ьтернативные слезы, поставляемые нам Иреной: мы ей нефть, она нам паралич Карлоса, мы ей алмазную трубку, она нам обморок в церкви, мы ей президента Югославии, она нам — прах императрицы Марии Федоровны, и это называется бартер... Расстрел Белого дома затягивает ледяная корка голубого экрана, оператор CNN на балконе жилого дома ведет репортаж в режиме реального времени, снимая живую картинку с неприглядной русской действительности, через объектив его камеры заглядывает к нам в дом пятимиллиардный глаз мира, телевидение заказывает сюжеты, у которых жизнь на побегушках, смерть носит заказной характер, кровь жертв землетрясения в Спитаке перемешана со слезами Ирены, и невозможно в перерывах между очередными сериями остановить словоизлияния матери... Под пеплом сюжета о мстительной мексиканке Яриме кипит лава реальных событий, шаг влево, шаг вправо — ступишь ногой в сведение счетов: если Ася выкрикнет в трубку, что ей надоел весь этот рассчитанный на мексиканских пеонов телебред, мама визгливо возразит, что это родная мать ей надоела, которая всю жизнь вложила в то, чтобы вырастить дочь... Ася в сердцах скажет: сама забрала меня у отца, я так хотела остаться в его доме инвалидов, цеплялась за ножки стола, а ты разжимала мои пальцы и тащила меня за волосы!.. Твой отец только и думал, что о своих олигофренах, взвизгнет мать, он испортил тебе желудок инвалидской кормежкой!.. Лучше б он испортил мне желудок, чем ты — мою жизнь, крикнет Ася, и дверь комнаты Марины Матвеевны приоткроется шире, из нее выйдет мексиканка Ирена и встанет немым укором в глубине коридора, шевеля антеннами мертвых пальцев — и начнет в слепящем сне разума искать Асину душу, словно гоголевская панночка... «Так у Яримы была сестра?» — спрашивает громко Ася. «Близнец, — радуется мать, — а Карлос притворился, что у него отнялись ноги...» У маминой соседки действительно отнялись ноги, и мама теперь не ходит к ней в гости, как прежде, будто у нее самой отнялись ноги... Что говорят врачи? Врачи немы, как Ирена...
Аркаша сердито хлопает дверью в свою комнату. Иногда Асе удается спихнуть ему телефонную трубку с голосом матери, и он, кося глазом в футбол, время от времени терпеливо подает реплики, обмахиваясь трубкой как веером, наматывая себе провод на шею как удавку. У мужа Ася учится искусству переключения и релаксации, каждый день подолгу сидит в позе кучера, тренируя дыхание, прислушиваясь к тихому пению у себя в груди, поэтому когда Марина Матвеевна, запеленав в павлово-посадский платок кошку Сюру, катает животное в старой коляске по коридору и говорит, вытянув губы в трубочку: «А вот и мы с моим котиком, с моим слядким!..», Ася спокойно усмехается и гладит изнывающую от отвращения к собственной жизни кошку....
«...Романтическая музыка не способна выразить себя так, как старинная, в строго очерченных границах рефрена и куплета. Утонченный вкус удерживает старинную музыку от воинственного многозвучия. Композиторы восемнадцатого века не надоедали миру своими страданиями и неистовыми страстями. Музыка также не должна ранить ухо силой звучания. Гайдн повторял своим музыкантам: пиано, пиано!.. Девятнадцатый век привнес в музыку излишний шум, конфликты и тот липкий лиризм, который на меня навевает скуку. И вообще, мне хочется в ярости кататься по полу, когда я думаю о том, какой была музыка до романтиков...»
Эту тираду Ворлен произносит самым благодушным тоном, но Надя поняла насмешку. «Ерунда, — сердито молвила она, — пианист, хорошо владеющий собой и пальцами, может сыграть Шумана без всякого мутного лиризма». — «Я сказал — липкого. — Ворлен качнул головой. — Это тебе Нил сообщил — про Шумана и пальцы?» — «Почему Нил? У меня мама в молодости серьезно занималась хореографией». — «Хореографией... — скривился Ворлен. — Нет-нет, насчет Шумана — это, конечно, Нил. А ему об этом рассказала Наталия Гордеевна. Она прочила Нилу, как пианисту, большое будущее, и все потому, что он мог взять дециму... Вот я на большее, чем октава, не посягаю, и мне этого вполне хватает». — «Ты ревнуешь, что ли?» — «Нисколько я тебя не ревную. Просто хочу, чтобы ты поняла, как человек все-таки не совсем глупый, — все эти страсти высосаны из пальца». — «Мы говорим о музыке?» — усомнилась Надя. «О ней самой... Так вот, романтизм — это усеченный рапсод с претензией на эпос, в котором география, то есть горы, острова, моря, через которые корабли движутся целым списком, заменена на биографию отдельной сомнительной личности, а отсюда рукой подать до мелкотравчатого фрейдизма, производящего в ней раскопки. Конечно, многие превращают это в основное занятие... В 64-м году я слушал одного замечательного итальянского пианиста, который перед началом концерта перестраивал инструмент и играл Шопена таким ураганным звуком, точно в него вселился дух молодого Листа. Я слушал и думал: что это он так ярится над клавишами?.. И решил справиться о его биографии. Так вот, у этого пианиста был брат-близнец, который умер в детстве, и он отдувался, скорее всего, за себя и за умершего брата...» — Ворлен умолк. «И что?» — безразлично спросила Надя. «А то, что нельзя всю жизнь заниматься разрыванием могил, моя дорогая. Дело, конечно, твое. Но я беспокоюсь о тебе и о Ниле». — «Нил тебе никто. И я люблю не его, а тебя». — «Это романтизм чистой воды, — сердито отозвался Ворлен. — Я вам обоим в отцы гожусь». — «Я люблю тебя и своего брата. Но он далеко на севере в Сибири, а ты близко». Ворлен покачал головой. «Боюсь, что Нил женился на сумасшедшей».
Здорова ли она?.. На бывшей улице Горького сквозь телефонные будки просвечивали люди, укрывшиеся от внезапно грянувшего дождя. Неверные жены звонили своим возлюбленным. Мужья-изменники, спрятавшись в будках, набирали на своих карманных «Сименсах» и «Эриксонах» номера домашних телефонов и предупреждали жен, что задержатся на работе. Небо затянула измена, телефонная будка, давшая пристанище человеку с мобильником, темнела человеческой фигурой, как темная душа мачехи в хороводе прозрачных русалок. Таксофоны не работали, порвалась связь времен. Игра в испорченный телефон с матерью: о чем ни спросишь, отвечает невпопад: «Рауль Глабер из аббатства Клюни писал в своей хронике, что в округе Макона был такой голод, что голоса людей становились тонкими, как крик слабых птиц». Слабый крик слабых птиц, еле-еле таскающих крылья, о том, чтобы взлететь — нечего и думать. Невозможно угадать, на каком предмете приземлится следующая мысль мамы, подобная слабому крику птиц. Он спит, накрывшись рекой с головою, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать, не понимать, и сны, как рыбы с безразличными мордами, сквозят сквозь разум. Под ложем реки гниют телефонные кабели с голосами, способными разбудить и мертвого. Все усталые реки когда-нибудь впадают в море, и за это мы благодарим небеса. Их светящиеся в лунном свете тела то здесь, то там схвачены мостами. Зимой реки промерзают до самого дна, рыбы с безразличными физиономиями прижимаются к грунту и тянутся к полыньям и промоинам, жадно вдыхая кислород.
Надя легко взбегает на свой пятый этаж — лифт не работает, что-то с кабелем. Вставляет ключ в замок, но коса находит на камень. Нил заперся изнутри на фиксатор и не желает впускать ее. Надя звонит в дверь. «Кто там?» — «Коза пришла, — миролюбиво кричит Надя, — молока принесла». — «Оставьте на пороге». Пожав плечами, Надя выкладывает из сумки два пакета молока. Половик грязный, не то что при Ларисе Валентиновне. Надя сбегает вниз и не оглядываясь идет прочь под проливным дождем.
Нил смотрит из окна, как она уходит. Прошли те времена, когда он не выдерживал и срывался следом за нею, смешил соседей. Надя минует дом, где живут Аркаша и Ася. Могла бы у Аси пересидеть дождь или хотя бы взять зонт... Время прошло и перенесло Нила на другой берег, где гром не гремит и дождь не капает, хотя Надя опять неизвестно где прослонялась полночи и сейчас мокрая, непричесанная явится в школу, а потом Аркаша расскажет Нилу, что она в учительской кашляла, как на последней стадии чахотки, и коллеги, глядя на нее, мокрую и непричесанную, переглядывались и пожимали плечами...
Сейчас девочка-ученица в туалете переоденет ее в свой спортивный костюм, другая будет стоять на стреме... Девочки феном сушат ей волосы. Приглаживают, охорашивают. Не выдадут Надю ее девочки и мальчики, которые курят травку и неизвестно что творят на дискотеках в ночных клубах, но бесплатные соровские учебники, в которых принижается наша победа в Великой Отечественной, а Иван Грозный как навязчивый кошмар соровских авторов говорит больше о глубинах их подсознательного, чем о русской истории, на дух не принимают. Влияние Нади. Учебники надо писать без гнева и пристрастия, не вдаваясь в свойственное одним историкам злоречие, имеющее фальшивый вид свободы, говорил Тацит... Ужасные девочки и мальчики из богатого района лихо водят машины, ни во что не верят, ни в курс доллара, ни в социализм с укрутками, ни в демократию с правом на частную собственность, в то время как все разваливается на глазах, встревоженные родители поднимают порвавшиеся связи времен, чтобы отбить парней от армии и всунуть в институт...
«Но во Флоренции раздоры возникли сперва среди нобилей, затем между нобилями и попполанами и, наконец, между попполанами и плебсом. И вдобавок очень часто среди победивших происходил раскол. Раздоры же эти приводили к таким убийствам, изгнаниям, гибели целых семейств, каких не знавал ни один известный в истории город. На мой взгляд, ничто не свидетельствует о величии нашего города так явно, как раздиравшие его распри, — ведь их было достаточно, чтобы привести к гибели даже самое великое и могущественное государство. А между тем Флоренция от них словно только росла и росла».
Прозвенел звонок, Надя в спортивном костюме с чужого плеча входит в класс и начинает урок с цитаты Макиавелли.
...Дом инвалидов, в который окончательно переселился Асин папа Саша, удрученный теснотой в доме и раздорами с женой, размещался в бывшем монастыре на берегу Лузги в десяти километрах от Калитвы. Он работал электриком в соседнем санатории, Асина мама — фельдшером, но однажды Юрка Дикой уговорил его во время отпуска помочь ему оборудовать скотный двор и птичник... Поработав месяц в доме инвалидов, папа Саша взял в санатории расчет и устроился воспитателем к инвалидам с двадцатипроцентной надбавкой к зарплате, на которую он особенно упирал, отстаивая перед