леко над морем еще мелькали белоснежные крылья и оттуда доносился вой, перемешанный с дикарским хохотом. Потом все стихло, даже шелест берез пресекся, и трава, по гривам которой еще недавно рыскал ветер, выпрямилась. Послышался монотонный и сдавленный гул из глубины моря, по небу с тихим треском пролегли огненные русла, летучие трезубцы, опрокинутые ветвями вниз деревья из расплавленного серебра, и в судорогах слепящего света Надя увидела, как с середины моря медленно и величаво идут на остров волны с изогнутыми гребнями...
С воинственным криком Надя прыгнула в воду, упершись в борт головой, руками перевалила лодку через край сплавины, но дыхание волны уже настигало ее, и она, бросившись плашмя на лодку, слилась с ее пахнущей смолой обшивкой. Волна накрыла Надю с головой. Вторая волна ударила сильнее, перелившись через лодку, как всадник через седло. Послышался треск деревянного борта. Надя ухватилась за нос лодки и сумела дотянуть ее до шалаша. Третья волна лишь огрела ей ноги. В судорожном свете молний она успела увидеть, что на восточной оконечности острова вода лишь слегка бурлит, тогда как в западный край волна ударяет с такой силой, что в море один за другим уносит куски сплавины с клюквенником... Узловатые, со сломанными углами молнии плясали в небе. В их мигающем свете было видно, как березы и осины раздувают свои кроны, словно, паруса, а то и машут ими отчаянно, как сигнальными флагами. Гул грома не прекращался, как будто тяжелые шаги ударяли в жестяное небо. Сорвались первые тяжелые капли дождя. Надя метнулась в шалаш и, лишь укрывшись в нем, осмелилась оглянуться на море. Вдали короткими вспышками мелькали огни бакенов, пляшущих на волнах, будто сошедшие с ума шахматные пешки. Остров уносило от них все дальше и дальше. Надя нащупала фонарик и посветила им в вынутую из планшета карту.
Крупные дождевые капли, сочившиеся сквозь наваленный на крышу шалаша сушняк, застучали по рвущейся на сгибах карте Рыбинского водохранилища, уже изрядно подмоченной со стороны Вологодской области, накрывая огромные площади лесов, обозначенные двумя деревцами на зеленом поле, садов, представленные рядами черных точек, прерывистые линии просек, оранжевые черточки автомагистралей, пунктир полевых и лесных дорог, щеточки узкоколеек, города и веси... По карте от Мышкина ползла живая зеленая гусеница, держась голубой нитки Волги, нацеливаясь на остров Святовский Мох, который обычно то появляется на поверхности, то уходит на глубину, словно град Китеж. Надя взяла сучок и трусливо смахнула гусеницу в дальний угол шалаша — выбрасывать ее под дождь все же пожалела. Потом опять углубилась в карту. В границах голубых линий, отмечающих перепады глубин, ясно проступало древнее русло Волги, стелившейся по дну водохранилища, превратившейся в призрак, глубоко просвечивающий сквозь новую широкую воду. Бледные линии причудливо петляли вокруг затопленной церкви Вольская, вокруг развалин храмов Всехсвятское, Покровское, Пчелье, Наволок, почти повторяя очертания зоны всплывшего торфяника в районе заповедника, где иногда, дождавшись перелета стаи, постреливал уток браконьер Никита...
Бабушка рассказывала Наде, как по дну Волги когда-то давным-давно проложили толстую чугунную цепь, по которой от Твери до Рыбинска бегали пароходы туерного типа, принадлежавшие «Волжско-Тверскому пароходству по цепи». Полтора десятка туеров ходили по ней, как кот ученый, и днем и ночью... Цепь с грохотом и лязгом поднималась с носа пароходной машиной, проходила через барабан со звездчатыми шестернями, а потом опускалась с кормы на дно реки. Для расхождения со встречным туером звено цепи расклепывалось или обрубалось, суда расходились, и пароходный кузнец в промасленных перчатках снова сковывал цепь. Эта гигантская цепь длиной в 370 километров, проложенная по руслу Волги, стоила один миллион рублей, тогда как стоимость туеров и прочего оборудования не превышала семисот тысяч. К началу века туерное пароходство «По цепи» распалось, и миллионная цепь была поднята со дна, но не вся. Обрывки этой цепи, образовавшей русло в русле, похожее на след животного, когда-то ползавшего по древнему ложу Волги, осели на дне, зацепились за подводные камни, поросли водорослями, как заглохшая колея травой. Иногда рыбаки поднимали со дна остатки этой цепи, как свидетельства богатырского прошлого Руси. Чугунные звенья вместо грузил прилаживали к снастям, вешали рядом с подковами на воротах дома, обточенные умельцами, словно браслеты, носили на кисти левой руки. Такой браслет в юности имелся у Никиты. На нем было выточено: «По цепи». Народ не спешил расставаться со своими цепями. Рыбак, имеющий браслет, всегда мог рассчитывать на помощь своих собратьев по ремеслу, скованных, как цепью, рыбацкой дружбой.
Надя пыталась по карте определить, в какой точке моря ее застиг шторм. День она плыла при хилке и рассчитывала, что, если ветер не переменится, ее снесет в устье Согожи. Но хилок сменился на луговой и погнал сплавину в окрестности реки Сити — так она решила, увидев по правому берегу-борту своего плывущего острова Наволокские развалины. И вот тут между зоной торфяников и акваторией порта Брейтово ее настиг шторм... Если после шторма задует моряна — тогда остров внесет в Мологу, где по всему побережью развешаны на деревьях большие скворешники для гоголя и лутка. Хуже, если задует южак, — тогда она снова окажется на середине моря...
Струи дождя прорвали покров шалаша. Надя стряхнула с карты целое море и затолкала ее в планшет. В зыбунах неподалеку страшно бурлила вода. Опрокинув лодку, Надя заползла под нее, завернулась в попону и сухой ватник и, поджав колени к подбородку, медленно согреваясь, затихла. Сквозь сон шел дождь, пополняя запасы воды подземных и подводных рек, до которых Наде не было дела, зато сквозь дождь она непрерывно думала о том, что предстоит сделать после того, как море уляжется: проверить треснувший после удара о притопленное бревно борт лодки, достать из вырытого в корнях березы погреба запас картошки, моркови, сухарей и просушить его на солнышке, проверить спички в жестянке из-под мармелада, высушить одежду. Бабушка наверняка уже волнуется... Надя сказала ей, что порыбалит неподалеку от Перебор в компании других рыбаков, а вон как получилось...
Проснувшись, Надя приподняла борт лодки, словно край одеяла, и выглянула наружу. Гладь моря искрилась пляшущими светляками. Алое солнце в дымке предвещало отличный день. Она выбралась из-под лодки. Вчерашним штормом весь клюквенник оторвало от острова и унесло в море. На новом краю сплавины расположилась пара журавлей — самочка спокойно чистила свое оперение, а самец расхаживал вокруг нее, изогнув шею, полураспустив крылья и развернув веером куцый хвост.
Надя забросила в воду леску с крючками, насадив на нее наживку из манных катышей. Поймав пару ряпушек, разожгла сушняк и, надев рыбу на прутик, принялась обжаривать ее на костре. Вырыла из земли свой провиант, перекусила рыбой и размокшими сухарями с морковью. С нескольких уцелевших кустиков клюквы собрала ягоду, раздавила ее в кружке и зачерпнула воды. Поев, сняла с себя одежду и развесила сушиться, потом осмотрела борт лодки, обнаружила в нем заметную пробоину. Попыталась ее заделать, но безуспешно. Нужны были гвозди, молоток, куски фанеры и резины для наведения заплат. Оставалось надеяться на помощь рыбаков, которые, конечно, ее уже хватились и ищут.
Днем Надя гуляла по острову, вдоль берега которого уже успела протоптать тропинку, собирала букетики из колокольчиков и крохотных диких ярко-желтых лилий. Нашла несколько подберезовиков, половина из них оказалась червивыми.
Вечером, нарубив в лодку березовых веток, улеглась в нее спать. По ясному небу, как по тихой воде, проходили огни Большой и Малой Медведицы, Дракона, звезды Волопаса и Льва, и в дымке Млечного Пути светилась Кассиопея и Капелла. Вдали по тихой воде шли суда с мачтовыми огнями. Два огня, один над другим, — проплыл буксировщик, тянущий баржу. Два белых огня и выше красный — прошла баржа с нефтью. Три белых огня треугольником — баржа, которую толкает пароход...
Утром Надя наконец определяет свое местонахождение по земснаряду, работающему в Югском заливе, и по метеорологической станции на отлогом берегу рядом с развалинами бывшей Мологской тюрьмы...
Она опускается на колени и, свесив голову с крутой кромки плавучего острова, похожей на край ивовой корзины, видит распаханные водой монастырские коридоры, по которым, как связка ключей, вдруг промелькнет рыба, затянутые илом карусели, засыпанные битым кирпичом фундаменты домов, неровно обрезанный лес пней, распластанную под водой далекую жизнь. Сквозь прозрачную воду были видны замшелые камни, посыпанные песком аллеи, почерневшие кресты монастырского кладбища, белокрылые ангелы, обглоданные водой ветви акации, обвитые осыпанным зернами воздуха лягушатником и ежеголовником...
Во дни Великого Переселения библейское равенство меж мертвыми было нарушено: схороненные на кладбищах Мологи и соседних деревень были поделены на покойников «живых» и «мертвых». Мертвецы, имевшие родственников, которые могли выкопать гробы и перевезти их на высокий берег Волги, оказались словно бы не вполне мертвыми, став частью имущества живых. О них еще помнили: память живых как погребальные пелены обвила кости сухия, переложенные в новые домовины из дуба и сосны. Живые резво работали лопатами, спасая своих мертвых от подступающей воды, — до чужих мертвых им дела не было. Обветшавшие, изъеденные плесенью гробы извлекали из ям на веревках, плоскогубцы тупились о мертвые гвозди. Переселенцы оставляли крепкие шифоньеры, старые сундуки, в которых когда-то хранилось девическое приданое, посуду и прочий скарб, но кости отцов и дедов, перемешанные с землею, вынимали из могил вместе с истлевшими кусками парчи и венчиками, слипшимися с лобной костью, аккуратно укладывали в новые домовины. Отслужив литию, штабелем наваливали гробы на лодки, обвязав сверху веревкой. И вот лодки с незабвенными пускались в еще один свой последний путь по воде, по руслу древней скифской реки — Великой Рахи, над которой уже реяла прохлада новой высокой воды, в будущем обязанной избавить суда от мелей и волока. А всеми позабытые мертвые-мертвые, не имевшие родни, оставались лежать в родной земле, кот