Собрав все силы, я приподнялся на руках, потом сел, и хотя голова моя пошла кругом, а дыхание стало прерывистым, я, не размахиваясь, ударил… но кулак мой попал в воздух. Я потерял равновесие и едва не полетел с кровати на пол.
Совершенно обессиленный, я опрокинулся на подушку.
Лежу и думаю: что же это такое со мной было?
Сон?
Но горела настольная лампа, которую я перед тем, как лечь в постель, выключил!
Едва дождавшись утра, я вызвал врача. Повышенная температура,-что-то неладное с сердцем, и я получил приказ: не вставать несколько дней.
Хотел я рассказать врачу, что мне ночью привиделось, но постеснялся. Что бы мог обо мне подумать врач? Стыдно же генерал-лейтенанту, хотя и в отставке, видеть такие глупые сны! Кроме того, я не мог себе простить, что испугался, — пусть и во сне.
Лежал я в постели, ничем вроде бы не болел, даже температура у меня была нормальная, и сердце успокоилось, а на душе у меня, понимаешь ли, Владимир, было плохо.
И ничего я не мог придумать, как бы мне от этого неприятнейшего ощущения избавиться.
Не прошло оно и тогда, когда я уже окончательно выздоровел и стал выходить из дому.
Но однажды я вдруг вспомнил, что в ту злополучную ночь, когда мне привиделась Смерть, я оставил настольную лампу невыключенной! Значит, просто я был нездоров, мне приснился одновременно ужасный и глупый сон.
Надо было просто забыть его, а он не забывался. Более того, с каждым днем я все больше думал о нем.
Не знаю, поймешь ли ты меня, Владимир, но я постараюсь объяснить тебе, на какие мысли навел меня этот сон.
И генерал-лейтенант в отставке Самойлов замолчал, опустив голову, словно и забыл, что перед ним сидит ничего не понимающий Вовка.
Правда, Вовка сразу догадался, что ему тоже надо помолчать — не мешать Петру Петровичу думать. Вовка уже не сомневался: эта встреча будет важным событием в его жизни.
— Ты ничего не понял? — спросил Петр Петрович.
— Ну ни капельки! — признался Вовка.
«Хорошим человеком можно стать уже в детстве!»
— Так ни капельки и не понял? — переспросил генерал-лейтенант в отставке Самойлов.
Вовка в ответ только громко и тяжело вздохнул, помолчал и проговорил:
— Сначала было смешно, а потом — непонятно.
— Что — смешно?
— Да вот как вам Смерть приснилась.
— А чего же тут смешного? — обиделся Петр Петрович. — Пусть это был всего-навсего сон, но он лишний раз напомнил мне, старому человеку, что рано или поздно я умру. А умирать, знаешь ли, никому неохота. Тебе этого, конечно, не понять. А мне очень хочется объяснить тебе это. Видишь ли, по моему глубокому убеждению, мы, взрослые, относимся к вам, как к младенцам. То вам знать рано, это вам знать рано.
— Вот правильно! — радостно воскликнул Вовка. — Вот это я понимаю! Я, конечно, не совсем уже маленький, но ведь и не взрослый еще. Вы и не знаете, как плохо быть маленьким!
— Вот я и решил относиться к тебе как к взрослому. Посмотрим, что из этого получится. Может быть, ничего не получится… — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов опять надолго замолчал, и Вовка не выдержал и спросил:
— Петр Петрович, а когда же вы со мной как со взрослым разговаривать будете?
— Да я уже давно так с тобой разговариваю. Неужели ты не заметил?
И тут Вовка вспомнил, что ведь работает у него голова, ведь недаром он себя профессором и академиком иногда считает! Сообразил ведь Вовка, ответил:
— Заметил, Петр Петрович, еще как заметил! Когда я вас совсем не понимаю, значит, вы со мной как со взрослым разговариваете!
— Ну, Владимир! — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов посмотрел на него с уважением. — Наконец-то у меня появилась уверенность в том, что ты способен понять мой замысел. Конечно, это случится далеко не сразу, не в один день…
— Я буду стараться, — сказал Вовка, — вы бы только хоть немножечко бы рассказали мне, в чем все-таки ваша тайна.
— Нет, нет, сразу ты ничего не поймешь, Владимир. — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов склонился над столиком и прошептал: — Решил я, знаешь ли, вернуться в детство. — И, предупреждая недоуменный вопрос Вовки, он продолжал: — Это очень сложно объяснить, но… Вот сначала я закончу рассказ о своем нелепом сне. Понимаешь ли, в нем оказался значительный смысл. Слушай внимательно. Сон этот напомнил мне, что я стар и жить мне осталось… во всяком случае, не так уж много. И я понял, что мне надо торопиться. Мне нельзя терять не только ни одного дня, а — ни одного часа. Я должен успеть помочь вам, мальчишкам, понять смысл жизни. Для этого я должен снова как бы стать маленьким.
— А как?! — вырвалось у Вовки.
— Завтра и узнаешь, — строго ответил Петр Петрович. — Завтра я должен убедиться в том, что ты умеешь держать слово. Это будет первое для тебя испытание. Понимаешь, мне нужен человек, которому я мог бы доверять как самому себе. Я хочу доказать вам, мальчишкам, что хорошим человеком можно стать уже в детстве. А то ведь многие из нас полагают — и это крайне неправильно, — что в детстве можно валять дурака, а хорошим человеком стать, когда подрастешь.
Вовка уже захотел есть: подошло время обеда. «Купит он еще мороженого или нет?» — с тоской подумал он, а генерал-лейтенант в отставке Самойлов продолжал рассуждать тем же озабоченным тоном. Вовка слушал рассеянно, потому что мало что понимал, и очнулся лишь тогда, когда услышал:
— И чтобы тебе мысли мои стали чуть-чуть яснее, расскажу тебе историю о черном котенке.
«Ну, про котенка-то я уж как-нибудь пойму», — с облегчением, но все же уныло решил Вовка.
История про черного котенка
Генерал-лейтенант в отставке Самойлов начал рассказывать, и с первых же слов Вовка почувствовал, как разволновался Петр Петрович. То ли от жары, то ли именно от волнения он несколько раз протер платком свою загорелую лысинку.
Вот что услышал Вовка.
— Я пишу мемуары, то есть воспоминания о своей жизни, о том, как от солдата я дослужился до генерала, как прошел три войны. Мемуары пишут многие, но только я пишу свои воспоминания для вас, мальчишек. Для тех, кому предстоит стать солдатами, офицерами, а иным — генералами.
Однажды, когда я устал от работы, отправился я погулять. Настроение у меня было прямо-таки замечательное. Я даже забыл, что нахожусь в отставке. Мне казалось, что я по-прежнему в боевом строю. Я сознавал, что работа моя нужна, необходима. В этот день я как раз написал о том, что военный человек — самый мирный человек, хотя всю жизнь он учится воевать, и если требует Родина, воюет. А воевал я для того, чтобы бы жизнь была замечательной. А замечательной она может быть только в том случае, если все мальчишки и девчонки вырастут настоящими людьми. Вот за это я и воевал, Владимир.
И вот иду я по нашему двору, а сюда я переехал недавно, и никто в доме не знает, кто я такой. Для всех я — просто обыкновенный старичок-пенсионер.
Иду я, на душе у меня, как говорится, птички поют, и вдруг…
Сначала я глазам своим не поверил. Стою, понимаешь ли, Владимир, столб столбом, даже крикнуть не могу, не то что с места сдвинуться.
Представь себе такую отвратительную картину. Привезли во двор огромную кучу песка, чтобы было где играть малышам. А четыре, извини за выражение, оболтуса вырыли в этом песке яму и, знаешь, чем они занимались?
Берет один из них маленького черного котенка, бросает его в яму, и все четверо закидывают этого несчастного хвостатого младенчика песком!
Котенок, естественно, пищит, выкарабкивается из-под песка, и как только из него выберется, четыре оболтуса начинают все сначала! Ну, как ты назовешь их действия, Владимир?
— Дураки они, по-моему.
— Дураки-то они, конечно, дураки. Но ведь дураки бывают и добрыми. А эти четверо — изверги самые настоящие! Много я в своей жизни видел страшного, Владимир, много. Но это было на войне. И зверствовали там не люди, а фашисты.
И — что же мне было делать? «Ай-я-яй!» — сказать? По затылку стукнуть? Во-первых, пока я одного стукаю, остальные разбегутся. Во-вторых, ничего они не поймут.
А я книгу для них пишу. Пишу для них о том, как я за них воевал…
И вокруг ни одного человека!
— Прекратите издевательство! — крикнул, наконец, я, а сам подумал, что хоть одного из оболтусов да поймаю. — В милицию захотели? — спрашиваю я. — Или чтобы родители вас выпороли?
Сам же потихонечку подхожу к ним все ближе и ближе, прикидывая, у которого из четверых уши длиннее: чтобы удобнее ухватить было.
— Наш котенок, дедушка, — отвечает один. — Что хотим, то с ним и делаем.
— Мы его тренируем, — с хихиканьем добавил второй. — Он у нас мировой рекорд ставит.
— Молчать! — крикнул я, услышав такие глупости. — Смирно! — И схватил одного за ухо, крепко схватил, так, что он завизжал и присел. — И не вздумай вырываться, еще больнее будет, а то и ухо оторвется.
Приятели его, конечно, врассыпную — в разные подъезды. Скулит у меня в руке один из этих извергов, самый длинноухий, просит:
— Ой, дедушка, отпустите, ой, дедушка, больно!.. Ой, оторвете ухо-то!.. Ой, отвечать будете!.. Ой! Ой, больно!
— А котенку хорошо, по-твоему, было?
— Так ведь котенок он, — ой! — а я человек. Ой! Да не убегу я, только ухо отпустите! Оторвется ведь ухо-то!
Пожалел я его, взял за резинку трусов: если вырвется, придется ему в одной майке бежать!
— Доставай котенка, — приказал я и не выпустил из рук резинку, пока он лазал в яму. — Как тебя звать?
— Федор.
— Что мне с тобой делать?
— Отпустить, конечно.
— Отпустить. Хитрый какой. А кто отвечать за безобразие будет? Чей котенок-то?
— Вообще-то ничей. А подобрал его Генка.
— А кому это в голову пришло так бедного котенка мучить?
— Не помню. Генке, наверное.
— Генка, значит, во всем виноват?
— Чего вам от меня, дедушка, надо? — хорошо еще, что довольно вежливо спросил Федор. — Поиграли мы немного, а вы…