А купцы торговали, набивали мошну. В Чердыни стоят на берегу Колвы пузатые амбары, выстроившись в ряд, как пришельцы из прошлого века. Бойкая жизнь начиналась здесь по весне, когда в ожидании парохода купцы отпирали пудовые замки, распахивали двери, как черные пасти безоконных амбарищ, и выворачивали нутро кладовых наружу. А чердынский люд пестрой толпой высыпал на холмы встречать первый пароход.
Он показывался снизу. Вначале долго был виден черный столб дыма, а потом уж и пароход, шлепающий плицами торопливых колес. Шипящий и сверкающий медью, точно разгоряченный конь в богатой сбруе, пароход приставал к берегу, басовито оповещая о прибытии. Заколвинские леса долго перекатывали зычное эхо первого гудка. Но Елеска в своем далеком зимовье не слышал его: между Чердынью и Студеной на сотни верст везде леса!
Вот и флюгер над двором купца Алина, скупщика пушнины: из жести вырезан бегущий олень. В какую сторону ни бежит он, поворачиваясь по ветру, все — в тайгу. Но не к Елеске — к нему и эхо не долетает, а весной и летом вовсе забывали о нем. Лишь с наступлением зимы вспоминали о зимовье.
«Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году».
Отрадой и радостью в его жизни был лишь верный, понятливый и умный друг Музгарко. И на охоте не раз выручал, рискуя своей собачьей жизнью. И обоз вместе ждали они, вместе радовались его приходу.
«Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то, из-за мыса».
Изменился край, Чердынь уже давно не купеческая, совсем другие люди живут. Лишь старый флюгер над бывшим алинским подворьем все еще указывает направление ветра, и нередко в северную сторону, значит на Печору, в верховья Колвы — туда, где было зимовье. Это от Чердыни верст сто пятьдесят — двести.
Зачердынские края — неохватное море тайги! Но надо ли считать версты и петлять по таежным дорогам, когда на картах уже давно пролегли прямые линии воздушных трасс. За каких-нибудь час-полтора мы перенеслись далеко в верховья Колвы. Проехав еще сколько-то на машине, я оказался вовсе близко к местам, где некогда стояло зимовье на Студеной.
…У спуска к реке стоял обоз. Не старики, не бородатые мужики в тулупах, а женщины, ребята и девчонки — школьники суетились у подвод. На одних санях бочки с керосином, на другие укладывали продукты. Надя, кучер моей подводы, прикрепила почтовую сумку к головке саней и, сдерживая гнедуху, толклась коленями на мешках. Лошади, почуяв дорогу, не стояли на месте.
— Может, не так ладно повезу — лошадь уросит, — стыдливо призналась Надя, натягивая вожжи. И тут же поинтересовалась: — Далеко ли едете?
— Да слышали мы, где-то здесь раньше зимовье на Студеной было. Стариков-охотников хотим порасспросить… Может, расскажут — где?
А Надя, откинувшись назад, изо всех сил натягивала вожжи — подводы съезжали к реке. Спуск был крутой, лошади плохо слушались, пока не съехали и мало-помалу не разобрались друг за дружкой. Впереди пошла ретивая лошадка, задавая тон всему обозу. Кони хрупко уминали снег копытами, и сани катились по заснеженной вровень с берегами Колве. Дорога, повторяя плавные изгибы реки, едва обозначалась на равнинно-белой, убаюканной метелями реке. Островерхие черные ели и пихты стояли по сторонам на страже тишины и покоя.
— Значит, на Студеную? — уточнила Надя, усаживаясь поудобнее в санях. — Да вроде такой речки вовсе нет, она только в рассказе про Музгарку.
— Почему же нет? Ведь то, что в рассказе написано про Колву, про Чердынь, — все правда, значит, и Студеная должна быть.
— В такую-то даль ехать, речку какую-то искать… Может, и зимовье-то сгнило, — сочувственно отозвалась Надя.
Я и сам не очень уверен в том, что найду Студеную и что зимовье там не сгнило за три четверти века… Но ведь все так же текут в Колву студеные северные речки, все так же шумит на их берегах вечнозеленая тайга.
Начиная от Черепаново вверх по Колве ни на чем другом, как на лошадях, не проедешь в зимнее время. Летом еще можно по реке на «моторе». Но Колва, петляя, наматывает километров сто, а «горой», как называют здесь санный путь берегом, вдвое короче.
— О-о! Эстреб! — небрежно погоняет коня Ястреба кучер.
С Колвы дорога пошла в гору. Ястреб, выгнув спину и тяжело вздувая бока и напружинивая мышцы, кое-как тащил сани, проминая снег. Мы пешком поспевали за ними. Тяжелый подъем в гору возместился потом пологим длинным спуском. Хотя дорога была запорошена, однако сани легче скользили с горы и порой подталкивали коня. Он, вскидывая голову, мчал нас сквозь занесенную снегом тайгу. И только кое-где, прижимаясь к стволам-великанам, стояли незаснеженные кедрики.
Деревня Сусай открылась враз, как только кончился лес и мы выехали на реку. Домишки в Сусае выстроены без особого плана на берегу Колвы, будто рассыпаны из большой пригоршни.
Вечер выдался холодный. Выяснило. Молодой месяц словно звенел на светлом и тоже звонком небе, нацеливая острый конец в первую звезду. Огромный светящийся небосвод, серебряный месяц и яркая звезда — как предзнаменование белых ночей. Они зарождаются на севере Прикамья, а отсвет их, отраженный куполом высокого неба, распространяется далеко на юг, захватывая и Пермь. Словом, эти светлые вечера — как пролог весны света, когда незаметно расковываются снега и начинается великое пробуждение природы. За весной света наступит второй, наиболее бурный период — весна воды. А пока все ручейки и реки таятся под сугробами. Март в верховьях Колвы — зимний месяц.
Навстречу нам, будто катились два розовых пряника, бежали голышами по снегу парнишки. Они были в таком счастливом возрасте, когда стыдиться некого, а простуды не боялись.
Пробежав амбар, малыши-голыши скрылись в бане, курившей во все пазы и щели жаром.
— Пацаны десятника Егора, — сказал Николай, — у него надо спросить лошадь до Талово.
Рано утром десятник шествовал по тропинкам, соединяющим дворы Сусая, наряжать ямщика. А конюх, Дорофея Анисимовна, расторопная и проворная женщина, уже запрягла сильного коня по кличке Греня. Наконец, как в старину, объявили:
— Лошадь подана, ямщик отряжен!
Но ямщик — не борода да рукавицы, а вчерашняя школьница Галя. Она сдерживала нетерпеливо настроенного коня вожжами. И когда чуть поослабила их, конь, уже почуяв седоков в розвальнях, так рванул с места, что едва не свернул прясла.
Мы ехали словно в траншее, рыхлый снег нависал с обеих сторон выше розвальней и нагребался в них.
Казалось бы, зимний заснеженный лес — однообразная и скучная картина. А в самом деле это бесконечно длинная и неповторимая сказка. По тайге словно разбрелись белые медведи, разбежались соболя, чудища какие-то повсюду, на каждой выщерблине, в складке коры, на черных родинках белых берез, на сучьях и голых ветвях — комьями и комками снег. А на согбенных березах, перекинувшихся над дорогой, столько напластовано снега — будто полотнища, на которых можно было бы написать: «Добро пожаловать! Въезжайте в сказку!»
Начался удивительный, все завораживающий и усыпляющий снегопад. Лес отступил, и мы не увидели с таловских полей Тулымский Камень, одно из звеньев в цепи Уральских гор.
Скоро въехали в деревню, также убаюканную снегами. Внизу не замерзающий даже в лютые морозы ручей, либо речонка, впадающая в Колву и давшая название деревне — Талово.
Буран начался такой, что ни тропинок, ни дороги не видно. Кони лишь чутьем, памятью ли своей находят старую колею. За одной подводой пройдет вторая, третья и промнут дорогу. Нет, не западет и не заглохнет путь в самую отдаленную деревню — Дий!
На перекладных пробирались мы в Дий и обратно. С разными ямщиками, так называют здесь кучера или возницу, встречались в дороге. Забытое слово «ямщик» словно всплывает из старины и бытует на верхней Колве наравне с современными.
Здесь не только мужчины, но и женщины, и ребята проворны. Если запрягают коня, любо посмотреть, как затягивают, увертывают сыромятную упряжь, набадривают чересседельником дугу, похлопывают коня, поправляют шлею…
Самый северный сельсовет Чердынского района — Черепаново. Деревня стоит на крутом, очень высоком берегу, и Колва видна из окошек далеко! Леса по склонам гор, теснящих Колву, словно в акварельных отмывах уходят в забураненную даль.
— Рыба под окном, охота рядом, — рассказывает Николай Венедиктович Мисюрев. — Раньше-то вовсе рябчика много было. Теперь вот, чит был на березник, наклюется рябчик и пропадет, или яйцы по весне в гнездах вымерзают — не стало рябчика. Белку собака брала на поеде, глухаря оказывала…
На охотничьем языке рассказывает Мисюрев о промысле зверя и птицы. Километрах в двадцати у него избушка в тайге и на расчищенном голом месте чамья — амбарчик на столбах для хранения продуктов и шкурок от пакостного зверя. В обыденном наречии охотников нет слова «убил», они говорят: добыл куницу, белку, рябчиков столько-то пар.
Самостоятельно охотиться Мисюрев стал с пятнадцати лет, а с отцом помаленьку втягивался с десяти.
— Под Урал и за Урал ходили месяца на полтора, два. Четырех медведей заваливали, — рассказывает охотник, разглаживая бороду.
— Вы не знаете речку Студеную? — спросил я у охотника.
— С Якши на Чусовское озеро была Студенка, и перевозка стояла… А Студеную не слыхал.
Да, Студеной, возможно, и нет вовсе. Но было зимовье, и много было в Чердынском краю охотников с такой же судьбой, как у Елески.
«Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три».
Точно такое же рассказывали все охотники-старики, только с душевной жалобой на то, что птицы и зверя стало меньше. Даже в зимнем лесу отпечатки следов, какие могут оставить постоянные обитатели, почти не встречаются. Только однажды свежий и крупный след волка пересек нам дорогу в Дий.