ем образцовый хор имени Пятницкого.
Ворлен имеет дело с точными, выверенными до микрона предметами, именно потому он не любит делать лишних движений. Когда Нил возникает на пороге его квартиры с большим рюкзаком на плече, набитым личными вещами, он отрывается от верстака и, не выказывая никаких признаков раздражения, молча разогревает ему ужин. Ворлен понимает, что Нила в очередной раз вытеснила с его жилплощади ураганная любовь матери — подробности его не интересуют. Он только отмечает про себя, что на дворе глубокая осень, ртутный столбик вот-вот соскользнет в минусовые пределы, а Лариса не удосужилась проследить, чтобы сын переобулся в теплые ботинки... Ворлену проще всучить парню деньги и отправить в обувной магазин, чем выяснять, как надолго Лариса командировала к нему Нила. Ряд действий, которые он вынужден произвести с появлением Нила, например отменить по телефону назначенное свидание, он не считает лишними. Вряд ли он приносит жертву Нилу — скорее, пользуется им, как предлогом, чтобы корректно дать отставку влюбленной в него девушке, «играющей Шопена». Шопенистки почему-то преследуют его, очевидно, в его внешности есть что-то «убойно-романтическое», как говорит он Нилу, посмеиваясь сквозь редкие усы. Те девушки, которым удается обосноваться у Ворлена в квартире, начинают наводить домашний уют, вить гнездо (хотя Ворлену достаточно чистых полов и строгого порядка на столе, чтобы каждая вещь знала свое место). Девушки варят борщи, пекут пироги, вяжут носки, словом, пытаются взять свое на своей женской территории, раз уж они не Маргарита Лонг и не Мария Юдина... Ворлен, чтобы не делать лишних движений, ест борщ, который всегда хуже того, что он готовит сам, и вообще держится со своими возлюбленными подчеркнуто дружески, внимательно вникает в их лепет, если только речь не идет о музыке, прислушивается к советам, что почитать, ходит с ними в «Иллюзион», на Патриаршьи пруды кататься на коньках.
Лариса тоже не любит лишних движений, погружаясь в очередной роман, на который указывает ряд признаков... Даже дверь не закрывает в свою комнату, когда ей звонит возлюбленный. Но если цветы, которые она покупает себе сначала сама, начинают торчать не только в вазах, но и в кружках, бутылках, флаконах, Нил понимает, что пора отправляться к Ворлену. Так у них заведено со времен его детства...
Валентин Карнаухов, сын тети Тали, не любит лишних движений до такой степени, что, пролетая над родной страной по пути из Нью-Йорка в Пекин с посадкой в Москве, не всегда сообщает матери о своем пребывании в столице, зато аккуратно отправляет ей из разных точек земного шара открытки с изображением пирамид или Ниагарского водопада, иногда присовокупляя к ним свои фотографии, ушедшие в технический брак: зажмурившийся Громыко, жадно кусающий тропический плод Полянский, завязывающий шнурки ботинок Кеннеди...
Высоко летает Валентин, реактивные самолеты окрылили политику, сблизили материки и культуры, большая высота создает иллюзию прозрачности границ и калейдоскопичности событий, которые вплотную приникли к фотокамере быстрого реагирования, будто нарочно позируя ей. Только-только Эйзенхауэр, соблазненный Хрущевым, подружился с президентом Насером, как бывшие его приятели, премьеры Англии и Франции Иден и Фор, подают в отставку, а президенты Ирака и Сирии ссорятся с ним. Не успел Хрущев, возмущенный отсутствием кворума в зале заседаний ООН, укатить в гарлемскую гостиницу к Фиделю, как банды наемников и контрас напали на Кубу. Цемент еще не застыл на Берлинской стене, как к ней вдруг с двух сторон подошли американские и советские танки, но поскольку наши танки грохотали громче (через радиоусилители!), оглушенные американцы, заробев, убрались восвояси... Первые советские ракеты с ядерными боеголовками были видны в бинокли с военной базы США Гуантанамо. Кеннеди, сняв блокаду с острова Свободы, отправился смотреть балет гастролирующего в Америке Большого театра, и Майя Плисецкая позже вспоминала, что никогда еще американская публика не принимала русские спектакли с таким воодушевлением... Пространство сокращалось ритмично, как сердце... Уже и «третий мир» вращается вокруг Страны Советов, как каменное кольцо вокруг Сатурна, самолеты и фотоаппараты шьют дружбу навырост, братство на века... Что же касается Валентина, он хочет иметь много места под солнцем, больше, чем того требует процесс съемки. Снимки его походят на новенькую, еще не распечатанную банкометом колоду, в которой каждая карта не похожа на соседнюю и по-настоящему проявится позже...
Эти три человека, не любящие делать лишних движений, знакомы с давних времен. И однажды Ларисе, не желавшей давать прямой ответ Нилу об его отце, пришлось кое-что рассказать об их отношениях...
«...Вот тогда-то мы и понадобились — старики, женщины и дети, — многие мужчины ушли на фронт, как мой папа, другие работали на производстве, третьи сидели, как отец Ворлена, настоящий, кстати, коммунист-ленинец, бывший сотрудник Наркоминдела, он и сыну дал имя по новым большевистским святцам, которое расшифровывалось как Вождь Октябрьской революции Ленин... Ворлен. Когда родителей Ворлена забрали, мама взяла его к нам, хотя на фабрике ей не советовали это делать, но тут началась война, и мама привела нас обоих — меня, четырнадцатилетнюю, и его, тринадцатилетнего, на свое производство. В этот день мы узнали, что немцы уже под Вязьмой и что оборонные рубежи надо усилить лесными завалами и заграждениями вдоль железнодорожных полотен и автомобильных магистралей, идущих на запад от Москвы.
Мы и без того отдавали все, что могли, чтобы уцелеть, наши глаза, руки, ноги, мозг бесперебойно функционировали в системе, отлаженной нашими родителями-энтузиастами, 7-го октября танковые части противника овладели Гжатском, и тут в общее дело должна была включиться душа, и она это сделала после Вязьмы и Гжатска, общий подъем духа был такой, точно населения в столице вдруг прибыло, рабочих рук стало во много раз больше... Население строило надолбы, баррикады, устанавливало противотанковые ежи, проволочные заграждения, создавало лесные завалы, артиллерийские и пулеметные точки. Стены домов благодаря окнам ТАСС заговорили человеческим языком, отменив да здравствующий лозунг, закрывавший наши с мамой окна, который наконец-то пошел на солдатские обмотки, бухнулся всей своей алой массой под ноги рядового ополченца... Вокруг мастерской художников-агитаторов гремели зенитки, трещал пулемет, но они бесперебойно выбрасывали красочные плакаты с огромными, чтобы их могли разглядеть старики, женщины, дети и слабовидящие, буквами, каждая с противотанковый еж: «ВСТАНЬ, МОСКВА!» — «НА ЗАЩИТУ МОСКВЫ!» — «ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА — ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» — «ПИОНЕРЫ, ШКОЛЬНИКИ! АКТИВНО УЧАСТВУЙТЕ В СБОРЕ ЛОМА ЧЕРНЫХ И ЦВЕТНЫХ МЕТАЛЛОВ!» — «СОБИРАЙТЕ ТЕПЛЫЕ ВЕЩИ ДЛЯ КРАСНОЙ АРМИИ, ПИОНЕРЫ И ШКОЛЬНИКИ, ЭТИМ ВЫ ПОМОЖЕТЕ БОЙЦАМ ОТСТОЯТЬ ВАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО И ВАШЕ БУДУЩЕЕ!» Это было руководство к действию, а не просто намозолившая глаза красная тряпка, застилавшая свет по праздникам в нашей квартире на Зубовском бульваре, БУДЬТЕ просвечивали сквозь кумач на окне Ворлена, а нам, его соседям, досталось слово БДИТЕЛЬНЫ. Теперь же пространство между отдельными буквами сузилось, голый пафос ушел в песок, который должен был покрывать каждый чердак слоем в пять сантиметров, чтобы им можно было засыпать упавшую сверху зажигательную бомбу, каждый подросток в часы ночных дежурств на крышах города обучался приемам тушения падающих с неба зажигалок.
Мать Ларисы устроила их на свою фабрику беловых товаров, где им раз в неделю выдавали талон на пол-литра бульона и талоны УДП — усиленного дополнительного питания, по которым они получали кашу и клей из картофельной муки. Еще им перепадало чуть продуктов от соседки Наталии Гордеевны, которая взялась учить Ларису игре на фортепиано.
Когда в огромном билетном цехе с сорока печатными машинами стрелки часов показывали ровно восемь, все посторонние звуки скашивал визгливый грохот... Ворлен и Лариса садились перед ротационными агрегатами, каждый размером с диван, загружали их краской и вставляли на валики бумагу с серией, буквами, номерами. В рулоне было 10 000 номеров. Когда рулон был готов, вынимали его и снова загружали агрегат, и пока он печатал номера, Ворлен и Лариса садовыми ножницами разрезали широкую полосу рулона на шесть рядов, потом еще на десять, чтобы в кондукторской катушке было 1000 номеров. Через их руки в день проходило 30–40 рулонов. Билеты потом рассылали в разные города: с зеленым ободком — в Среднюю Азию, с синим — на Урал, с черным — оставляли в Москве.
Их разделял узкий проход, но разговаривать из-за шума было невозможно. Номера на барабане вращались с бешеной скоростью, и какая бы ни выпрыгивала цифра, она как будто представляла дни жизни отдельного человека, идущего за меняющимся в барабане номером к последнему дню войны.
Время, которое Ворлен и Лариса проводили на фабрике, сближало их, несмотря на то, что в этом грохоте они не имели возможности обменяться и парой фраз. Но по пути с работы они каждый раз ссорились и приходили домой надутыми. Мать Ларисы шепотом говорила дочери: «Не заводи его, мальчик так много пережил!» — и Лариса невольно поеживалась, видя усмешку Ворлена, который как будто считывал с губ ее матери сочувственный шепот.
Тем не менее когда Лариса садилась за инструмент Наталии Гордеевны, Ворлен усаживался на подоконник и барабанил пальцами на оконном стекле пьесы, которые она разучивала.
Когда являлся сын тети Тали — Валентин Карнаухов, занятия приостанавливались; тот рассказывал об уроках в классе Гольденвейзера, Гедике, Ямпольского, на которых ему приходилось бывать с матерью, о репетиции квартетов, оркестров, органа и хора в консерватории, о нотном магазине на Герцена, куда приходили Юдина, Лемешев, Софроницкий, Шапорин, чтобы познакомиться с новинками... Валентин заканчивал музыкальную школу при консерватории, но музыка на самом деле привлекала его мало, с помощью отцовских друзей-фотографов он постигал тайны фотографического дела...