растает еще быстрее, чем при дневном полумраке, она втягивает в себя, как воронка, расстояние между ступенями заполнено таким сердцебиением, что не слышно бьющих о камень волн, которые на самом деле благодаря эху гремят как буря. Слово, брошенное с высоты площадки, ударяется со всего размаху в темную мембрану далекого дна и взлетает наверх протяжным звуком. Лестница под ногами вибрирует от шагов, гудит как струна, натянутая от звезды до рельса. Вода ударяет в башенку, как земснаряд, море звучит в ней, как в раковине, мощно и грозно.
Самое большое созвездие — Большая Медведица — в июле висит ковшом вниз. Все звезды пылают зеркальным светом — Дубхе, Мерак, Фекда, Мегред, Алиот, Мицар с едва заметным Алькором, Алькаид. Медведица повторяет изгиб Волги в среднем плесе с горящими огнями Рыбинска, Калинина, Углича, Костромы, Череповца, Ярославля и Горького. С Дубхе до Мерака взгляд перелетает в секунду, а из Рыбинска до Калинина плыть сутки, это если на сухогрузе или самоходке, а если на «Ракете» — полдня. Надя рада любому судну, проходящему мимо маяка: и рейсовым судам, и тем, кто плывет вне расписания, — сухогрузы «Большая Волга», танкеры «Волгонефть», перевозящие нефтепродукты, лес, руду, соль, колчедан и лесоматериалы, толкач «Зеленодольск», теплоходы класса О, ходящие по водохранилищу, и класса Л — по малым рекам; Надя выучила даже названия судов типа М-СП: река-море. У нее феноменальная память, об этом знает весь знакомый ей плавсостав и портовые рабочие, береговые матросы и водители электропогрузки, крановщики, мотористы земснаряда, слесари-судоремонтники, электросварщики, метеорологи, рыбаки. Память у Нади как бабушкин ларь, в котором приплыло все ее добро на плоту во время великого переселения из затопляемой деревни — серебряные наперстки, старые образа, коклюшки, бархатные лоскуты, медальон с часами, латунные грабельки, дубовый крест с могилы родителей, книги на медных застежках, яхонтовые пуговицы, фантики от ярмарочных тянучек — все, что могло, запрыгнуло в ее сундук, как зайцы деда Мазая. Все вперемешку. Так и у Нади в голове — и звезды, и названия бабушкиных цветов, и внутреннее устройство судов, а кому это все надо? Знакомый врач Лазарь Леонидович с туристического парохода говорил: «У тебя феноменальная память».
Надя, а за ней сторож Никита, тяжело дыша и отдуваясь на каждой ступеньке последнего марша, взбираются на площадку старого маяка. Здесь высоко, но ветра почти не чувствуется. Они оставляют под собой веющую низом моряну. По краям площадки торчат остатки металлических конструкций, каких-то приборов для улавливания ветров, может быть, градиента для измерения длины разгона ветра, естественного периода поля ветра, коэффициента порывистости ветра, сдвига ветра, годового хода ветра... Самый загадочный ветер на море — кошачий глаз. Наверху сейчас дует только хилой, и то его можно ощутить, лишь послюнив палец, этот прибор высокой точности.
Никита ложится навзничь на нагретой солнцем площадке и прикрывает глаза, на которых выведено синим «Они устали». «Они» на левом веке, «устали» — на правом. Никита может выворачивать одно веко с «устали» так, что глаз остается открытым и страшным, даже не щурится, так на Волге больше никто не умеет. Был у него один дружбан, с которым они вместе много лет назад дробили огромные валуны — «гости из Скандинавии», принесенные ледником, и бросали на вагонетки щебенку и гравий, так тот Коля тоже умел жутко выворачивать веко, и у него была такая же наколка. Никита и Николай вдвоем на пару развлекали взрывников, мигая татуировкой, один закрывал «усталый» глаз, а другой — глаз «они»: два циклопа, вкативших вагонетку во глубину скандинавских гор, куда не ступала нога авантюриста Пер Гюнта, в одно ухо влезли, нормандское и варяжское, в другое вывалились — скифское. И принялись грызть грунт кайлом, черпать породу, дробить валуны. Дул зимний, пронизывающий до кости ветер. Обжигал усталые глаза. Два молодых великана, плечом к плечу, повернув лица к грандиозной стройке с «они устали», смотрели сквозь свои усталые бельма в темную глубь камня («Камень поддается человеку»), спиной чуяли смерть, нарастающую как грунтовые воды, которые круглосуточно откачивали насосами («Люди сильнее стихии»), а за этой водой стояла другая вода, паводковая, с ледяными заторами, угрожающими перемычкам («Весна на котловане»), а за ней — третья вода, гидромониторов, крушившая твердую породу («Люди твердой породы»). Во время короткого отдыха приносили газеты, одни закручивали табачок в «весну на котловане», другие обматывали ступни в «твердую породу». Когда уровень верхнего бьефа стал медленно расти, много всего ушло под воду, в том числе и те, кому смерть оборвала срок, только кое-где, как мачты потопленных судов, торчали колокольни церквей, со стен которых смотрели раскрытыми глазами в воду Христос-Господь, Казанская Богородица в сорванных ризах и святые со ангелами, пронзая темную воду золотыми лучами, видя и сквозь усталые человеческие глаза, и сквозь духов злобы поднебесных хрустальный город из сапфира и ясписа, на который не ложится пыль.
Никита смотрит на Надю своей усталостью сквозь пальцы темной загорелой руки, и его усталость плавно перетекает в сон. Надя озирает знакомые окрестности. Вдали торчат плавучие и портальные краны грузового порта. Справа — дровяной склад, где можно кататься на круглых литых баланах, только вовремя надо увернуться, чтобы не зашибла потревоженная пирамида бревен. За ним — лесопилка, от нее пахнет несколько иначе, чем от бревен, — внутренним деревом. Дальше хлебные амбары, возле которых все оживляется ближе к осени, когда съезжаются машины с зерном. Слева — док для ремонта и зимовки судов. Здесь еще зимуют земснаряды, катера, один паром, переделанный из парохода «Четвертый» с одинаковой конструкцией носа и кормы, так что он может пришвартовываться к дебаркадеру любой своей частью, ледоколы «Капитан Зарубин», «Капитан Крутов», «Капитан Букаев» и «Комсомолец», участвовавший еще в Сталинградской битве. Еще здесь стоят старые суда, ждут, чтобы из них вырезали кильсоны, парминги, стрингеры, шпангоуты, переборки, турбины, оставив один корпус, чтобы потом сделать в них перестройку.
На «Богатыре», построенном в 1887 году, в каюте первого класса сейчас проживает Никита. Когда «Богатырь» сломают, чтобы переделать его в сухогруз, Никита перейдет на «Волгарь». Пароходов на его век хватит. Зимует Никита в оранжерее, там тоже подрабатывает сторожем. Здесь, в доке, он охраняет суда от грабителей. Хоть с них и вывезена мебель, посуда, книги, одеяла, всегда есть что стащить, например гребной винт, стойки, колосники, канаты, муфты, трубы, угольники. Отсюда, с вышки, все суда как на ладони, и, пока Никита дремлет, Надя несет за него вахту.
Воскресенье — томительный день. Никого вокруг — ни на складе, ни у амбаров. Знакомые ремонтники, водители, техники отдыхают. Надя дует Никите на глаз «устали».
Никита перестает сопеть. «Чего тебе?» — «Акватория на горизонте покрылась судами», — отвечает Надя. «Ну и пусть себе». Надя дует изо всех сил. Никита открывает один глаз и грозно смотрит им на Надю: «Читать умеешь?» — и снова закрывает глаз. «Ну Никита!» — «Ох, надоела ты мне!» — «Никита — ну!» — требовательно говорит Надя. «Ладно». Никита садится. «Возьми мой морской бинокль». Надя приставляет к глазам кулаки с отверстиями для глаз. «Резкость навела?» Надя кивает. «Ладно, чего там?» — «Нет, не ладно! Спрашивай как надо!» Никита сокрушенно вздыхает. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой...» — медовым голосом подсказывает Надя. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой Надежда, что это там в тридцати градусах по курсу?» — «Колесный двухпалубник, — рапортует Надя, — путь следования от Рыбинска до Калинина. Вышел из шлюза. От буя номер три пойдет курсом на триста двенадцать градусов». — «А это кто только что отшлюзовался?» — «Товарный заднеколесник, построен буксиром в восемьсот шестьдесят девятом году, перестроен на двухпалубник в девятьсот третьем». — «Куда идет?» — «От буя девять курсом двести семьдесят градусов, а там пройдет еще два буя и придет в Брейтово». — «А там?» — «Легкое не спрашивай. Винтовой пароход. Идет пока на маяк «Зональный». — «Как называется?» — «Михаил Фрунзе», бывший «Князь Михаил Тверской». — «Откуда знаешь, ты ж читать не умеешь?» — «Идет по расписанию», — отрывисто говорит Надя. «А скажи-ка, матрос Надежда, в котором часу теплоход «Дунай» пристанет к Переборам? К Кинешме? Сколько минут длится стоянка в Романовской?..» Надя отвечает: «К Переборам судно пришвартуется в двадцать два тридцать, в Кинешме будет после часа ночи, стоянка в Романовской ровно тридцать минут!»
Последнее время ей все кому не лень напоминают, что она не умеет читать, видно бабушка подучила. А сама азбуку купила: «Смотри, Дежа, какой арбуз на картинке, не пойму, камышинский или астраханский... Какая это буква за ним прячется?» Надя свирепеет, когда с ней так разговаривают. Восьми букв, застилающих Никите белый свет, с нее пока довольно.
«А скажи-ка, матрос-рулевой, кто это тянется к шлюзу?» — «Двухпалубник «Спартак», бывшая «Великая княжна Татиана Николаевна». — «Тогда скажи мне, почему на реке так много было князей?» — «Потому что их прогнали в семнадцатом году». — «Это я знаю, я интересуюсь, почему они все ходили по нашему плесу... Не в Астрахань, например?» — «Потому что на нашем среднем плесе до революции жили одни князья. А на верхнем плесе — от Твери до Рыбинска — кучковались композиторы, «Могучая кучка» назывались. И все суда на этом плесе назывались ихними именами. В те времена пианин было раз-два и обчелся, не то что сейчас — на каждом линейном теплоходе, вот они и жили кучно вокруг Рыбинска и Твери, где было по пианину. Как кто захочет сочинить симфонию, садится в барку и плывет либо в Рыбинск, либо в Тверь. Говорили, что у композиторов свое расписание было: в среду, допустим, сочиняет симфонию Чайковский, а в субботу — Глинка. А от Нижнего до Астрахани в те времена плавали «Лермонтов», «Пушкин» и другие писатели. Там они и жили, поближе к Кавказу, потому что на Кавказе они все дрались на дуэли — и Лермонтов, и Дантес, и Тургенев тоже драл