на славный крейсер «Очаков» попал по протекции родного дяди. Революция Шмидту была по барабану, хотелось прогреметь на всю Россию. Но большевикам понадобился герой — и тогда явилась поэма Пастернака, запечатлевшая его буревестником... А потом произошла новая революция, новая пересортировка документов в архиве, и выяснилось, что Шмидт вообще был психически нездоров, Ленин и Троцкий — психически нездоровы, Дзержинский вообще больной человек... Спрашивается, что делать?.. Как что делать? Вызывать грузовики с тросами, валить чугунную куклу с постамента... Но тут выясняется, что памятник пустил корни в Лубянскую площадь, и они сплелись с силовыми кабелями под постаментом... Значит, надо ставить его обратно, партия поклонников поверженных репутаций снова сортирует документы и выясняет, что Феликс, сидя в тюрьме, каждый день выносил на своем горбу в тюремный дворик на прогулку умирающего товарища, отчего прежде времени надорвал сердце, и что он, как самый рядовой чекист, не имел чайной заварки и пил крутой кипяток... И все, глядишь — суд сердобольных присяжных выносит оправдательный вердикт». — «Так что, это нормально, что историю все время переписывают?» — не унимается Филя. — «А что тут такого, — с интересом выслушав Аркашу, откликается Слава. — Астрономию тоже переписывают... Скиапарелли утверждал в прошлом веке, что Меркурий, как Луна и Земля, всегда повернут к Солнцу одной стороной, а потом выяснили, что это не так. Галилей убеждал, что Млечный Путь — это скопище далеких звезд, а потом догадались, что в этот звездный остров входит наше светило». — «Но зато открытие Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца, никто не опровергал, — подхватывает Аркаша, — тогда как исторические фигуры то заходят за тучку, то снова сияют... Нет-нет, тут имеют место всякие партийные фокусы». — «У власти сейчас ваша партия», — напоминает Слава. «На поверхности — наша, по сути — ваша», — резюмирует Филипп. «Ничего подобного. Наша партия ваших реформ не затевала». — «А ты что скажешь, Надя?» — поворачивается к Наде Аркаша. «Мой брат путешествовал к Северному полюсу, — вдруг громким голосом говорит Надя. — Недавно он написал мне из Анадыря, что там нет никакого времени, а есть одни льды. За этим столом меридианы здорово растянуты, поэтому здесь, как во всяком теплом месте, заводится история, а там ничего этого нет... Одни льды. Настанет потепление, они все стронутся с места и поползут на нас, как это уже однажды случилось...»
После ее слов возникает неловкое молчание. Аркаша делает встревоженное лицо и показывает глазами Асе, чтобы она увела Надю из-за стола, раз уж та заговорила о погибшем брате и северных льдах.
Они уходят в Ксенину комнату. Ася знает, что противоборствующие на кухне партии помирятся сейчас на почве нарастающего безумия Нади и вновь заговорят о том, может ли такой человек работать в школе. Аркаша будет высказываться в защиту Нади, что педагог она превосходный, а потом говорить, что Надя не дает детям тот минимум, который спросят с них при поступлении в вуз. Аркаше лишь бы поддержать компанию. Надя для него что-то вроде пищевой добавки, которую однажды Асе, отчаянно искавшей работу, попытался впарить муж подруги, к которой она обратилась за помощью. Сейчас каждый норовит использовать другого. Опять же, когда Ксеня заболела желтухой и Ася позвонила другой своей подруге, вылечившей это заболевание с помощью какого-то хитрого народного рецепта, подруга тут же попросила устроить ей встречу с Сережей Батагановым, чтобы решить свой квартирный вопрос. Срочно встречу — до рецепта. Рецепт будет выдан по результату встречи. Сказано было вроде в шутку, но совершенно серьезно. Или отправляй своего больного ребенка на Соколиную Гору, или подавай Батаганова. Надо ковать железо, пока горячо, пока ребенок мечется в горячке, такое и Антону Павловичу не приснилось бы с его дряхлой слабосильной кобылкой и далеким пламенем в костопальном заводе... Жаловался в письме к Григоровичу, что видит себя у осенней реки, чувствует, что должен пересечь глубокую ледяную воду времени. Впрочем, время бывает и огненным, как верно подметили китайцы, соорудившие огненные часы — редкий механизм: на веревочных жгутах, которых касается тлеющая палочка, висят каменные гирьки, когда перегорает очередной жгут — гирька со звоном падает в металлический поднос. Когда веревки перегорят все до единой, времени уже не будет, как написано в одном из снов Оли Бедоевой: «...все сгорит в огне зеленом, в тонком пламени весеннем», все исчезнет с металлическим звоном, в котором будут задействованы и хронометры, и народные рецепты от желтухи, и страшная луна, — вся чеховская лавка колониальных товаров со скопившейся в ней цивилизацией, осаждаемая пламенем со всех сторон, уйдет с лица земли, исчезнет и само лицо с любимой природой, ласково кивающей автобусу, скачущему по ухабам с приникшими к окошкам неполноправными, как ангелы, представителями рода человеческого, и вдруг остановившемуся между Рузаевкой и Цыганками, когда водитель почувствует сердечную спазму: тогда в тишине природа тревожно зазвенит хрустальными часами, зажжужит пчелой, перелетающей с цветка на цветок.
Ася не умеет заботиться о больной Наде. Линда умела. Когда Надя вдруг ни с того ни с сего переставала со всеми разговаривать и ложилась ничком на кровать, лицом в подушку, Линда ухаживала за ней, укутывала одеялом, гладила по бесчувственной руке, говорила: ты переутомилась... Линда и теперь не теряет надежды, что ей рано или поздно придется заботиться о Наде, хотя из той ничего такого и не вышло... А из кого вышло? Линда и детей воспитывает на Надином примере, рассказывает, как летом Надя собирала деревенским бабушкам вишни и смороду, переходя из сада в сад. В июле ее можно было видеть на высоких стремянках в ветвях, в синем сарафане. Линда думала, что Надя собирает бабкам ягоды по доброте сердечной, а ей просто хотелось побыть одной, ей нравилось прятаться среди ветвей от родных, от подруг... Вишня, смородина, крыжовник, никак не могла остановиться, особенно после смерти брата Германа, тут ей и чужих садов сделалось мало, уходила в лес за черникой, таскала и таскала из лесу полные корзины в синем сарафане, а бабули варили варенье и всю зиму поминали Надю добрым словом... Линда рассказывает своим детям про вишневые деревья, в которых пряталась от всех Надя, и как она в детстве хоронила выпавших из гнезда птенцов в ямках, устланных листьями и цветами, чтобы птенчикам было красиво. Могилы птах разбросаны вокруг монастыря: Надя с Асей нарочно относили трупики к папы-Сашиным олигофренам и даунам, вместе и хоронили... Леня-педант копал такие ровные ямки, что загляденье. Он тоже теперь покоится на монастырском кладбище среди птенцов рядом с папой Сашей. Так и лежат все вперемешку: птицы — люди, птицы — люди...
Но Надю бессмысленно теперь спрашивать про высокие деревья в саду или птенцов, по отношению к прошлому она обнаруживает полную безучастность... Когда-то, девочкой, взахлеб рассказывала Асе о Волге, о бабушкиных куртинах и клумбах, о плавучих островах и подводных реках, о ветрах и подледном лове, о человеке с уставшими глазами, и обе они собирались сбежать из дома — Надя к бабушке, Ася к папе... Теперь ничего не помнит. Названия пароходов? Не помню. Какие были затоны? Не помню. Не в ладах с богиней Клио. Макиавелли хоть сейчас процитирует, а маршрут от Москвы до Нижнего — не помню. В каком году организовали пароходство «Кавказ и Меркурий»? Не помню. Что-то произошло с феноменальной памятью. Когда России предложили присоединиться к Флорентийской унии? Когда произошло восстание чомпи? Не помню, не помню, цифры ускользают из памяти. Когда флотилия Наполеона уплыла с Эльбы и когда высадилась в порту Жуан? Не помню. Лучше бы продолжала учиться лингвистике, может, тогда Клио не сыграла бы с ней злой шутки. Преподаватель-семиолог в ней души не чаял и говорил, что у Нади выдающиеся способности.
«Ты что-то хотела мне сказать?» — удивленная тем, что Ася увела ее в другую комнату, спросила Надя. Ася собиралась ее успокоить, но раздражение пересилило. «Ты-то зачем выслушиваешь этот бред, — набросилась она на Надю. — Ладно я — я вынуждена принимать гостей. Тебе зачем это словоблудие? Нил давно понял цену этим ребяткам, даже с Аркашей общаться перестал. Мало тебе клинической шизофрении в школе? Не пойму я тебя, Надя!..»
Надя некоторое время смотрела на нее пустыми глазами. Слышит ли она меня, промелькнуло в голове у Аси. Она и вправду сумасшедшая или притворяется? Тут Надя заговорила хорошо поставленным голосом, как на уроке: «Между людьми не существует такой удобной и тесной связи, как между пирамидоном и головной болью. Мои ученики тоже частенько несут чушь, но я прислушиваюсь не к тому, что они говорят, а к тому, что в них. Что говорит ими. Какая ситуация на самом деле движет их речь. Быстро ты забыла уроки Владимира Максимовича... Я не писатель, чтобы патетизировать типическое, да и в наше время не стоит этим заниматься. На нынешнюю боль нет другого пирамидона, как личный контакт с людьми, какую бы форму он ни принимал. Зря ты ушла из школы. Я понимаю, на Новодевичьем кладбище тихо, пошлость дождем ушла в землю, и культура как-никак чирикает твоим голоском... А кто будет учить детей? Взрослым им уже поздно будет рассказывать про Зеркальный зал в Версале или собрание тканей Сигизмунда Августа в Вавельском замке. А сейчас, пока Слава показывает границы нашей родины на картофельном пюре с котлетами, простые учителя нужны больше, чем экскурсоводы. Пока детки слушают мои байки, они еще не пропали для культуры, в том числе и для твоего смиренного кладбища». — «В каком году войско Карла Восьмого перешло через Альпы?..» — с невольной иронией в голосе поинтересовалась Ася.
В знаменитой картине французского режиссера Аньеса Варды «Клео от пяти до семи» рассказывается о женщине, которая вдруг узнала, что неизлечимо больна. Зритель оказывается свидетелем ее поступков и передвижений по улицам города в течение первых двух часов после того, как она услышала диагноз, ему интересно поведение Клео. Минута экранного времени равна минуте времени реального. Режиссер показывает маршрут Клео, который — согласно контракту — и его собственность тоже. Камера скользит по асфальту, вывеске бистро, телефонной кабине, Вандомской колонне. Все, что попадает в поле зрения Клео, озарено предчувствием смерти. Неорганизова