Народ — и бедный, и богатый — знал, что если он бросит своих нищих на произвол судьбы, перестанет верить в их деревянные ноги, скрипучие протезы, гноящиеся раны, гвоздиные язвы, камуфляжную форму с подвернутым рукавом и штаниной, не протянет им свою добрую руку, то ему самое место не на земле, а в усыпальнице фараонов, древних как мир пирамидах ГКО и «Хопер-Инвест», которые он воздвиг своим рабским трудом, и в захватанном руками сэконд-хэнде...
Ни искажающая оптика, ни дрожащее изображение, ни резкие ракурсы не смогут убедить зрителя, что речь идет о настоящем, тем более — о будущем. Хотя понятно: время не пощадит Клео. На последних витках кассеты ее ждет вспышка, из-под которой посыпятся обломки. Но пока она идет маршрутом, размноженным в копиях, изученным до травинки, не может отступить от него ни на полшага, потому что ее конвоирует по бокам вполне состоявшееся прошлое... Кстати, механизм сохранения того или иного объекта Временем еще не слишком хорошо изучен. В Помпеях, например, под крышей портика археологи нашли скелет голубки, высиживавшей птенцов в гнезде два тысячелетия тому назад. Маленький скелет сохранился лучше, чем храм Юпитера в древнем Риме, Вавельские головы в польском замке или погасшая звезда в Крабовидной туманности.
11
ВРЕМЯ И ГОРОД. Когда полностью реабилитировали Николая Ивановича Бухарина, Анатолия неудержимо потянуло на улицу, к людям. Казалось бы, что общего между ним и бывшим участником показательного процесса, ведь Николай Иванович в своем завещании, опубликованном в «Огоньке», не отказал в его пользу ни шиша, но курс реабилитации, который, начиная с 56-го года, в зависимости от магистрального курса то возрастал, то падал, оказался настолько твердым, что мертвецы 37-го и 38-го года крепкой хваткой вцепились в живых, и участники показательных процессов повалили из своих могил, влекомые ветром перемен. С бутербродами в сумке Анатолий садился в электричку и ехал в Москву получать то, что ему причиталось по завещанию Бухарина.
То здесь, то там разворачивались митинги, и крохотный пятачок земли в Лужниках или возле памятника Юрию Долгорукому должен был заполниться штатной фигурой пенсионера Анатолия Лузгина в разношенных башмаках, с потертым ремешком фотоаппарата через плечо. Стояние на площадях, имевшее место почти во всех городах и весях, установило между людьми такое же равенство, как осень меж деревьев; с человека легкой осенней листвой слетал возраст, образование, рабочий стаж, заслуги и регалии, и даже ораторы, пользуясь импровизированной трибуной, не возмущали этого равенства. Они трогательно, по-человечески зависели от каждого в толпе, в том числе и от Анатолия. Нигде он не был нужен, из родной деревни его выкатили волны водохранилища, из родной семьи презрение жены вытеснило в крохотную конурку, в родном коллективе справляли дружеские пирушки без него, но здесь — здесь он нужен, сюда его зазывают голоса со знакомыми интонациями, как на ярмарку в Мологе, они любят его, хотят его, полагаются на него как на разумного человека, спрашивают даже его совета.
Этот пятачок на асфальте, на бордюре или утоптанной лужайке сделался личным местом Анатолия, а соседи по пятачку — его мимолетными друзьями. Ничего не зная об Анатолии, они верили, что его журналистский блокнот, в который он заносит речи людей, и в самом деле имеет какую-то ценность. Стены домов еще не покинули красные с белыми буквами полотнища, но алое мало-помалу разбавлялось цветом морской волны и зеленой весны, как будто марены растительного происхождения из кошенили уже не доставало, а техника пастели неуклонно развивалась, и уже не находилось подходящего дьявола, которого в средние века догадливые торговцы мареной, чтобы дискредитировать конкурирующую лазурь, изображали голубым... Голубой дьявол родился в результате торговой войны, развязанной мареной против лазури. Погода благоприятствовала демократам, а коммунисты проводили свои митинги под зонтами. Анатолий присутствовал и на их митингах, вооружась старым черным зонтом, потому что ему было жалко людей, к которым даже облака были настроены оппозиционно, но они ему нравились меньше.
Повсюду говорили правду. И на Красной площади, и на спуске к Москве-реке, и перед Лужниками, и у памятника Маяковскому, от правды кружилась голова, тогда как от бывшей неправды она не кружилась. Старики со своей бывшей неправдой старились на митингах, бледнели, хватались за сердце, убывали на «скорой помощи», погребались в Кремлевской стене. Не столько правда боролась с кривдой, сколько молодые со стариками, заевшими их молодость, так что она в конце концов стала не совсем молодой, но все же моложе стариков... Опыты с дрозофилами и крысами, проводимые в Италии, показали, что недостаток пищи и изменение температурного режима кодируют белок, сходный с инсулиновым рецептором человека, что увеличивает продолжительность их жизни, так что новая оттепель оказалась весьма кстати и недостаток пищи тоже. Все это поведал Анатолию старый генетик, сосед по скамейке на Пушкинской площади, и он занес это в свой неизменный блокнот. Речь шла, как всегда, о теле, о запасном пути природы на случай потепления из-за озоновых дыр, о застрявшей в Москве оттепели; о теле же шла речь на Манежной, где требовали выноса тела... Очкастая бухгалтерша, с которой Анатолий на демократическом митинге нес плакат «Борис-ты-прав!», объяснила ему, что бой за тело Патрокла разыгрался вследствие роста цен на фоне не приносящей прибыли продукции и доведенного до ручки сельского хозяйства, и эту версию Анатолий занес в свой блокнот. Но когда на следующий день он вместе с пожилой учительницей на Красной площади держал плакат «Мы хотим жить в СССР», она поведала Анатолию, что все происходящее сводится к следующему: пока внимание общества привлечено к крысам с их закодированным белком, в тайной лаборатории под названием ГКИ составляется расписание поездов, уносящих наши заводы, фабрики, пашни, леса и полезные ископаемые на запад, тогда как навстречу нашим поездам мчатся составы с радиоактивными отходами для малообеспеченных слоев населения Крайнего Севера и Камчатки.
И все было правдой: и про крыс, и про сельское хозяйство, и про отходы. Поезда летят со скоростью выпущенной из лука стрелы с запада на восток, с востока на запад, туда едет военное оборудование и научные лаборатории с мозгом нации и румяные дети учиться в заграничных колледжах, а оттуда некто с гитарой, выкрашенный лазурной краской в целях дискриминации морской волны, и куриные ноги во льду, — обещанное нетленное бессмертие, причитающееся нам по завещанию Николая Ивановича, — на своих, собственных и мокрых, у Анатолия скоро не станет сил стоять на заветном пятачке в Лужниках.
Каждый раз, возвращаясь из очередного путешествия по митингам, Анатолий с нежностью вспоминал о своих пятачках на Горбатом мосту или в Лужниках. Его оттуда не выкорчевать, как памятник железному Феликсу, сделанный как монолит с проходящими под ним силовыми кабелями... Днем Анатолий пристраивался к очередям за маслом или сгущенкой и завязывал разговор с пенсионерами, роль которых в эти дни необычайно возросла: старики добывали продукты питания, пока их дети сидели на работе. Они вдруг ощутили в себе необыкновенный запас сил. Обновилась яко орля юность седин, будто итальянские опыты с кодированием белка дошли и до наших палестин... Старики мигом смекнули, что пришло их время, и, оторвавшись от домино и итальянского комиссара Каттани, развили бешеную деятельность. Поняли пенсионеры, что умирать нельзя, иначе семья останется без гречки. В разношенных кедах с рюкзаками за спиной они переходили из очереди в очередь.
Какое отношение имели к нему все эти мероприятия? Надеялся ли Анатолий, что подешевеет банное мыло или его родная деревня градом Китежем всплывет на поверхность?.. Он и во сне продолжал протестовать, разоблачать, советовать, усталые ноги не знали покоя — одинокий и растерянный стоял на брусчатке Красной площади, ожидая то ли появления бояр на Красном крыльце, то ли толпы, спущенной сверху хитрым приказом самозванца... Во сне из-за Василия Блаженного вспучивалась толпа, и с Москвы-реки навстречу ей неслась другая толпа. Толпы сходились стенка на стенку, посередине Анатолий растерянно вертел головой. Одна толпа несла транспарант: «Нетленная любовь Владимира Маяковского — Лиля Брик», другая наскакивала на первую с алым полотнищем: «Настоящая любовь Владимира Маяковского — Татьяна Яковлева». По праву сторону железный тын, по леву огненная река, тут — убьешься, там — сгоришь... Анатолий, сплющенный толпами, должен был выступить в роли третейского судьи... И сверху, с колокольни Ивана Великого кто-то орал в мегафон: «Ты должен сделать свой выбор! Ты должен сделать свой выбор!» Маяковский давно лежит на Новодевичьем кладбище неподалеку от могилы Чехова, в символическом саду, как говаривал Новалис, по которому Надина подруга Ася водит группы, и потому нем, как мексиканка Ирена. И Анатолий остается в неведении, в каком ухе звенело, в правом или левом.
Халтурщик не может быть художником, но художник вправе подхалтуривать ради хлеба насущного, особенно когда синекура сама плывет в руки. С работодателем нечего церемониться: он профан и пошляк, догадливый служитель мамоны, не терпящий отклонений от общих мест, но что в нем замечательно — это знание психологии потребителя. К некоторым, наиболее маститым, работодатели обращаются на «вы», и тогда фотограф не раб, не пленник собственного желудка, а почти человек, примкнувший к сильному меньшинству. Впрочем, этим фотографы промышляли и прежде — кто в «Промышленном вестнике», кто в «Огоньке», кто в скромной заводской газете, но тогда им не платили бешеных денег, а теперь платят бешеные, точно продаешь собственную страну, потребитель — вся страна, включая огромную часть населения, находящуюся за чертой оседлости денег на банковских счетах, которая не может примкнуть к сладкой парочке производитель-потребитель... Да, тайна воздействия света до сих пор не разгадана, мы не привыкли учитывать тепловое излучение предметов, а здесь температура влияет на общую экспозицию, но это абсолютно нечем замерить. Объекты из