулуп. Филатыч накрыл обоих, как неводом, овчинным тулупом и крепко стянул края широкополой одежины руками, запричитал, заприговаривал:
— Матушки мои! Вот вы где! Нашлися! А мы-то с Юрьевной чуть ума не лишились! Пойдемте, матушки мои, пойдемте! Поедемте домой…
Он даже не спрашивал, куда и зачем убегали мальчики. Он только так вот их, укрытых тулупом, и подталкивал к лошади, подталкивал к саням и все уговаривал:
— Пойдемте, пойдемте…
Мальчики растерялись. Им обоим стало как-то не очень уютно, не очень хорошо и даже совестно, что старый бородатый Филатыч так возле них суетится.
Саша выскользнул из тулупа, обернулся к старику и, боясь поглядеть ему в глаза, проговорил звонким от напряжения голосом:
— Товарищ Филатыч! А товарищ Филатыч!
— Што? — испуганно спросил тот.
— Вы, товарищ Филатыч, не думайте: не из-за вас мы убежали… Мы по ошибке убежали. И эксплуататором, товарищ Филатыч, я вас неправильно называл.
— Да господи! Да об чем речь! — воскликнул тонким голосом старик, взмахнул руками, и тулуп с Мити свалился на дорогу. — Да разве я… Да какое такое тут может быть думанье! Не было ничего и — шабаш! Вот как!
Старик еще раз махнул рукой, словно что-то отрубил, даже притопнул валенком и сказал уже совсем иным, твердым своим всегдашним голосом:
— Садитеся! Поехали! Теперь, считай, все в аккурате.
— И Зорька в аккурате? — робко спросил Митя.
— Считай, да. Видишь, головой тебе машет? Иди, погладь.
— А ноги?
— Что ноги?
— Это вы ей так забинтовали?
— А то кто же? Еще с недельку побинтуем, а там совсем пройдет.
— И жеребеночек у нее будет?
— Будет, будет. Ладно, что ты сумел ее тогда распрячь… Вызволил из полыньи… Иди с ней поздоровайся, да и поехали.
И вот опять теплые Зорькины губы ткнулись в Митину ладонь. И опять он стоял и гладил ее шелковистую шею, а Зорька все поматывала головой и даже обнюхала оттопыренное на груди Митино пальтецо, обнюхала то место, где лежал пакет от лейтенанта Бабушкина.
— Потерпи, Зоря, потерпи… — шепнул ей Митя. — Вот приедем домой и — покажу. Всем покажу и тебе покажу.
А потом усталых мальчиков свалила дремота, и, лежа под мягким теплым тулупом, Митя увидел сон.
Ему приснилось лето, высокая трава, и шагают будто бы они по этой траве с лейтенантом Бабушкиным. Трава очень большая, раздвигать ее ногами трудно, и лейтенант Бабушкин говорит: «Что мы так тихо идем? Давай помчимся!» — «Давай», — говорит Митя, и вот перед ними возникают два длинногривых коня. Один конь — это Зорька, второй конь — это взрослый ее жеребенок. Он тоже гнедой, только во лбу у него белая звезда.
И лейтенант садится на Зорьку, Митя на жеребенка, и они мчатся. Они даже не мчатся, они — летят. Они несутся над зеленым лугом, над пшеничным полем, над макушками тихих сосен, а под соснами школа и рядом с ней широкие ворота.
Кони опускаются на тропинку у самых ворот, пофыркивают, помахивают головами, а на воротах белое полотнище и на нем голубыми, очень большими буквами написано: «Привет тебе, Митя Кукин!»
— Это от тебя, Николай Иванович, мне привет? — спрашивает Митя Бабушкина, и лейтенант отвечает:
— От меня, Митя, от меня… Я теперь тебе всегда буду присылать приветы, всю жизнь!
Митя засмеялся во сне, задел откинутой рукой Сашу. Тот во сне тоже улыбнулся и вдруг произнес громко, сразу на трех языках:
— Шарман! Вери велл! Май-о-о!
Филатыч посмотрел на спящих мальчиков и, словно поняв Сашины слова, по-русски добавил:
— Верно, сынок, верно. Все хорошо, что хорошо кончается. Потом вспомнил недавний разговор, с усмешкой покачал головою.
— То-ва-рищ Филатыч… Товарищ, да еще и Филатыч! Ну, надо же такое сказать…
Он причмокнул на Зорьку:
— Но, Зоренька! Но, милая! Топай скорее… Товарищи проснутся, поди есть захотят.
И Зорька затопала скорее, она тоже торопилась к дому.
МЕДАЛЬ «ЗА ОБОРОНУ КИЕВА»
Гитлеровцы хвастливо заявили на весь мир, что война будет молниеносной, даже точно расписали в своих планах, в каком городе когда им быть. Киев они полагали захватить 10 июля 1941 года и бросили на штурм столицы Советской Украины огромное количество войск и танков, в два раза больше, чем было у ее защитников.
Но советский народ и его доблестная армия мужественно обороняли город. 90 тысяч жителей Киева и Киевской области вступили в народное ополчение. Готовилось комсомольское и партийное подполье, 160 тысяч киевлян строили оборонительные укрепления вокруг города.
Почти 100 тысяч гитлеровских вояк полегло на подступах к городу, но фашисты так и не смогли взять его с ходу, фронтальным ударом. Все их атаки разбивались о стойкость красноармейцев и киевских ополченцев. Среди отважных защитников Киева героически сражался и уралец-пермяк Ф. И. Нестеров. Дот, в котором находился он у пулемета, гитлеровцы атаковали пять раз, и все пять раз откатывались назад…
В августе фашисты прекратили наступление на город во фронт, перенесли свои усилия на фланги, чтобы Киев окружить. Только в середине сентября 1941 года по приказу командования наши войска отошли.
Киев был одним из первых советских городов-бастионов, при штурме которых гитлеровская военная машина дала осечку, забуксовала.