фотографии нравятся больше, чем Ниловы...» — «Нил! — задиристо воскликнул отец. — Нил, конечно, мастер. Но урбанист. Он снимает с интересом, а я с душой... Вот бы мне его «Хассельблад» с автофокусом и оптикой, тогда б мы посмотрели...» — «Хочешь, я куплю тебе «Хассельблад»?» — «А на какие денежки? Ты все отдаешь Юрке на мост, а отец Владислав все не разрешает его строить...»
Шура в своей комнате коротко взвыла, потом еще и еще раз.
«Что это она?» — с тревогой спросила Надя. «Гребенку ищет, — невозмутимо ответил Анатолий. — Я ее гребенку в саду зарыл, над Званкой. Там уже целое кладбище гребенок. Зина приносит ей, а я отбираю и зарываю в землю, потому что она голову до крови расчесывает... Я уже писем Линдиных ей не читаю. Дам ей в руки письмо, а она дождется, когда я выйду, и сжигает его... Уж не знаю, куда спички от нее прятать, чего доброго, подожжет дом». — «Ладно, отец. Надо прибраться в доме. Согрей-ка мне воды».
Мама сидела в кресле-качалке и скребла одной рукой голову, вынимала прядки коротких седых волос и бросала на пол.
Надя вытащила из своей сумки расческу, вложила ее в руку матери, но ладонь мамы разжалась и расческа упала на пол. Надя взяла кресло за спинку и повернула к зеркалу. Старуха, зарытая по плечи в деревянную раму зеркала, негодующе отвернулась к окну.
Зеркало стояло, как вечно распахнутая дверь в вечную же комнату, но проживавшие в ней люди покинули обитель отражений и исчезли в путанице весенних ветвей за окном, как птицы; возможно, зала с отраженными в нем стенами, окнами, садом и зеркало были сообщающимися сосудами. Когда-то чистую гладь населяли взрослые и дети в пестрых одеждах, терпеливо донашиваемых огородным Странником Тихоном. Там когда-то сквозили ветки, застилавшие горизонт, угол сарая (сараевского сарая!), часть поперечной крестовины огородного Странника, который, может, и увел веселую и беспечную жизнь за угол сарая, в огороды, за пределы видимости, донашивающей старую березу со скворечником, в чуткую к каждому шагу даль — это если выйти на улицу, а здесь — застывшую, прибитую намертво к стене, как ковер, сотканный Матильдой Фландской в Нормандии, запечатлевший эпизоды из заморского похода ее мужа Вильгельма-Завоевателя: с замком английского короля, с битвой при Гастингсе, со звездочетами, указывающими на хвостатую звезду над замком — комету Галлея, как выяснилось несколькими веками позже... Комета ходила по своей орбите и, оказываясь в перигелии, повергала в страх новые и новые поколения людей, привыкших к неподвижности звезд в ночи, а эта проплывала по небу то в виде огненного креста, то в форме ятагана, то просто чудовищной звездой со светящимся шлейфом, и в разное время при виде ее в ужасе и трепете отшатывались от окна Людовик Благочестивый, король Гарольд, император У-Ди, Рорих Ютландский, князь Северский Игорь, римский папа Климент Третий, грузинский царь Баграт. Звезда пересекала орбиту Земли, Марса, Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна, видимого слабой звездочкой в бинокль сквозь путаницу веток за углом сарая, и, не доходя до Плутона, поворачивала обратно и снова огибала Землю, движущуюся вместе с Солнцем в направлении Лиры и Геркулеса... Но о неподвижности звезд, как утверждал астроном Слава, говорить не приходится — за год они смещаются на долю секунды дуги, раскачиваемые ветвями отраженного дерева, и если пятьдесят тысяч лет тому назад Большая Медведица, висящая среди цветов вишни, выглядела воздушным шаром с веревочкой, то через пятьдесят тысяч лет она растянется и не поместится между оконными рамами, исчезнет прямой угол между Алиотом и Алькаидом, а Дубхе будет находиться на прямой линии с Мицаром... Когда комета Галлея была в перигелии, родились Надины деды, когда проходила орбиту Юпитера — бабушки, во время прохождения ее через орбиту Нептуна появились на свет отец и мать, при прохождении кометой афелия родился Нил, а за ним, когда она вновь приблизилась к орбите Нептуна, — Надя. Жизнь Германа уместилась во время прохождения кометой орбит Нептуна и Урана. После пересечения орбиты Урана мать начала расчесывать свои длинные волосы, не узнавая себя в зеркале... За ее спиной сад, в котором одно за другим скрылись отражения, в том числе и ее собственное, молодое, и если сад еще сохранился, если его с корнем не вырвали бури и не источили жуки, то этим мы обязаны огородному Страннику Тихону, который, простирая свою руку, обходит дозором окраины нашего существования. Его лапа в холщовой рабочей варежке заслоняет еле видимый над углом сарая Нептун, к которому ныне движется комета Галлея, а когда она наконец дойдет до афелия, никого из тех, кто когда-то обитал в этом зеркале, кроме огородного Тихона, не останется в живых...
«Ты правда больше не уедешь?» — спросил отец. «Правда». Он заговорил быстро-быстро: «Вот и славно. Устроишься в школу или в мою газету, они у меня все время снимки просят... Мать, слышишь? Надя будет жить с нами. Мы теперь заживем хорошо, дружно. Я тебе разных гребенок накуплю». Мать тихо завыла, поводя головой из стороны в сторону. Надя сама поставила на плиту кастрюлю с водой и присела на корточки возле мамы. Анатолий подставил ей низкую скамеечку.
Шура подняла руку, посмотрела на нее и медленно положила на голову Нади.
«Видишь, — шепотом сказал отец. — Она все поняла».
Шура пристально смотрела в зеркало на шевелящуюся от ветра занавеску, прислушиваясь к Надиным движениям, как один литературный герой, прикованный чахоткой к постели, изощривший свое зрение до такой степени, что в очертаниях плесени на стене видел удивительные вещи: карту Тихого океана, из которой всплывала гряда Японских островов, изучаемая им еще в гимназии, — остров Кюсю, остров Сикоку, острова Идзу, очертаниями похожие на сад камней, в котором взгляд никак не может отыскать тринадцатый камень, спрятанный у тени в кармане: все камни стояли друг за дружку насмерть, как самураи, скрывающие своего императора. За стеной клубилась зелень чужого сада, облитого солнцем, сияли купола храмов, в весенней неге раскидывались пашни, зеленели леса, синели реки, белели вершины гор и сопок на берегу океана, омывающего берега Японии, а со стороны стены, возле которой стояла кровать умирающего, по временам обретающей прозрачность тактовой черты, тянулись верстовые столбы, мост через Неман, поля сражений, готические шпили Германии, зеленые луга Лотарингии, скалистый берег Ла-Манша, над которым металась в поисках ворона горестная Аделюц. Куда ни кинешь взгляд — небо, за воротом смертной рубахи — ангелы, тогда как демоны все брошены на грандиозную стройку великой стены между разумом и волей, между сердцем и сердцем.
Было три часа дня, когда Надя вышла из дома. Сквозь мелкую рябь облаков пробивалось солнце, но стояла необычная для последней декады апреля жара, и в наплывающих на дорогу волнах запаха горячего песка, янтарной сосновой шелухи чувствовался тонкий аромат липы, выпустившей шелковистые нитки ключиков. Дорогу устилала сухая хвоя и блеклая березовая листва, усыпанная мертвыми тельцами коричневых жуков с черными рогами и серебристыми бархатными брюшками, жизнь которых длится от взбухания почек до развертывания березового листа. На понтоне Надю нагнал свежий запах тающего снега, которым тянет с Лузги до тех пор, пока трава не ударится в рост. Не доходя до Корсаково, она свернула на тропинку, тянущуюся между берегом реки и кукурузным полем, на котором торчали срезанные сухие стебли. Быстрый блеск Лузги по правую руку пресек широкий овраг с узкими террасами, на которых закрепились случайные деревца, спускающиеся по глинистым ступеням до самого дна, сплошь затянутого нежно-зеленым маревом орешника. С одного клина кукурузное поле было обсажено светлыми березами, с другого тянулись темные сосны, за которыми прятались Цыганки. Волны весеннего тепла перемежались с прохладой синевшей впереди Лузги.
Усталая Надя остановилась у березы, просвечивающей на солнце всеми своими листочками. Эта березка, наверное, была переселенкой с берегов далекой Надиной весны, где узкие крылья синих стрекоз дремотой обволакивают реку с наметенными в нее облаками, и с высокой метеовышки видны золотые буквы колесников и двухпалубников, почти слитых с чертой горизонта, которые она различала сверхъестественным райским зрением ребенка, терпеливо накапливающего свои впечатления, чтоб отложить их на скудное будущее... Все это было близко, под веками, и порождало в Наде безумную надежду, что когда-нибудь она разберет завалы накопленных за жизнь впечатлений и, как под слежавшимся в сундуке хламом, обнаружит не дно, а светлое окно жилой баржи с рассадой на подоконнике в зарослях цветного горошка... А березку она видела как со дна реки с прозрачным течением, которое не могло отвалить от сердца камень.
В тонкой школьной тетрадке, свитой трубкой, исписанной Надей за несколько ночей, уютно свернулись грехи. Тамара сказала: обрати глаза вовнутрь и увидишь их сквозь клубящийся туман. Они устали. Дремлют, объятые океаном мглы, алмазных два копья, вместо того чтобы разить, разить штабеля слежавшейся тьмы, дремлют, прикованные, как пленные гребцы к ладье, к видимому миру, подставляющему углы, фрагменты и части, алмазные копья заволокла забота о времени, в котором, как показывают последние научные изыскания, настоящее, прошлое и будущее существуют разом: если навести телескоп на Сириус, находящийся в восьми световых годах от нас, то помещенный в фокус телескопа приемник зафиксирует три источника излучения — один в той точке, где Сириус был восемь лет назад, другой — где он находится в момент эксперимента, третий — в том месте, куда Сириус придет через восемь лет... Таким образом, мы видим сразу три Сириуса: из прошлого, из будущего и настоящего. Эксперимент, многократно удостоверенный в ясном уме и трезвой памяти. Но если оторвать взгляд от гелия, водорода, лития и бериллия и развернуть его вовнутрь, что можно увидеть, кроме мглы, пульсирующей со скоростью восьмидесяти ударов в минуту?.. Сириус, как ни высоко он забрался, вполне доступен