о Шуры... Чтоб не усугубить ее душевную болезнь. Летом мы все разбивали палатки как раз неподалеку от могилы Германа, — на его кресте Анатолий вырезал буквы «В» и «Г», начальные буквы его детского прозвища». — «А как это произошло?» — «Не знаю. Знал только Костя, Надя ему сразу все рассказала. Но потом она даже Косте стала говорить, что Герман жив, как будто все забыла... Забыла даже про то, что когда-то попросила Линду писать от его имени письма из Хабаровска, в которых мать все равно ничего не понимала. Шура говорила, что Герман умер в Ленинграде. Она ведь пережила блокаду». Нил поежился. «А мне кажется, что он все-таки жив». — «Исключено. Мой отец опознавал его вместе с Анатолием. Из морга вывел Анатолия без чувств». — «Анатолий мог ошибиться, утопленника узнать не так просто, — упрямо сказал Нил. — Понимаешь, Надя все время крала у меня деньги. Большие деньги... А Анатолию давала ровно столько, чтоб им хватало на жизнь к их пенсиям. На что она их тратила?.. Одевалась она всегда просто, любовников у нее последние годы быть не могло, потому что она сильно сдала... На что ей эти деньги? Кому она их отдает?» Ася поднялась на ноги. «Думаю, Надя поживет немного у родителей и вернется к тебе, хочешь ты этого или нет... А может, поедет к Линде, та зовет ее в Хабаровск». — «Скажи Наде, если все-таки увидишь ее...» — «Не увижу, — отрезала Ася. — До свидания».
Ася пошла по аллее, чувствуя утомление и досаду, больше на себя, чем на Нила. Чем она может ему помочь? Ему или Наде? Никому она помочь не может, ей самой некому пожаловаться, что у нее на руках сумасшедшая свекровь, которая изо дня в день звонит в агентства, предлагающие пенсионерам помощь в обмен на их квартиры, а когда коммерсанты приезжают, расписывает им, как все ее бросили подыхать в одиночестве, сын, невестка, внучка, хотя Ася по воскресеньям забивает ей холодильник продуктами и стирает белье, а Аркаша и в ус не дует, ему только подавай вовремя котлеты, подкладывай в тарелку Азербайджан или Грузию, еще у нее на руках сумасшедшая мать, которая еле ползает по квартире, но находит в себе силы часами висеть на телефоне, обвиняя дочь в том, что они с зятем и внучкой бросили ее, как сумасшедший Асин отец, променявший их на своих олигофренов и даунов, чтобы проповедовать среди них Чехова, у нее на руках Ксеня, которой учителя еле натягивают четверки, только чтобы угодить Аркаше, и Ксеня все понимает... Страшная луна, страшные гвозди на заборе тюрьмы и вдали (вплотную к зрительному залу) разгорается страшное пламя.
(Крыльцо дома.) Весенняя слабость застилает белый свет. Невзрачная тень брошена на крыльцо, как сорванное ветром с веревки платье, невесомый отпечаток тела на хиросимской мостовой, сохраняющий до первого дождя его форму, внутри которого тьма, с поверхности орошенная солнцем, удлиненная на склоне дня, — тень, перекинутая сохнущей тряпицей через растрескавшуюся бочку с расклепавшимся ржавым ободом, из которой другая тень с жабой на дне глянет на тебя эдаким Диогеном, вынимая из бороды капустную полоску: не застилай мне свет!.. Про японца, имевшего в саду плодовое дерево, говорили: он богат, у него есть тень. Японец лежит на крохотном острове, на своих шести сотках в тени наплывающего, как кучевое облако, континента, а в изголовье у него сквозит аскетическая тень вишни величиной с хамаюми, стрелы с белым оперением, поражающей самого дьявола, и смуглый человечек возделывает ее с таким островным достоинством, что куда там континенту с его темными провалами и марсианскими ущельями... Нет ничего поэтичнее тени деревца, разве что оно само, одного корня с тенью, — сказочно-легкой, просвечивающей голубизной, как облако. Миниатюрные ножницы порхают в смуглых руках, вырезают из смуглых теней невесомые изделия, бросают в Японское море, и оттуда они через Татарский пролив достигают наших берегов вместе с углем по двенадцать долларов за тонну, который на нашенском берегу, вместе с тенью, стоит восемнадцать долларов... Наша земля богата тенями, леса плодоносят эпосом, лощины рапсодами, ступеньки ветхого крыльца теряются в поэмах. Душа, названная средневековым философом живым числом, составленным из чета и нечета, делимого и неделимого, разворачивается в скользящую по всему сущему тень, касаясь крылом всего что ни есть на свете, как болезнью пораженном весенней слабостью, парит, как ястреб над брошенной им на землю тенью, и однажды, сложив крылья, падает с высоты на мнимую добычу... Вот итог наших странствий — слияние с собственной тенью, с которой и погребут тебя, как финикийского вождя с любимой наложницей.
На веревках, натянутых возле домов Белой Россоши и Калитвы, сушится бедное белье. Ослабленного стирками цвета. Старческие кальсоны, дырявые наволочки, бурые плащи, облезлый мех проветривается отдельно от потертого демисезонного пальто, купленного еще в те времена, когда куница резвилась в прииртышских лесах. Нищенский гардероб, сквозь дыры светит солнце. Линялые пододеяльники. Все флаги в гости к нам. Пока не соединимся с тенью навеки, они до второго пришествия будут сохнуть на бесплатном воздухе: украинские рушники с побледневшими пивнями, азиатские сарафаны, узбекские тюбетейки, цыганские юбки, таджикские шальвары беженцев... Их как паруса надувает ветер, и куда более качественные, чем вещи, тени полощутся на земле...
Весенняя слабость, навеянная таянием снега; из-за нее невозможно остановить войну, закрыть воздушные коридоры, из которых летчики между двумя затяжками «Мальборо» стирают с лица земли мосты и монастыри, посольства и больницы. Из личинки-весны вырастает самолет и, сложив крылья, обрушивается на свою тень. Весенняя слабость, черный нал застил белый свет, налоговые агенты облагают тенью предприятия, проводят веерные отключения, а в результате флаги, плещущиеся на ветру, теряют опознавательные цвета.
Ближе к большим церковным праздникам в Калитве и Белой Россоши начинают поговаривать о мосте через Лузгу между Калитвой и храмом Михаила-Архангела. Зимой, когда можно пройти по льду, разговоры эти стихают. Но обычно на сорок мучеников возобновляются снова — как бы он, мост, всех выручил, спрямил бы путь в Царство Небесное... О нем хлопочет молодой иерей Михаил, бывший дьякон, вместе с чтецом и казначеем храма Георгием. Возле Кутково, Болотников, Рузаевки, Цыганков и Корсаково грибами вырастают особняки. Если смотреть издали — торчат посреди поля, как уцелевшие после пожара печные трубы. Есть что-то страшное в этой невеселой работе маленьких молчаливых азиатов-строителей. Дом строится без песни, без шуток, без разговоров и завтраков в чистом поле, без перекуров даже — разве такой дом устоит! — холодными руками, усталой душой наемника. Руки должны быть теплыми. Ведь даже желтая темперная краска из чистого желтка без пленки, уксусной воды и толченой скорлупы, если разводить ее холодными руками, будет чужда своему цвету, что уж говорить о цементе, будь он хоть самого высокого качества, известке, кровельном железе, кирпиче... Говорят, дом может простоять очень долго, если строить его с мыслями о своем собственном доме, о семье. Но эти бедолаги-пришельцы, как облака, гонимые ветром, строят дом из облачного же материала, не проходящего ни в каких серьезных ведомостях, поэтому он, того и гляди, при перемене направления ветра может растаять, как дым.
Но пока особняки не растаяли, отец Михаил вместе с чтецом Георгием ездят к хозяевам особняков по требам, освящают дома, машины («чин освящения колесницы»), соборуют, крестят, отпевают, мечтая накопить денег на строительство моста. Усталость маленьких, высохших от тяжелого труда строителей разъедает камень, как угольная кислота. По соседству с домами нет ни одного деревца, которое утешило бы тенью. Исполнив требу, хозяева усаживают отца Михаила и чтеца Георгия за трапезу. Только за трапезой в почтенном чтеце Георгии проглядывает беззастенчивый Юрка Дикой — он, не таясь, заворачивает курицу в красивые салфетки, набивает карманы дорогими конфетами и ест за двоих, а отец Михаил, клюнув для приличия вилкой в салат, заводит свою багажную арию про то, что храм задолжал за электричество, что недавний смерч снес часть кровли с колокольни, что надо бы подреставрировать Взыскание Погибших, обновить троичное облачение отца Владислава... Трапеза закончена, чадца подходят к отцу Михаилу под благословение и вручают Георгию, как казначею, свою жертву, которую отец Владислав вечером того же дня благословляет на оплату долга за электричество или ремонт в приделе святителя Николая, но не на мост. «Аминь», — и разговор о мосте окончен. Пусть старички, о которых жалостливым голосом напоминает ему Георгий, потрудятся, с Богородицей на устах как-нибудь кругом доковыляют до литургии. Ангелы считают шаги идущих в храм Божий, за каждый шаг стирают по греху в своих хартиях. Георгий говорит: «Может, благословите, батюшка, хор подыскать... если бы мы клиросным платили... Наши бабульки еле тянут». — «Птахи подтянут», — отвечает отец Владислав.
Надя вошла в комнату отца. После того как Анатолий разочаровался в митингах и демонстрациях, он отремонтировал свою комнатку, сделал топчан, занимающий узкое, но достаточное для его аскетических снов пространство, соорудил рабочий столик у окна, над которым повесил образа, вывезенные еще бабой Паней из обреченной к затоплению деревни, полки от пола до потолка и теперь работал над созданием архива негативов. Записывал условия съемки кадра и название местности, вспоминал даты, перематывал неплохо сохранившиеся рулончики пленки эмульсией наружу и, продержав неделю в прохладном месте, разрезал пленку на куски по шесть кадров, которые аккуратно укладывал в пакетик и писал на нем порядковый номер. Пачки со снимками стояли в особых ящичках на деревянных полках. На столе лежали свежие снимки, которые Анатолий сделал совсем недавно: «белой», «серой» и «зеленой» весны.
Надя потерлась подбородком о его седой с проплешиной затылок. Взяла в руки одну фотографию. «Зеленую» весну трудно снимать... — тут же пустился в объяснения отец. — Свежая листва еще не покрылась пылью и сверкает на солнце. Видишь, как много мелких бликов. Не стоило снимать против света, потому что небо получилось «бумажным». Посмотри вот это...» Надя поднесла к глазам снимок вишневой ветки, покрытой цветами. «Это снято ранним утром при боковом освещении, — комментировал отец. — Густые тени подчеркивают объем цветущего дерева. Красиво, правда?» — «Мне твои