истории, которую преподает Герина мать. Захватывающие связи проносятся по земной коре как сейсмические волны, цепляя волокна парок.
«А это что?» — совсем миролюбиво спрашивает Люба, тыча пальцем в карту Северного Ледовитого океана, висящую над столом. «Карта», — скупо отвечает Герман. «Нет, вот эти черточки?» Герман знает, что Любе неинтересна его карта, она спрашивает, чтобы усыпить его бдительность и поймать на живом и непосредственном жесте, слове. «Маршруты различных полярных экспедиций». — «Да-а? А зачем тебе?» — «Интересно». — «Надо же. А эта длинная черта — что за маршрут?» — «“С-сибирякова”», — сердито отвечает Герман. Люба не останавливается. «А почему сначала сплошная линия, а потом прерывистая?» — «Прерывистая линия означает дрейф “С-сибирякова”», — отрывисто говорит Герман.
На пороге комнаты возникает торжествующий отец. Он уже упаковал вкусную и здоровую с разбитым в кровь лицом учителя химии (директору тоже досталось), художественные открытки со старыми учебниками истории, в которых петитом набрано, что Екатерина переписывалась с Вольтером. Люба почти испуганно смотрит на отца: нет, нет, у нас есть мешочки, зачем нам ваша красивая сумочка, ее, наверное, Александра Петровна сшила? Таня подставляет мешочек, Люба берется за углы пестрой сумки... Сколько лишних движений! Чтобы раздолбить сосновую шишку, дятлу требуется 700 ударов. Герман выхватывает из мешка здоровую пищу, кости трупов, хрящики нежного возраста: «Это мамина книга». Отец ухмыляется и разводит руками. Он всех приглашает посмеяться вместе с ним. «Это книга для бо-ольших богатеев! Нам, простым людям, картошечки бы с селедочкой. Только место занимает, на которое можно поставить «Войну...», например, «...и мир», правда, девчата?» — «А открытки! — восклицает Таня. — Мы всем классом собирали их для Александры Петровны». Среди открыток смятая фотография. Люба смотрит на нее и молча сует во вкусную и богатую пищу. «Вы так ничего себе не возьмете», — замечает отец. «Нет, почему же, вот учебники возьмем, Александра Петровна все равно ими не пользуется, у нее свой материал. Да и они ужасно старые...» Старые. Никакой связи между казнью Людовика Шестнадцатого в 1793-м и созданием ВЧК в 1917-м. «Берите, берите», — отец делает широкий жест рукой и опрокидывает флакон с заданием Михал Михалыча. Люба быстро находит совок и веник, заметает осколки стекла. «Извини, сынок, я не нарочно», — врет отец. Люба дергает Таню за рукав. «Спасибо вам. Мы пошли». По комнатам словно смерч пронесся: красноватая лужа на полу, рассыпанные открытки, грудой книг завален стол. Сцена сыграна. Отец молча уходит в свою конуру.
Как защититься собакоголовым обезьянам от леопарда, льва и гиеновых собак? Они должны создать прочную организацию, чтобы дать отпор внешнему врагу. Но как же им сорганизоваться, когда известно, что обезьяньи союзы непрочны, они то и дело предают друг друга, строят козни, отбивают один у другого самок. Нет, не создать бы им сложного иерархического общества, если бы не могучий инстинкт! Одна обезьяна, как правило, не самая умная и не самая сильная, но наиболее догадливая хватает какой-либо незнакомый предмет, к которому более осторожные обезьяны не рискуют приблизиться, например пустую канистру, и начинает бить в нее, как в барабан. Или старается занять высокое место — кочку, пень. Если какая-то из обезьян слишком настойчиво претендует на кочку или канистру, наша обезьяна дерется с нахалом до тех пор, пока он не встанет в дамскую позу подчинения. Вокруг победителя тотчас начинают виться самки и «шестерки» — самые слабые, но наиболее льстивые и коварные, которые будут повторять за лидером все его действия. Субдоминанты отделены от доминантов «шестерками». Они образуют тайные союзы, чтобы со временем свергнуть захватившую власть особь. Но павианы, например, образуют иерархическую пирамиду по возрастному признаку. Несколько седых патриархов, которые когда-то в молодости были способны неожиданно для остальных ударить лапой по канистре или занять кочку, оказываются наверху еще и потому, что пережили своих сверстников, погибших от зубов львов или стресса. Самое главное для них — не подпускать к кочке рвущихся к власти субдоминантов. Это групповое доминирование седых павианов называется геронтократией — властью старцев. Даже когда они впадают в старческий маразм, седые павианы все равно не забывают в нужном месте и в нужное время скалить зубы, заставляя других самцов вставать в позу подчинения, требовать себе пищу, добытую другими. Патриархи находят себе поддержку в нежном возрасте — юные павианы видят в седой гриве атрибут власти и с радостью подчиняются ей. Старики любят свою молодежь, ибо, достигнув преклонных лет и почти утратив вкус ко многим вещам, сохраняют лишь страсть к учительству. Они учат юных раздирать гнилые пни, переворачивать камни, раскалывать орехи, докапываться до воды...
Между школьниками, копошащимися за партами, и студентами, сидящими за столами в аудиториях, которым совсем недавно преподавала Эльвира Евгеньевна Батаганова, большая разница. Школьники испытывают чистый и невинный интерес (или не испытывают) к обычаям собакоголовых обезьян и ничего дальше павианов не видят. Метафорическое мышление у них не развито. Знать не хотят русскую литературу, теневую по своей сущности, ни птицы-тройки, проносящейся тенью трехглавого змея по дороге из Петербурга в Москву, ни крыловской зоологии, ни салтыково-щедринской ихтиологии, ни нервических выкрутасов Чацкого, ни претенциозных передвижений Печорина между Тебердой, Кисловодском и Пятигорском, ни ревностного препарирования квакушки Базаровым, ни почему поссорился Иван Иванович с Иван Никифоровичем, в результате чего Россия села в большую миргородскую лужу. Детям не интересны потайные карманы аллегорий с зашитыми в манжеты бритвенными лезвиями, почему не сжата полоска одна, отчего там стон, раздается и кто шагает левой, — им интересны конкретные обезьяны. Если сумеешь удержать их интерес на способе размножения кольчатых червей, на процессе молекулярного распада олова в результате оловянной чумы, расширении газа при нагревании, мельничном колесе, вращаемом силой ветра, не будет никаких листовок о разложении власти геродонтов, которые Петр Григоренко раздает у проходной завода «Серп и молот», никакого нравственного распада общества, засвидетельствованного в далеком Нью-Йорке выходом сборника «Память», ширящегося по всей стране движения диссидентов, запрягших одну на весь самиздат «Эрику», пробивающую восемь экземпляров без интервалов — сплошняком на папиросной бумаге, политического изолятора на четвертом этаже института Сербского, ленинградской спецбольницы с глазками и кормушками, двадцать седьмого отделения Кащенко, больницы номер пять в селе Троицком, теории вялотекущей шизофрении Снежневского, трех уколов сульфазина, вызывающих сильнейшую боль и лихорадку, или аминазина по пять кубиков, от которого впадают в спячку, укруток в мокрые простыни, накачивания физраствора в ляжки, ввода пищи через нос с помощью шланга, смазанного вазелином, специальных палат для инсулиновых шоков, свердловской пересылки, мордовского лагеря, — если не будить спящую собаку... Если не носиться с капитаном Копейкиным как с символом. Не устраивать длинных перегонов из гипербол, метафор и цезур между обеими столицами, каждые двадцать миль меняя уставших лошадей. Чистить ружья обмылком кирпича, завещанного предками. Спасать зайцев с затопленных островов — авось один из них проскочит перед пушкинской кибиткой, не дав суеверному поэту явиться на Сенатскую площадь... Поймите, ребята, речь идет о павианах, ни о чем другом, только о павианах, которые учат юных докапываться до воды и раскалывать орехи. Никаких подводных течений. Никакого второго плана, третьего слоя, сквозной мысли, параллельной культуры катушек Высоцкого, разматывающихся от Бреста до Сахалина, смеха сквозь слезы, мощного давления идеи на квадратный метр вырубаемого Лопахиным вишневого сада... Поверьте старой биологине, нет ничего плохого в школе, в которой строем водят на рентген и в санэпидемстанцию выгонять глистов, собирают одежду для неимущих и бьют линейкой по рукам, чтобы не читали под партой «Трех мушкетеров». У школы под боком ваши старые, умудренные опытом родители, которые если и слушают «Голос Америки», то это происходит во время крепкого детского сна. Все, что происходит ночью, — сны. По ночам подъезжали к подъездам «воронки», а ясным днем монтажники поднимались на мачты ЛЭП, водолазы спускались на дно, коровы давали, а домны выдавали. По ночам в переплетных мастерских сшивают Оруэлла и Авторханова, а днем в них же переплетают книжки Скворцова Гришки. Чем больше ночные люди отхватывают времени от праведного сна, тем больше они, сны, перемещаются в ясный день, лунатики и сомнамбулы выходят на площадь с самодельными плакатами в руках, требуя свободы и гласного суда, въезжают на танках на Вацлавскую площадь, орудийные расчеты окопались на Староместской, где сожгли Яна Гуса... Все происходит как во сне: психиатрические экспертизы, митинг гласности, сбор информации с папиросных клочков, вынесенных из лагерей на волю, похороны Хрущева по спецпропускам, визит президента Никсона, арест Петра Якира.
Студенческая же аудитория — пороховой погреб. Нежному возрасту достаточно упомянуть седых павианов, чтобы субдоминанты перемигнулись и начали скалить зубы... Скажешь про «позу подчинения», так лучшая часть студенчества встрепенется и пойдет прибивать обойными гвоздиками к палкам самодельный плакат «Уважайте конституцию!» и «Долой позорную статью 190-1». Кто по будильнику встает на завод, тот никогда не познает опытно 190-1-й и, прочитав статью «Наследники Смердякова», зевнет и включит «Новости» с хорошими новостями. Валовой продукт на душу населения хорош, и вьетнамцы хороши, дали прикурить Америке из своих зарослей сахарного тростника... В детстве прилаживали скворечники к весенним березам, потому что конкретные скворцы прилетели, на крыльях весну принесли, в юности мастерят плакаты для далекой Пражской весны, доносимой голосами с иностранным акцентом сквозь родимые глушилки ритмизованной стихией, ритм которой соответствует биению пульса юношества, выведенного за пределы салтыково-щедринской ихтиологии на бескрайние просторы аналогий, — и старый павиан им уже не обезьяна, а душитель свободы, пуст