е нарушая целостности государственных границ и последовательности часовых поясов. Склонясь над картой при свете свечи, он внимательно следил за тем, как верхний рукав Миссури сливается с нижним, чтобы, случись в этом месте пирога индейца, она не исчезла бы в натеках клея. Он вил гнезда обоих полушарий, на которых сидело человечество, из нитей рек, веток горных рельефов, зерен городов, радуясь порядку, возникавшему под его бессонными пальцами, тому, что всякий град, как яблоня к костылю, прикреплен к своей точке координат. Потом Людовик покрывал карту лаком. Однажды он увидел, что она треснула в двух местах от жара камина. Трещина проходила по 181-му градусу долготы и 73-му широты, как раз по тому самому месту, где морозы рвут термометры, в наушниках отвратительная слышимость из-за вечных помех в эфире, где аэролог с развевающейся бородой бежит стометровку с шаром-зондом, а у локатора сидит техник и встревоженно поглядывает на экран. Вероятно, опечаленный король пытался представить себе катастрофу, которая из-за его колдовского манипулирования с бумагой и клеем может разразиться в далекой земле, он подозревал, что всякая мелкая история, вроде той, что случилась с картой, содержит в себе зерно события и каким-то образом способна аукнуться во времени.
Но область низких температур, через которые прошла трещина Людовика, долгое время представляла собой территорию, практически свободную от истории, несмотря на походы казаков для сбора ясака, появление в этих краях промышленников, экспедицию Дежнева и Беринга, отряд Семена Моторы, корабли Кука, Врангеля и Матюшкина, ледокол «Таймыр» и крейсер «Главком Уборевич». Эти ледяные пространства, где растительности почти нет, где исторические факты обложены глухой ватой снега, как новогодние игрушки, не располагают к обогащению словаря, а ведь слова обслуживают историю. При такой бедности вокабулярия, напрямую связанной со скудостью пейзажа, который мы наблюдаем в широтах между о. Скотта в море Росса у Антарктиды и о. Врангеля в Арктике, история дрейфует туда-сюда, как раздавленная льдами яхта «Жанетта», вещи с которой три года спустя находили аж у берегов Западной Гренландии.
Человеческая история зависит в том числе и от обмена воздухом между полюсами и экватором, массы льдов влияют на распределение теплоты, вот почему они нужны. А ученые все мечтают вплотную взяться за лед, прикидывают, не взорвать ли десяток атомных бомб в Северном Ледовитом океане, чтобы окутать ледовым туманом все вершины мира. Этот туман, поднявшись ввысь, ускорит таяние легендарных льдов, что вызовет повышение средней температуры воздуха на широтах Лондона и Москвы примерно на десять градусов! Правда, существует иная точка зрения: освобожденная ото льдов Арктика станет источником обильных осадков, испаряющуюся влагу ветер понесет на сушу, что приведет к образованию ледников, которые поплывут до Нью-Йорка и Кливленда со вмерзшей в них россыпью неоновых огней и костей, плавниками обсерваторий и скелетом истории, подавившейся льдом.
Что касается родины Германа, она находится в дрейфе между съездом победителей и съездом разоблачителей, носится туда-сюда по волнам, как попавший в дрейф «Челюскин» среди подвижных белых полей, оторвавшихся от припая льдин, проталин, водяных заберегов, ледяных поясов, мелкобитого льда, торосящихся массивов, айсбергов, выбеленных полярной тоской. История челюскинцев, написанная белым по белому, так и осталась бы непрочитанной, если бы не усталость населения земли, обитающего в широтах от моря Росса до Маточкина Шара, огромного поля, которое хоть раз в пятилетку следовало бы оставить под паром, дать ему отдышаться от всходов одних грез, чтобы посеять другую мечту. Взоры населения обратились на север, за пределы шахматной доски, где вместо загробных фигур, исходивших доску вдоль и поперек, сверкали многолетние голубые льды и загадочные птицы — розовые чайки — откладывали на них свои белые яйца, невзирая на дрейф.
Можно сказать, взоры всего мира обратились на эту свободную от истории территорию, в которую забредали то англичане, то итальянцы, то французы. Но отдельные набеги на льды Роберта Пирри или Нобиле, которого спасали всем миром, пока имели отношение к географии. Зато русские почуяли во льдах нерастраченный исторический потенциал, свежее игровое поле, замечательный плацдарм, с которого удобно было дать бой всему миру, тем более что он не имел постоянных координат и отчетливого направления дрейфа...
«Где она, я спрашиваю?» — взлетел голос матери. «Это я взял», — сказал Герман. Герман заранее придумал историю о том, как он взял да и потерял шкатулку, но тут мама споткнулась о приступку и упала, ударившись головой о дверной косяк. Сидя на полу и растирая ушибленное место, она смотрела на сына. Мысль Германа тоже споткнулась, он не думал о придуманной заранее истории, а думал о том, что у них — у мамы, у Нади и у него самого — совершенно одинаковые глаза, и, когда они смотрят друг на друга, трудно соврать. «З-забыл». — «Врет он все, — подавшись вперед, вмешалась Надя. — Это я взяла шкатулку показать девчонкам. Вынесла на улицу и где-то забыла. Можешь спросить у девчонок».
Три пары одинаковых глаз как будто под разными углами смотрели на малахитовый цветок: то, что видели одни глаза в ее лепестках, было скрыто от других, что представилось другим, было незримо для третьей пары глаз. За твердым алмазным взглядом Нади проскользнул взор ее отца, синий, ничего не выражающий взгляд, бескрайняя плоская синева, от которой сходили с ума матросы Колумба в десяти милях от берега.
Шура тут же метнулась в сени, и через мгновение дети услышали в каморке отца ее высокий, рвущийся голос. Передернув плечом, Надя подцепила пальцем первую попавшуюся книгу (это была книга «Сто опер») и начала звенящим голосом читать вслух: «Звучат фанфары. Хор народа славит рыцаря — защитника Брабанта. Под звуки свадебного марша движется шествие. Но путь Эльзе преграждает Ортруда. Сбросив маску смирения, она издевается над невестой, не знающей имени будущего супруга. Эльза в смятении. Яд сомнений проник в ее сердце». — «Яд с-сомнений проник в ее сердце, — подхватывает Герман. — Кажется, ничто не нарушает с-счастья Эльзы, но она не в силах забыть слов Ортруды. Робко жалуется она с-супругу, что не может называть его по имени. Как грозное предостережение, появляется лейтмотив з-запрета. Тщетно рыцарь успокаивает Эльзу, напоминает ей о торжественной клятве. Она настаивает на своем и, наконец, з-задает роковой вопрос: «Кто ты? Откуда пришел?..»
Голоса за стеной звучат все громче и настойчивее. Отец сначала отпирается, голос мамы становится выше. Она требует назвать ему имя. Кому он отдал шкатулку, добренький за ее счет!.. Память об ее умершей матери! «Это не память о твоей матери! — восклицает отец. — Ты забрала эту шкатулку у умирающей девочки!» — «Не твое дело, откуда у меня шкатулка! Это моя вещь! Говори, куда ты ее дел!»
Имя Оли Бедоевой еще не названо. Бедная мать еще рассчитывает получить шкатулку обратно. Призрачно и отрешенно звучат скрипки, интонирующие мотив Грааля. «Где она!» Среди Олиных снов, там ее место... Сфинкс и часы на львиных лапах суть блики оборачивающегося вокруг темной ночи сна. Весь этот бакстовский рай на самом деле выведенного яйца не стоит, он создан игрой зрения в коре головного мозга. «Когда ты это сделал? Куда она уехала? Адрес ее у тебя есть?» Адрес — оловянная планета с гипсовыми конструкциями, туман над Ла-Маншем. Мелочь весом в одно «са» — забыл солнцезащитные очки-консервы, и весь видимый мир сорвался с петель, команда, ослепленная полярным солнцем и снегом, положив друг другу руки на плечи, побрела в направлении трещины. Лунатики наоборот, с глазами, из которых выпал краеугольный алмаз зрения.
В распахнутую настежь дверь Шура выбрасывала на улицу Толины вещи, попадавшиеся ей под руку: подушку для снов, рубашку для тепла, фотокюветы для проявки памяти, настольную лампу с абажуром из открыток для света памяти, часы на львиных лапах, ледяного сфинкса, загребающего лапами морозную и завьюженную перспективу Росси, часть замка, фрагмент крепостной стены, травы с двенадцати полей устойчивости жизни... Лоэнгрин должен уйти. Грааль уже послал за ним своего гонца — лебедя. Вот он плывет по волнам Шельды. Лебедь — это заколдованный разгневанной Аделюц маленький брат Эльзы — Готфрид. Голубь Грааля слетает к ладье, исчезает лебедь, а навстречу Эльзе бежит ее брат.
Отец с беспомощной улыбкой на добром бабьем лице сам подавал матери то свое пальто, то разношенные старые ботинки, он знал, что на самом деле никуда не уйдет с полей существования жизни, пересидит на крыльце, закутавшись в выброшенные из каморки вещи, пока не уляжется буря, или отправится к своим знакомым народоволкам скоротать время за рассказами об искусном полировальщике Степане Халтурине. Но на этот раз ярость Шуры коснулась не только его пиджака и ботинок — такое уже случалось, что вещи летели на крыльцо, — следом за ними полетели пыльные рукописи его будущих книг о партизанах, о затопленной Мологе, о босоногом детстве, о народовольцах и народоволках, рисунки плавучих островов и старинных двухпалубников, сорванные со стены каморки семейные фотографии... А вот этого уже Надя вынести не могла. К свиньям! Она рванула на себя скатерть, стопка ученических тетрадей, которые приготовила для проверки Шура, рассыпалась веером по полу. Надя стала хватать из шифоньера плечики с платьями и костюмами матери и одно за другим швырять из сеней на улицу... Тут сорвался с места Герман. Выскочив во двор, он начал собирать со снега выброшенные вещи и относить их в комнату. Надя натянула пальто и выскочила на улицу. Герман — за нею. Мать, увидев, что сын побежал раздетым, полетела следом за ним с полушубком и шапкой...
Герман нагнал Надю в поселке, молча нахлобучил на нее свою шапку. Надя сорвала шапку с головы. Они пошли рядом. Герман с шапкой в руках. «Чего я не понял, — сказал он, — так это как же Эльза упала без чувств на руки брата... Он же был маленьким». Надя одобрительно хмыкнула. «Закурить у тебя есть?» Герман достал из кармана полушубка папиросы. Но спичек у него не оказалось. «С-сбегать в магазин?» — «Да ладно».