нный кадр, в котором мелькает полголовы, покачивание, переброска камеры или оптики создают впечатление репортажа, ведущегося с места события. Именно благодаря этой маленькой хитрости зритель начинает сопереживать Клео, вместе с тем сохраняя для себя самое драгоценное — принцип невмешательства.
Репортаж — новость одной строкой, хотя она может укладываться в несколько видеорулонов. События плавно текут на волне аналоговой или магнитной пленки — пройдя через монтаж, они отчасти утрачивают реальность, потому что уже диагностируются как прошлое, в которое невозможно вмешаться. Можно только смотреть: две женщины и пятеро мужчин в скафандрах идут гуськом к стоящей поодаль громаде, очертаниями похожей на жертвенную пирамиду ацтеков. Великолепная семерка!.. Закованные в космические латы рыцари неба; те, что пониже, — женщины. Одна из них учительница географии, командированная в космос, чтобы провести на орбите школьный телеурок. Американцы совсем не знают географии, в их школьных программах такого предмета нет. Они проходят мимо камеры, фиксирующей кадр. Дальше камеру с ее электрополями и блицами не пустят. Но благодаря своей дальнозоркой оптике она некоторое время старается ступать нога в ногу с космонавтами, потом начинает отставать, силится заглянуть в чрево космического корабля, в котором они уже скрылись... Теперь она в течение часа, пока космонавты устраиваются в кабине, снимает неподвижный корабль, ожидая момента, когда под ним начнет вскипать реактивное топливо... Началось! В окружающем ракету воздухе образуются разрывы, ракета по прямой уходит в неподвижное синее небо, унося за собой струю плотного огня... И когда между ракетой и линией горизонта образуется едва заметный угол, камера — в этот момент ей передается человеческое — вздрагивает: вспышка!.. Еще одна кипящая пламенем вспышка!.. Колокол огня в тысячные доли секунды обливает контуры исчезающего в нем корабля, и из него падают обломки...
Теперь мы знаем: Клео обречена. В свете будущей вспышки на фоне неподвижного синего неба все предшествующие ей кадры окрашиваются фатальным светом, оператор снимает замедленное шествие космонавтов, одетых в саркофаги, прощальные улыбки, озаренные сверхъестественным предчувствием своей судьбы, одинаковый плавный взмах рук, исчезновение в чреве корабля, прозрачный мост между небом и землей, который вдруг медленно провисает и рушится в бескрайнюю воздушную могилу, как комета Галлея, явившаяся в этом же году на тридцатое по счету свидание с человечеством, сгусток замерзшего газа и космической пыли. Комета — плохая примета, стоит ей появиться в небе, как летописцы бросаются очинивать перья впрок, стоит ей появиться, как жди землетрясений, падения метеоритов, нашествия половцев, междоусобиц, династических переворотов, моровых поветрий... В том году, когда семеро космонавтов исчезли в воздухе, как будто их не было, комета Галлея впервые попала в поле зрения камеры, которая ее уже никогда не выпустит; комета теперь вечно будет с нами, упакованная в видеорулоны, вплоть до Страшного суда.
...Что предвещала комета Галлея, какие еще события покачивались на волне кинопленки, отслеживающей маршрут Клео, с каждым шагом которой болезнь все больше расползалась по лимфатическим узлам, тканям и органам? Какие бы ни случились катаклизмы, мы вынуждены сохранять принцип невмешательства. В пленку невозможно задним числом вживить реакторную установку с усовершенствованной системой защиты, чтобы сделать ее нечувствительной к отдельным поломкам оборудования на 4-м энергоблоке. Дозиметристы делают замер уровня радиации, он маленький, ну просто смешной. Маленькие фигурки на крыше энергоблока в марлевых повязках (респираторы-«лепестки» появятся позже) и подбитых свинцом фартуках сбрасывают на землю никому не мешающие куски радиоактивного графита. Но человека человек послал к анчару властным взглядом... Камера может приблизиться к человеку вплотную, заглянуть через его плечо, но не может проследить, как пожарные спускаются с крыши в воздушную могилу, которая с каждым шагом разверзается под их ногами — как рак в легких Клео. Чтобы потушить пожар, в реактор с вертолетов мешками сбрасывают «Защиту Лужина», «Котлован» и массивного «Доктора Живаго». Выбрасываемые при сгорании топлива газы создали вокруг Земли особый парниковый эффект, поэтому в стране вышел приказ, основанный, вероятно, на омонимическом казусе: сносить частные теплицы. В Волгоградской области, развязавшей вторую Сталинградскую битву с теплицами, исчезли помидоры, но парниковый эффект остался, вот почему советские локаторы не смогли запеленговать самолет предприимчивого Матиаса Руста... То здесь, то там люди, несмотря на подкрадывающиеся к городам танки, стали выходить на площадь с требованием изменить маршрут Клео. Каменные истуканы в кепках с протянутой в будущее рукой сорвались со своих насестов, в одночасье разобрали Берлинскую стену, и из ее проломов хлынули мотоциклисты в блестящих шлемах, панки, разрисованные, как индейские вожди, металлисты в железных веригах, крепко сбитые люберы, разноцветные хиппи, синюшная лимита и наркоманы...
В студии, где записывается клип с участием Клео, музыкальный кусок накладывался на ее маршрут, солнце в который раз подымалось с запада, птицы махали крылом, река текла вспять, все это делалось для того, чтобы Клео наконец смогла изменить свой маршрут. Образовывались все новые и новые государства, а из проломов государственных границ хлынули беженцы...
...Мимо них туда-сюда мчались поезда. Пассажиры, ехавшие на черноморские курорты, с изумлением смотрели из окон на раскинувшийся на вокзалах огромный табор. Беженцы недалеко убежали от своих привычек: по ночам они стелили одеяла и укладывались на них тесными рядами, по команде переворачиваясь на другой бок. Подушки белели наволочками. Страшные сны стояли над перроном, пассажиры пролетающих мимо поездов видели их по телевизору: дымящиеся развалины, обгоревшие трупы, раненые, сироты, не успеешь глазом моргнуть, как все это стало прошлым, уплыло за край оконной рамы. Вокзалы ночью были похожи на озаренные луной поля сражений, с которых полководцы вечор сбежали, бросив свои армии на произвол судьбы, прихватив огромные клетчатые сумки... Просторные сумки забиты детскими комбинезонами и косметикой, нефтеперерабатывающими комбинатами и никелевыми заводами, ракетными установками и алмазными приисками; по сю сторону товар имеет одну цену, а по ту — совсем другую, на этой разнице цен сколачиваются состояния. Треть населения оказалась за поспешно проведенной чертой, неуловимой, таинственной чертой, которая ползет по земле, как змея, как лесной пожар, что привычно гасят встречным огнем — разбрасываемыми с вертолетов огромными тиражами «Лолиты» и «Детей Арбата»: здесь прошелся загадки таинственный ноготь... События берут штурмом пленку, не успевает оператор выключить камеру, как они уже становятся прошлым, по ленте, бегущей вниз, как эскалатор, жизнь пытается выбраться наверх. Только с помощью искусного монтажа можно эвакуировать это ужасное прошлое в эфир, ему там самое место, на земле буквально негде ногу поставить, каждую пядь застолбили ларечники, киллеры, рокеры, шахтеры, безработные... А в эфире на серебряном облаке проплывает Санта-Барбара, волшебный город, где находится место труждающимся и обремененным, больным и сирым, старикам, женщинам, детям и даже темнокожему Нельсону Манделе, которого выпустили из застенков апартеида и вместе с ним отпустили цены и сократили затраты на армию...
Зима 92-го года выдалась снежной. Белым снегом засыпало фальшивые авизо, чемоданы с компроматом, офисы с компьютерами, русские батальоны из Пскова и Рязани, переброшенные в Таджикистан, Абхазию и Приднестровье. Открылись сэконд-хэнды, повсюду городились стены, позже их разобрала весна, которая в 92-м году выдалась необыкновенно теплой, и из проломов растаявших стен хлынули нищие...
...Что было в них удивительно, они никак не хотели становиться прошлым, в отличие, например, от прошлогоднего путча. Нищие продемонстрировали миру небывалую способность обживать настоящее. Двор Чудес захватил все важнейшие стратегические объекты: дороги, подземные переходы, станции метро, подходы к магазинам, бомбоубежища, канализационные люки, и вот с этим явлением ничего не могли поделать средства массовой идентификации, потому что большинство населения идентифицировало себя с хорошо организованной могучей партией нищих. Чем чаще в газетах писали, что попрошайки страшно наживаются на нашем бедном народе, тем больше монет народ бросал в подставленные шапки с иконками... Народ мог дрогнуть, когда телевизор показывал заказные убийства и бомбардировку Белого дома, но от нищих своих он не отступился... Не обмануть вам нас, липовые головы!.. Мы твердо знаем, что когда умрем и Михаил-Архангел, хранитель неизреченных, предстанет перед нами со сверкающим, как правда, мечом и книги совестные разогнутся, тогда изо всех уголков необъятного рая, из Млечного Пути и Крабовидной туманности, с Магеллановых колец и Волос Вероники, из звездной пыли и из разломов межгалактических пустот на наш отчаянный крик о помощи хлынут скрюченные старушки и безногие воины, горбатые и увечные, блаженные, незрячие, старые усталые матери, умершие от разрыва сердца отцы, замученные в кавказских зинданах русские ополченцы, когда-то носимые по вагонам младенцы и принесут в руках то, что уже нам однажды помогло, выручило в трудную годину: жмых, отруби, солод, мельничная пыль, рисовая лузга, кукурузные ростки, лебеда, сосновая кора, колбаса из конины, студень из бараньих кишок с гвоздичным маслом, холодец из телячьих шкур, кисель из водорослей и, конечно, схороненная в музее блокады и обороны, как золотой эталон, высохшая от времени, но все еще съедобная, отрезанная с горбушки блокадная пайка в 125 граммов, вошедшая в ядро народной жизни, в само сердце народной памяти, мерцающая в ее глубине, как нетленные мощи, — и они купят нам вход в Царство Небесное, иде же несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная...