...21 ноября 1783 года на Марсовом поле собралась большая толпа парижан. Люди окружили воздушный шар. Вокруг него суетятся изобретатели, братья Монгольфье. Это не первый запуск летального (как говаривали раньше) аппарата в Париже, но никогда еще «воздушный глобус» из шелка не достигал столь внушительных размеров — 14 метров в поперечнике. Король Людовик Шестнадцатый, в коричневом кафтане с вышивкой, поверх которого надета голубая орденская лента, собственноручно удерживает одну из веревок, опутавших оболочку. Известный химик Пилятр де Розье, сделав поклон в три темпа, просит у него дозволения сесть в корзину, но король, опасаясь за его жизнь, отказывает ученому. Между тем наиболее находчивые из парижан протискиваются сквозь толпу — кто с бараном в руках, кто с петухом, кто с уткой. Животных сажают в корзину, после чего Жозеф Монгольфье дает знак отпустить веревки. Король послушно следует приказу изобретателя. Шар взмывает вверх. Король, приставив ладонь к глазам, следит за стремительно уносящимся в небо «глобусом»...
Время делает мощный глоток, сдвигает шелковые и парусиновые декорации с неба, и под ним вдруг оказывается хитрое сооружение с косо падающим ножом. Палач дает знак, веревку отпускают, душа взмывает в небо... Но смерть с косой на башенных часах еще не сделала и четверти оборота по кругу; король стоит, задрав (еще целую) голову в небо, смотрит на медленно плывущую в сторону небольшой рощицы точку... Башенные часы вращают жернова, король смотрит в небо, баран щиплет в роще траву, из лопнувшей оболочки со свистом выходит воздух.
Король смотрит в небо, по которому наконец проложена первая трасса, и это слишком серьезное событие для того, чтобы оно Людовику, любителю технических новшеств и всяческого прогресса, могло сойти с рук, — серьезнее, чем плетущиеся против него заговоры в Пале-Рояле, листовки Камилла Демулена, отставка Жана Неккера и растраты огромных средств на Трианон. Но стропы давно отпущены, на парусиновой галерее улетает любимый токарный станок короля и географические карты, которые он клеит на досуге, милые патриархальные занятия, освященные духом абсолютизма, не считающегося ни с бараном, ни с петухом, ни с осатаневшей от налогов толпой парижан, ни с оборотом календарей-хронометров в карманах ростовщиков, ни с новой воздушной трассой... Сам, лично отпустил веревку.
Это правдивая история — как и история лейтенанта Брусилова. В ее шелковой оболочке нет дыр, просверленных Николаем Антоновичем, через которые улетучивается авантюрный дух одиночества, нет вырезов ниже ватерлинии, через которые хлынет гнилое мясо из знаменитого фильма Эйзенштейна. Оболочка сияет напряженной целостностью, как зерно молекулы, из которого растут вещи... История об одиночестве барана, влекущегося на бойню. И никаких немых мальчиков-летчиков. Но, как ни странно, человеческий организм легче усваивает гнилое, как это утверждает Эльвира Евгеньевна, скорбный биолог, поэтому коллективный дух Сани Григорьева в сознании Германа одержал временную победу над одиноким духом короля. И чтобы проделать обратный путь от конца книжки к ее полному исчезновению из памяти, надо отыскать припорошенные снегом знаки — латунный багор, жестянку с веревками, кусок парусины, секстант, сумку почтальона, назад, назад к реальным с-самолетам Молокова, Леваневского...
Окна квартиры, в которой проживал писатель Каверин, выходили на больницу имени Софьи Перовской, где когда-то работала Шура. Во время блокады в эту больницу часто доставляли раненых детей — немцы пристреливались к трамвайным остановкам. «Я не мог видеть их, окровавленных, умирающих, с перебитыми руками и ногами», — писал Каверин. Поэтому писатель в конце концов перебрался в другое место. Главы в «Двух капитанах», посвященные блокаде города, скорее всего написаны в новой квартире, на которую автор перебрался, чтобы не видеть умирающих детей. Город, сожранный Временем, виделся ему сквозь легкую дымку, в самых общих чертах, как Земля Петерсена, факт существования которой опровергла экспедиция капитана Татаринова...
Катя, жена Сани Григорьева, отправляет в начале войны детей в эвакуацию («даже маленький Петя деловито укладывал в детский фанерный ящик свои игрушки»). Что она видит сквозь дымку осени — начала зимы 41-го?.. Санитарный пост, оборонная тройка райсовета, седой добродушный доктор, окопы, замаскированные зенитки, воздушная тревога, раненые... Провожая на фронт друга своего Сани, она прогуливается вместе с ним по Университетской набережной, там, где сфинксы... Под сфинксами тринадцатилетняя Шура, решив немного передохнуть по дороге домой, однажды упала от слабости. Ледяные львы с ласковыми лицами фараонов Хеопса и Хефреса напряженно смотрели в небо, не летят ли бомбардировщики, пока каменные египетские глаза не заволокло снегом. Тосковали по жаркой песчаной пустыне, где великая стройка двух последних пирамид довела народ до полного изнеможения, после чего начался голод, чума. Но львам до этого не было дела, так как назначенным местом их обитания был город мертвых.
Каким ветром их занесло в этот ледяной город мертвых? Ледяная планета Плутон с двумя глыбами сфинксов, сорвавшись со своей орбиты, летела в ураганное небо, оставив далеко позади цивилизации фараонов с их великими стройками города мертвых... Окраска чердаков огнеупорным составом, трест зеленых насаждений, деревянные щиты перед окнами магазинов, за которыми растаяло марципановое Время с желатинным Городом, бомбоубежище, саван из сшитых простыней, обледенелые трамваи...
Осунувшаяся и побледневшая Катя в начале 42-го года пролетает, прощаясь с Ленинградом, над Ладожским озером, по которому идут машины с ленинградцами на Большую землю. Среди ленинградцев — Шура с притулившейся к ней неизвестной девочкой, которая, это слышно по ее дыханию, вот-вот умрет... «Даже маленький Петя деловито укладывал...» В этой самой больнице имени Софьи Перовской, от которой бежал писатель Каверин, раненые голодные дети еще в солнечном октябре повылавливали из аквариума вуалевых рыбок и съели, отдав головы коту, которого съели несколько позже.
Развернутая ремарка: что происходит вне кухонного пятачка, за пределами видимости, но в соответствии с законом о единстве времени и места действия...
Герман (с полной тарелкой теплого борща идет к отцу, лбом открывает дверь в его каморку). «Папа, поешь вот». Отец (сидит ссутулившись, поставив перед собою два темных образа в серебряном окладе, вывезенные еще бабой Паней из приговоренного к затоплению дома — Николая Чудотворца и Св. Георгия, побивающего змия). «Спасибо, сынок, я не голоден». (Герман молча ставит тарелку возле топчана на табурет, застланный газетами. Сколько раз мама застилала его свежей клеенкой, а папа снимает ее и забрасывает неизвестно куда...) Отец (срывается с места, хватает Германа за локоть): «Сказал — не голоден, забери, сына, тарелку». Герман (сконфуженно несет тарелку с борщом на кухню): «Отец не хочет есть». Мать (нервничая): «Васисуалий объявил голодовку». Дети (не улыбаются). «Ой, господи — злобно вскрикивает Надя, — ничего без меня сделать не могут!» (Подхватывает тарелку и идет к папе. Тот встречает ее заговорщической ухмылкой). Надя (хмурясь, садится на табурет): «Открой рот». Папа (хихикнув, трясет головой). Надя (подносит к открытому папиному рту ложку): «Я кому сказала. За меня. За Геру. За себя. Опять за меня... Молодец. Рот вытри. И, слушай, кончай, к свиньям, свои штучки. Вы с мамой не замечаете, как Гера переживает». — «А больше никто не переживает?» — интересуется отец. «Больше некому, — огрызается Надя. — Что надо сказать?» — «Спасибо, заботливая доча». — «На здоровье, упрямый папка». (Возвращается на кухню с пустой тарелкой.)
6
ВЕСЕЛЫЙ ГЕРОЙ. Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем (мы никогда не знаем, как книга наша отзовется, например в детском сознании маленькой Нади, когда она училась читать по усталым глазам Никиты и названиям пароходов, большая темная книга «Сараевский выстрел», стоявшая на полке этажерки в гостиной, связалась с темным зевом двери сарая, в недрах которого светился клок соломы и по настороженной тьме пробегали охряные искры; много дней Надя боязливо проходила мимо сараевского сарая, где шелестел ветер, перелистывая старую темно-коричневую книгу, из которой вот-вот должен был грянуть выстрел, и одноколесная тачка с тряпьем в углу, освещенная мимолетным лучом солнца, напоминала старый открытый автомобиль, через борт которого свешивалось расстрелянное тело; на него, как на умершего индейского вождя, потом навалили такую огромную груду тел, что следовало бы зажечь погребальный костер от луча солнца, чтобы превратить в прах всемирное жертвоприношение), отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему — в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.
Пугало зовут Странник Тихон, Анатолий смастерил его точно таким, какие принято было ставить в огородах его детства. В окрестностях Мологи пугала сооружали выше человеческого роста, и, когда вода по весне выходила из берегов и люди плавали по улочкам на лодках, одни пугала торчали в огородах, дожидаясь спада воды, — по ним отмечали ее уровень. Анатолий пальцем о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона — юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Обычно Тихон бывал одет по сезону — зимой ветхий ватник или старая куртка, летом — Толина выношенная рубашка или тельняшка, но в эту зиму Анатолий забыл переодеть своего любимца, только привязал к его лапе дырявый зонтик. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада. Посаженные Шурой владимирские вишни давн