о переросли его.
Солнечные лучи по стене на ощупь добираются до летней фотографии: Герман и Надя, голова к голове, полулежат в высокой траве. Глаза Нади прикрыты рукой, она смотрит в небо; настороженный взгляд Германа устремлен прямо в объектив, кисть руки свисает с согнутого колена... Солнце захватывает края следующих двух снимков, вырезанных Германом из «Огонька»: вертолет «Сибо-2», пролетающий над ледоколом, и «Сибиряков» под парусами... В отраженных в зеркале солнечных лучах слоится и плывет воздух пыльным весенним маревом. Солнце и впрямь повернуло на весну.
На тахте, покрытой темно-зеленым куском бархата, полулежат три девушки, три подруги. У каждой свой особенный тип красоты. У Нади — продолговатое лицо с высокими скулами, прямые серые глаза, резко очерченные тонкие губы и длинные русые волосы. У Линды глаза миндалевидные, зеленые, большой рот, чуть тяжеловатый подбородок и грива смоляных волос. У Аси — круглое лицо и копна темно-рыжих волос с медным отливом. Девушки сознают, что на них приятно смотреть, одна чем-то дополняет другую, может, именно это и скрепляет союз разных душ... Девочками они дружили парами. Сначала пару составляли Надя и Ася, потом с Асей подружилась дочка главврача санатория Линда, и Надя не отвергла ее, хотя Линда всегда казалась ей пресной... Повзрослев, они стали повсюду ходить вместе, три красотки.
Девушки в небрежных позах раскинулись на тахте, а напротив них сидят Анатолий, Костя и Герман. Анатолий шутит, задирает девушек, ерзает в кресле, жестикулирует. Если б сейчас в дом вошла жена Шура, он не изменил бы своей развязной позы, находясь под охраной посторонних людей. Альбинос Костя со светлыми, чуть навыкате глазами серьезен и немного печален, ему не нравится Надино поведение, то, как она демонстрирует ему свою власть над подругами. На Германа никто не смотрит, он здесь самый младший.
Девушки перед тремя мужчинами ведут себя как перед зеркалом — забрасывают руки за голову, перекидываются подушками, вплетают свои волосы в одну общую косу... Русые блестящие пряди перемешиваются с медно-рыжими и смоляными, одна девушка выглядывает из-под руки другой, третья накрывает обеих своей черной гривой... Надя, вскочив на колени, заплетает рыжие пряди со смоляными, так что ее подруги уже не могут оторвать головы друг от друга. Анатолий хлопает в ладоши. Костя сокрушенно мотает головой. Герман слегка улыбается. «Мне больно», — жалобно говорит Линда, скосив агатовый глаз на Надю. Та говорит: «Потерпи. Я вас сейчас мамиными бусами украшу». И, спрыгнув на пол, несется к подоконнику, где в шкатулке из зимних открыток хранятся мамины украшения. Ася смотрит на нее снисходительно и насмешливо, Линда — восхищенно. Надя возвращается к подругам с полной горстью бус и серег и, присев перед девушками на корточки, начинает украшать их, вплетая в рыжие волосы бусы и серьги. «Ты им еще кольца в нос вдень», — сварливо замечает Костя. Ася с трудом расплетает их общую с Линдой косу, обе морщатся от боли. «Оставь, оставь», — возбужденно говорит Анатолий. Ася сбрасывает бусы на пол, встряхивает волосами. «Какие ж вы все красивые, девчата, — снова подает голос Анатолий. — Кость, правда, они у нас красавицы?..» — «Не у нас, а у самих себя», — сдержанно поправляет Костя. Надя бросает на него быстрый взгляд и, отчего-то помрачнев, ложится плашмя на диван. Линда встревоженно склоняется над ней, Надя сдувает ее волосы со своего лба. «Пап, — ленивым голосом говорит она, — покажи-ка нам свое сокровище». — «А ну тебя», — добродушно отнекивается Анатолий. «Нет-нет! — капризно отвечает Надя. — Сказано — тащи его сюда!» — «Да разве девчатам это интересно?» — как бы сомневается Анатолий. «Ну не заставляй себя уговаривать!»
Солнце подползло к двум детским фотоснимкам Нади и Германа на стене: Надя, набычившись, с большим бантом и книгой в руках, сидит в беседке Петровского парка, на второй — крошка Герман крутит ручку маминой мясорубки...
Анатолий приносит общую тетрадь. Герман, увидев тетрадь в руках отца, говорит: «Может, не стоит?» Солнечная полоса переползает на лица двух маленьких детей в панамках. «Это стихи одной дамы, смертельно влюбившейся в моего папку», — объясняет Надя Косте. «Мы просто дружили, — немного чопорно поправляет ее Анатолий. — Хороший человек. Интересный. Она свои сны записывала стихами». — «Дайте мне тетрадь, дядя Толя», — говорит Костя. Анатолий протягивает ему тетрадь, и Костя кладет ее на подоконник. «Никаких чтений не будет. Человек не для этого писал». Надя соскакивает с дивана и выхватывает из-за спины Кости тетрадь. «Прямо, не для этого! А для чего же еще! Человек пишет стихи, чтобы их читали!» — «Но это личное». Костя пытается отобрать тетрадь, Надя уворачивается и перебрасывает тетрадь Линде. «Ничего не личное. Раз папа разрешает, значит, не личное. Читай, Линда. Нет, не с самого начала — там скучное. Посередине». — «Дурочки вы дурочки», — говорит Костя.
Солнечный луч добрался до картинки с самолетом первого русского летчика Нагурского. Эту картинку Герману подарил Костя, который собирает вырезанные из журналов снимки самолетов. Костя хочет стать летчиком. Нагурский стоит под крылом самолета. Он в солнцезащитных очках-консервах, забытых лейтенантом Брусиловым. В августе 14-го года Нагурский выполнил пять полетов вблизи северо-западного побережья Новой Земли, но брусиловскую экспедицию ему найти не удалось, как позже и Нансену. Громоздкий древний летательный аппарат, не то что самолеты Молокова и Ляпидевского...
«Ну, я читаю, — метнув взгляд в сторону Кости, объявляет Линда. — Начинается так: сон 23-й. «Связного разговора не выходит, можно только произносить слова... Я: невозможно, невозможно, я вам рада, нет, нисколько. Мох, скамейка, коридоры, светит месяц неустанно... Он: ничего тут не попишешь, невозможно — так не надо, надо что-нибудь другое, что не будет невозможно. Чайник, крепкая заварка, занавеска на окошке, карта древней Атлантиды или что-то в этом роде. Месяц дремлет над окошком, слышен звон дороги дальней. Сонатина Куперена или что-то в этом роде».
«Что за ерунда», — сказал Костя. «Не скажи, — насмешливо возражает Ася. — Что-то в этом есть. Ваша знакомая была весьма образованна, Анатолий Петрович». Анатолий, почему-то робея перед Асей, в ответ развел руками. «Просто ритмически организованный бред. Узор из слов!» — важно произносит он. «Да, как на вашей малахитовой шкатулке», — примирительно говорит Линда. «Она уже не наша», — вдруг произносит Герман. «Да, папа ее обменял вот на эти самые сны», — ядовито говорит Надя. «Да что ты? — Линда удивлена. — И Александра Петровна позволила?» — «Александра Петровна об этом знать не знает», — ответствует Надя. «Ой! — Линда всякое событие из Надиной жизни принимает близко к сердцу. — Александра Петровна так дорожила этой вещью! Что будет, когда она узнает!» — «Что будет — и в самом специфическом сне не приснится», — безжалостно изрекает Надя. Отец выдавливает из себя усмешку: «Ладно, прорвемся...» Линда с сомнением качает головой. «Читать дальше?» — «Я ухожу», — говорит Костя и подымается на ноги. Надя встрепенулась: «Сиди!» — «Кто ты такая, чтобы мне приказывать?.. Гера, дай мне пройти». — «Герка, не пускай его!» Герман молча подвигается, и Костя уходит.
Лицо у Нади гаснет, но она берет себя в руки и тем же повелительным тоном говорит Линде: «Читай». — «На планете оловянной все из гипсовых конструкций — стойки в залах ожиданья, циркули, счета, улыбки. Сядешь в дальний-дальний поезд — рельсы в воздухе зависнут. Кое-где мосты из гипса. Поезд развивает скорость. Далеко внизу планета вся из олова и гипса. Впереди одна работа, труд унылый, монотонный в диком космосе чугунном с ледяной иглой под сердцем». — «Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы», — голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается: «Каково же его скрытое содержание?» — «Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций». — «А ты — умная», — совсем упавшим голосом говорит отец. «Надежда светится соломинкой в закуте...» — ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. «Это откуда?» — «Верлен. Читать дальше?» — «Читай», — командует Надя. «Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни». Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно — одно сияние в стекле. «Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!»
Тайное имя Германа — Веселый Герой. Если ему случится открыть какой-нибудь остров за Полярным кругом, он назовет его о. Веселого Героя. Это имя героя старинной скандинавской баллады, которую Шура читала ему в детстве, баллады о Германе, которого его мать в благодарность за свое спасение из морской стихии пообещала отдать ворону, когда дитя еще не родилось на свет...
Ребенок родился в глубокой ночи
И утром был тут же крещен.
Он назван был Герман — Веселый Герой
И был, как казалось, спасен.
Ребенок вырос и влюбился в английскую королевну Аделюц, гордую и прекрасную. Однажды он надел на себя старую одежду из перьев, чтобы полететь через море на свидание к невесте.
И это был Герман — Веселый Герой,
Он в красный наряд облачен.
И в пурпурно-красной одежде своей
Является к матери он.
Но мать умоляет Веселого Героя остаться дома: над морем рыщет ворон в поисках юного Германа. Веселый Герой непреклонен: чему быть, того не миновать. Он прощается с матерью и на старых, потрепанных крыльях, прикрепленных к пурпурному кафтану, взмывает в небо. Ворон перехватывает Германа над Ла-Маншем, но Веселый Герой умоляет отпустить его на часок, чтобы повидаться с любимой Аделюц. Ворон, чтобы наложить на Германа знак своей власти, выкалывает Веселому Герою один глаз и отпускает его на часок. Сквозь кровавую пелену Герман видит далекий замок, в котором ж