А ночью я опять маялся от бессонницы: донимали проклятые комары, на которых наш дымокур мало производил впечатления, и где-то жутко и часто кричала сова, в прибрежных зарослях изредка слышались всплески воды – наверное, на прогулку вышел утиный выводок.
Я выходил из палатки, чтобы подбросить в огонь сучьев: костер мы решили оставить, чтобы не подобрались непрошеные ночные гости. Над тундрой струился призрачный свет, на востоке протянулась узенькая багровая полоса. Сначала едва заметная, как щель в неплотно прикрытых ставнях, она постепенно расширялась – вот-вот брызнет солнце!
Спать не хотелось. Несколько раз Лёша вылазил из палатки, садился у огня, закуривал папироску от дымящейся веточки и гнал меня спать. Конечно, надо бы его послушаться и немножко подремать, но Морфей, похоже, облетел меня стороной.
Ночь была короткой, хотя всё же это была ночь. А вот в мае и начале июня на Пенжине забывают, что такое ночь. Лишь два-три часа стоят прозрачные, чуть-чуть дымчатые сумерки, и снова – всплеск яркого праздничного дня. Добропорядочным гражданам это если и причиняет беспокойство, то его легко исправить: достаточно, допустим, опустить тяжелые плотные шторы – и в доме наступит желанная ночь. А вот что делать «юношам бледным со взором горячим», то бишь чьим-то любовникам? Незамеченным по Каменному не пройдешь: ты весь как на ладони. И если учесть привычку местных кумушек, страдающих бессонницей, сидеть у окна, то «сарафанное радио» непременно сделает тебя героем дня: шёл, мол, таким-то и таким-то маршрутом, зашёл в такой-то дом, пробыл там… кхе!… кхе… столько-то часов и минут.
ОВ, смеясь, предложила: «А ты не ходи по прямой, сделай крюк к Пенжине – будто бы прогуливаешься…» – Это в первом-то часу ночи? – «А что тут такого? – она удивлённо подняла брови. – Веди себя как человек городской: наших обычаев не знаешь, гуляешь сам по себе, когда хочешь. А может, ты привык к полуночным променадам? Может, ты так с бессонницей борешься…» – Ну, а дальше что? – «А дальше, – она коротко хохотнула, – возвращаешься по улице, параллельной моей, доходишь до скверика напротив моего дома и через него – к моему окну…» – Точно! Под твоим окном такие густые березы растут! Никто не увидит…
Но увидели-таки! Причем, это был коллега ОВ. Плохой стоматолог, он вызывал массу жалоб. Против всех зубных болезней у него был один способ лечения: «Надо вырывать!» И ладно бы, удалял зубы безболезненно, а то ведь народ у него криком кричал, зубы обламывались, ранки потом гноились и щеки его пациентов от воспаления раздувались как первомайские шары. Поэтому, когда в нашу редакцию пришло письмо, в котором дантиста ругали на чём свет стоит, Вэ И его опубликовал. Стоматолог пришёл в редакцию выяснять отношения, и поскольку редактор был на каком-то очередном заседании районной администрации, выслушивать гневные тирады «оскорблённой добродетели» пришлось мне. В ответ на очередное «Какое вы имели право?» я, измученный его бурей и натиском, брякнул: «Редакция не всегда разделяет точку зрения авторов опубликованных материалов. Это в газете на последней странице написано…» Стоматолог ухватился за фразу: «Ах, не разделяете? Так опубликуйте опровержение!» И тут я не выдержал: «Ни за что! Только через суд…»
Стоматолог, матерясь, как пьяный сапожник, хлопнул дверью. В суд он, конечно, не пошёл, потому что накануне неудачно поставил пломбу дочери судьи: когда та лакомилась копченым оленьим языком, пломба вылетела и юная леди чуть не подавилась.
Зубодёр затаил злобу, и только и ждал удобного случая, чтобы мне отомстить. В одну из белых ночей он стал свидетелем моих маневров перед окном ОВ. На нашу беду, из его квартиры всё хорошо было видно, и даже берёзы не мешали обзору. А поскольку он знал домашний телефон ОВ, то тут же и позвонил: «Ольга Владимировна, к вам вор в окно лезет. Милицию вызвать?»
Вот зараза-зубодёр! Казалось, он никогда не покидал своего наблюдательного пункта: как только я перелазил к ОВ через подоконник, звонил телефон…
Но хуже всего было то, что стоматолог как-то позвонил мне на работу и, ёрничая, с восторгом сказал: «Не ты первый и не ты последний через то окно лазишь. Молодец ОВ, умеет мужиков за х*й держать!»
Почему-то я ему не поверил, но всё равно меня грызли сомнения: а вдруг ОВ ещё с кем-то тайно встречается? Она же, заметив пасмурное моё настроение, ласково склоняла белокурую головку мне на плечо и шептала: «Миленький ты мой, если б знал ты, что никого так не любила, как тебя…»
Ах, белые ночи, белые ночи!
Но рассвет ударил по глазам, и всё вокруг запылало и зацвело, и мы, наскоро перекусив вареными чирами39, двинулись в путь по бесконечной мари, вдоль бесчисленных проток, озер и ручьёв. В одной широкой и достаточно глубокой протоке я искупался – сорвался с лесины, которую Лёша перекинул как мостик. Вода была ледяной – я сразу же промёрз до костей и покрылся «гусиной сыпью».
Чертыхаясь, мой напарник разжёг костёр и заставил раздеться догола. На меня тут же накинулись комары и оводы, и я был вынужден, приплясывая и откашливаясь, греться в самом дыму.
Пока одежда сохла, Лёша накипятил кипрея и запёк в огне свои таинственные корешки. Чай показался мне необыкновенно вкусным, а корешки, сладкие и мясистые, чем-то напоминали варёную морковку. И всё-таки, не смотря на такое знатное прогревание, я вскоре почувствовал лёгкое головокружение, лоб взмок, идти становилось всё тяжелее – скорее всего, простудил-таки лёгкие. Но я ничего не говорил Лёше и упрямо тащился за ним. Моя одежда, пока сохла, тоже прокоптилась – не хуже рыбы в шарабане. И на это амбре, смешанное с потом, тучами слетались комары, чёрт бы побрал всё их кровососущее племя!
Больше я не проваливался в ямы и не попадал в ледяные протоки – Лёша останавливался, подавал руку или просто предупреждал о тайных колдобинах и прочих сюрпризах, вообще – молодец, всячески опекал меня, неумеху. Ближе к вечеру нам чуть не повезло: над тундрой раздался тихий рокот – в бледно-синем мареве летел вертолёт. Нам бы, дуракам, догадаться бросить в костёр побольше зеленой травы, чтобы дым пошёл столбом, но до этого мы додумались, когда винтокрылая стрекоза уже пролетела мимо.
– Да ладно, – махнул рукой Лёша. – Это, может, браконьеры полетели. У них сейчас мода охотиться на диких оленей с воздуха. Всё равно они бы нас на борт не взяли.
И снова – оглушительная тишина, пелена мари, яростное солнце, цвирканье в кустах ольхи какой-то птички, ленивое дуновенье ветерка…
Делать нечего, поплелись мы с Лёшей дальше. Чтобы хоть как-то отвлечься от дум о нашем бедственном положении, я вспоминал всё, что прочитал об Атласове. Этому человеку здорово повезло – у него была замечательная жена, любившая его больше жизни. Я на миг представил ту, давнюю свою девушку избиблиотеки. Отрываясь от страниц очередной книжки, я видел перед собой её зватылок, аккуратную причёску, завитушки на тонкой шее, и эту голубую, медленно пульсирующую жилку… Если бы ей сообщили сейчас, что я потерялся в тундре, она бы, наверное, вздохнула: «Жалко, хороший был пацан…» И всё, больше ничего бы не сказала, потому что меня не любила. Наверное, на этом свете нельзя сделать двух вещей: заново родиться и заставить себя полюбить…
Про ОВ я вообще не стал думать. ОВ – это особый случай. Такой особый, что у меня даже под ложечкой холодеет, как подумаю о ней.
Не известно, как думал о ней Атласов, но по некоторым сохранившимся в архивах документам ясно: Степанида жила в вечной тревоге за мужа – дальние казачьи походы в те времена нередко заканчивались трагически, и тогда улочки Якутска оглашало великое причитание вдов.
Когда Владимир Владимирович ушёл на поиски Камчатки, его жена не находила себе места: из Анадырского об отряде не поступало никаких известий, а потом вдруг пришло сообщение, что новый анадырский приказной не доволен Атласовым…
Степанида немало слёз выплакала, бессчётное количество поклонов положила перед образом Богоматери – просила только об одном: пусть её супруга минуют все беды, и лиха не случится никакого, а если случится, то оставь его, владычица, в живых, пусть хромого, раненого калеченого, какого угодно, но – живого!
Когда в октябре 1699 года с далёкого Анадыря прибыли казаки Федор Андреев и Степан Бородин, Степанида, узнав об этом, выскочила из избы в чём была и прибежала в приказную растрёпанная, с горящими глазами – на полоумную была похожа.
Казаки не смогли скрыть от неё правды: на отряд Атласова совершено нападение, Ома подстегнул юкагиров на бунт. Убили Евдокима Старловского, Матюху Прибылова, Архипа Микитина, Сеньку Галева, Ивана Стадухина, промышленных людей Кирилла Иванова, Луку Федорова, Сидора Дмитриева…
Они перечисляли эти имена, и всё чернее становилось лицо Степаниды.
– Нет, нет! – успокаивали её казаки. – Не кручинься о своём-то! Живой он. Но врать не станем: юкагиры его ранили копьями…
Степанида кинулась искать писаря, чтобы составить челобитную царю. Эта жалоба полна слёз и женской верности. Душой она перелетела через моря, леса и горы туда, на Камчатку, где её Владимир лежал больной «от иноземческих ран», при смерти, и вторым зрением увидела: и пить, и есть ему нечего. «Пожалуй меня, сироту твою, – говорилось в челобитной, – вели, великий государь, из Якутска послать в Анадырский острог к прикащику память, чтобы мужа моего, Володимера, с твоею великого государя сборной казной отпустили в Якутск…»
И была она столь настойчива, что новый воевода Траурнихт послал на Анадырь специальный наказ об отправке Владимира Владимировича в Якутск.
Пройдёт много-много лет, изведает Атласов и громкую славу, и горечь падения, но всегда будет ему опорой и поддержкой верная его жена, и за то он её боготворил. А когда Атласов решил оправиться на Камчатку во второй раз, Степанида решительно заявила: «И я с тобой! Куда иголочка, туда и ниточка…» Даже бывалые казаки особо не напрашивались на такое опасное и долгое путешествие. А она вместе с мужем ехала на лошадях, шла по трудным вьючным тропам, продиралась через таёжные дебри, стояла на старых ветхих дощаниках, которые ходили через тогдашние сибирские перевозы, мчалась на собачьих упряжках…