Люди, львы, орлы и куропатки — все неподвижны в лексиконе общих мест. Туркин все так же говорит «здравствуйте пожалуйста», Варя железным голосом диктует «вороне где-то Бог послал кусочек сыру», точно слова рыбьей костью застряли у нее в глотке. Герои застыли в форме произносимых реплик, а вещи перелетают из рук в руки — вишневые деревья, плетеные кресла, многоуважаемые шкапы, пока не исчезнут из поля действия слов. Потому что адрес дедушки Константина Макаровича неизвестен, Чехов унес его с собою в могилу, а кроме него некому позаботиться о людях, львах, орлах и куропатках, вращающихся вокруг колесницы Феба. Чем вострее вещь, тем неподвижнее орел или куропатка, привязанные к собственному клекоту за лапку, они не могут взлететь, воспарить, воспрянуть к жизни, дать надлежащий отпор слетающимся от четырех сторон горизонта грозным вещам и смыслам, все новым и новым, грозным в своей новизне, словами их уже не разгрести, и это верно почувствовал Чехов. У Толстого и Достоевского они еще сидели тихо, только колеса поезда стучали под беседу Мышкина с Рогожиным или сквозь сладкую дрему Анны за книгой. А теперь делятся с нами новостями, музыкой, гремят со всех сторон, и нет им ни дна ни покрышки...
Ася стоит спиной к просцениуму, жарит котлеты и тихо радуется, что ушла из школы, где столько пустого и мертвого приходилось навьючивать на хрупкие плечи детей, поскольку кто их учит?.. — многоуважаемые шкапы, страшные гвозди на заборе, вбитые в социальную нишу по шляпку, костопальные заводы, которых не стронуть с места, как ложе царя Одиссея. Аркаша как-то заметил: школа спасает детей от улицы, удерживает их от того, чтобы они не разнесли этот мир в клочья. Лучше бы разнесли. Сетка расписания удерживает маленьких бедолаг от правонарушений. Учебная программа предотвращает угрозу обществу, которую потенциально представляет собою каждый третий. Параграфы учебников помогают дотянуть детишек до осеннего или весеннего призыва... Если школа — благо, почему мы не умеем общаться друг с другом? Откуда эта чеховщина-чертовщина, что никто никого не понимает, мат в школьной курилке (официально отведенной в школе — и для школьников!), где дети только и имеют возможность отдышаться (с дымом в гортани) от программы жизни?.. Аркаша радостно соглашается: конечно, учителя в своем большинстве недоумки, держащиеся за школу из страха безработицы, — но именно они в силу общего страха перед будущим и удерживают детей от того, чтобы они не разнесли этот мир в клочья, следят за тем, чтобы они на уроках сидели кукушками в часах, а не парили в воздухе орлами и куропатками, и в награду за неподвижность отпускают их кукарекать в курилку. Наше будущее, накурившись до тошноты, чтобы перебить тошнотворный привкус уроков, матерится, плюет на пол, разбивает лампочки в подъездах... Современная школа — это мера пресечения, продолжает разглагольствовать Аркаша, хотя Феб уже столько раз перекувыркнулся вокруг Земли, что пора бы и о душе подумать... Но Ася его давно не слушает. Парки бабье лепетанье. Как только Надя выдерживает? Впрочем, скоро педагоги ее сожрут за то, что она не спит-не ест с коллективом, что может позволить себе прихватить к уроку кусок перемены, чего не может позволить себе ни Аркаша с его брусьями, ни Слава с его звездами, ни тем более Филя с его мировой историей микрорайона Котловка-Теплый Стан, и дети в это время сидят на удивление тихо, а потом еще минуты три ведут себя в курилке, как бы это выразиться, благонамеренно.
Обратившись спиной к коллективу, Ася жарит котлеты. Самое прекрасное в женщине, это ее спина, одобрительно замечает Слава. С той поры, как он впервые заметил это, Феб объехал Землю тысячи раз, и на каждом витке его колесницы Слава обращает благосклонное внимание на Асину спину... Правильно, подхватывает Филя, ум в женщине — это нонсенс, это неэротично, добрый Филя дует в дуду тоже на каждом витке колесницы... Это шпилька в адрес умной Нади. Линда, которая иногда появляется проездом из Хабаровска в Калитву со своими двумя детьми, тоже неэротична, хотя более эротична, чем Надя, потому что по крайней мере старается подлаживаться под трех болтунов, «патетическое трио» композитора Глинки... Впрочем, там, в Хабаровске, Линда совершенно обрусела. Слава даже заметил как-то, что куличи она печет лучше, чем его рязанская жена Ира, у которой тоже хватает ума показывать этой троице спину, когда приятели сходятся дома у Славы. Но, между прочим, неэротичная Надя им всем нужна как воздух. Если они переругаются из-за своих взглядов на будущее России, то все равно потом помирятся на почве ушедшей из-за стола Нади и ее (с сожалением признаваемой) неэротичности. Они будут говорить о ней, пока гусь Иван Иванович, то есть Филя, не уронит клюв в тарелку с недоеденными котлетами. О ней или о Линде, которая хоть и поддакивает друзьям, а все равно еврейка, нарочно печет куличи, чтобы понравиться русским, даже когда приезжает летом, после Пасхи. Еще Линду можно похвалить, что она, отвалившись от своего Флобера, сидит клушею с двумя детьми дома, тогда как у Славы — один ребенок, у Аркаши — тоже, у Нади ни одного, она не хочет заниматься своим прямым делом.
И Ася не хочет заниматься прямым делом, жутко устает от Ксени, от ее капризов и недетской проницательности... Например, Ася читает девочке «Каштанку» из зеленого многотомника папы Саши, а дочь обрывает ее на полуслове: «Зачем ты читаешь таким жалостным голосом?» Ася и правда слегка подвывала, чтобы растрогать Ксению. Опоздала она с гусем Иван Ивановичем. Это в три года Ксеню трогали умирающие гуси и потерявшиеся шавки, когда Ася еще не могла спихивать ее бабке, а теперь Ксеня просекла весь гусиный механизм: маме жалко Иван Ивановича, а родную дочь не жалко отправлять к бабке, отрывать от любимой подружки, как Ксеня ни умоляет маму хоть на Новый год оставить ее с Катей, та железной рукой сажает ее в автобус, чтобы не путалась в праздники под ногами. Так что Ксене гуся ни капли не жалко, как ни завывает мамочка про его клюв и распростертые крылья, ей жалко себя, хоть бабка перед ней и вытанцовывает, как Каштанка на манеже.
Разговор завязался... Слава проводит по тарелке с котлетами и пюре границу между РСФСР и республиками Закавказья. В каком месте Россия граничит с Чечней, спрашивает Филя. Слава показывает на тарелке: здесь проходит граница Ичкерии с Россией, здесь (передвигает кружок огурца) — с Дагестаном, здесь (разрезает надвое котлету) — с Грузией, здесь (вилкой в пюре) — с Осетией, здесь (показывает на другую половину котлеты) — с Кабардино-Балкарией. Все это кавказское подбрюшье (ножом) — отсечь. Вместе с котлетой, ужасается Аркаша. Вместе с котлетой, расщедрился Слава. Нет, это дело надо перекурить, пьяно волнуется Филипп. Перекуривают у мусоропровода. Уборщица Вера сколько раз говорила Асе: «Какие же это учителя, окурки бросают на пол!» Что делать, не уважают труд уборщиц, да и плакатик этот давно исчез из обихода вместе с вишневым садом. Феб вырулил за горизонт, разговор продолжается на новом витке и заходит о Сталине... Сталин не берег силы народа и всю его мощь растратил на стройки века — Беломорканал, Кузбасс и Магнитку, переживает Филипп. Великие государства иначе и не строились, возражает Слава. Хеопс и его сын Хефрен возводили города мертвых. Император Поднебесной Шихуанди в голой степи построил Великую стену, Ян Гуан — Великий канал... А маркизу де Кюстину стало неуютно в России после того, как он увидел Зимний дворец и узнал, сколько человеческих жизней он стоил, восклицает Филипп. Тогда как на строительстве Версаля обогатилось много французских рабочих. Врет твой гомосексуалист Кюстин. Его русофобия подпитывается наступательным гомоэротизмом: не получилось выдать свою задницу замуж — страна виновата, с презрением отвечает Слава. И никто из русских писателей не дал этому эротоману достойный отпор. Лабрюйер оставил описание жизни крестьян и рабочих во времена строительства Версаля — почитай, страшно делается! Кому страшно, спрашивает Аркаша. Славе нашему страшно, покачивается на своем табурете Филя. Мне не страшно, и не думает скрывать Слава. Страшно бывает слабонервным. Тебе не страшно думать о человеческих жертвах, уточняет Филипп. О том, что вся земля до коры пропитана слезами несчастных рабов, как говорил Достоевский? Да, а как быть со слезинкой ребенка, повернувшись к Славе всем телом, спохватывается Аркаша. Не переводи стрелки на литературу, шутливо грозит ему пальцем Слава. Мы говорим о реальных великих стройках, в смету которых заранее закладываются жертвы, как в план воинских операций. Романовы безнадежно затянули с реформами в отсталой полуфеодальной стране и в итоге получили социальный взрыв. А Кюстин — это литература. Он был предателем интересов своего класса, но только предавал его почему-то не у себя в цветущей Франции, а у нас в России. Достойный наследник Макиавелли, ничего не скажешь...
«Макиавелли тут как раз и ни при чем, — подала голос Надя. — Когда ему, обреченному на полуголодное существование, предложили служить французской монархии, он ответил: «Предпочитаю умереть от голода во Флоренции, чем от несварения желудка в Фонтенбло». — «Вот, — недоуменно развел руками Аркаша, — вот пример очередного пересмотра истории в партийную пользу. Мы-то думали, дело ограничится декабристами, а оно шагнуло за пределы родины в далекую Италию. Помните, нас учили, что макиавеллизм — явление в высшей степени отрицательное, а Надя хочет сказать...» — «Это вопрос времени, — видя, что Надя умолкла и отвернулась, начинает объяснять Слава. — Время актуализирует исторические фигуры». — «Понятно, — глубокомысленно кивает Аркаша. — История всегда является заложницей современной эпохи. В истории первой русской революции лейтенант Шмидт — героическая личность. Историки носились с ним, как папа Карло с поленом: тут тюкнут топориком, там пройдутся рубанком, но попутно с него снимут кое-какие фактики, например, что наш лейтенант был офицером так себе, без царя и твердых знаний в голове, мечтал о громкой славе,