Он повернулся к Леонс:
– Таким образом, со следующего месяца мы вдвое повысим вам жалованье. На самом деле оно, конечно, останется прежним. Разница пойдет на уплату долга. Кроме того, мы будем удерживать пятнадцать процентов вашего жалованья, так что вы выплатите долг быстрее. Броше посчитает проценты с украденных сумм, и мы добавим их к тому, что вы должны.
Аргументов у Мадлен не нашлось. Да Жубер их и не ждал, он уже поднялся и застегивал портфель – дело было решено.
Мадлен проводила Гюстава, вернулась в комнату – она не знала, куда деть руки, – и села напротив плачущей Леонс.
– Простите меня, – сказала наконец Леонс.
Она подняла на Мадлен заплаканные глаза. Та протянула руки, Леонс бросилась ей в ноги, как героиня мелодрамы, и прижалась головой к ее коленям. Мадлен гладила ей волосы и приговаривала: ничего страшного, Леонс, я не сержусь на вас, она чувствовала, как под ее ладонью вздрагивает от рыданий эта молодая женщина, чувствовала легкий аромат духов и просто хотела сказать, как она ее любит. Леонс, повторяла она, уверяю вас, все прошло, забудем, встаньте.
Леонс посмотрела на нее долгим взглядом, губы у нее приоткрылись. У Мадлен перехватило дыхание, и Леонс потянулась к ней.
Мадлен казалось, что она падает на дно колодца, в горле у нее пересохло.
Леонс взяла ее ладони, положила себе на шею так, что Мадлен могла бы задушить ее, боже мой… Мадлен отступила на шаг. Леонс не поднимала головы, ее поза выражала одновременно раскаяние, просьбу о наказании, отрешенность. И самопожертвование.
Мадлен вытянула вперед руки, чтобы покончить с этой смущающей ее демонстрацией чувств, но Леонс поспешно схватила ее ладонь, поднесла к губам и горячо поцеловала, закрыв глаза. Потом подошла, прижала Мадлен к себе, ее духи…
Когда Леонс вышла, Мадлен долго не могла прийти в себя, ладони ее были липкими, господи боже…
Впервые за долгое время она снова переступила порог прихода Святого Франциска. Священника смутили ее вопросы о Божественном провидении, но в отношении виновности, злых намерений, грехов и тайных желаний он чувствовал себя как рыба в воде.
14
На грифельной доске: «Нужно перенести сентябрьскую встречу с профессором Фурнье, пожалуйста».
Мадлен быстро ответила:
– И речи быть не может, Поль!
«Но 12 сентября я занят, мама!» – написал Поль. Он улыбался. Мадлен повернулась к Леонс, она не знала, как понимать это сообщение.
– Мама не понимает, дорогой… – сказала она, присев на корточки у инвалидной коляски.
«12-го я не могу – я иду в Оперу!» Поль протянул матери вырезку из газеты:
С 12 сентября
Дива даст в Опера́ Гарнье
8 вечерних концертов
Из всех сильных эмоций, которыми он удивлял мать и Леонс, то, как Поль при этом расхохотался, было, вероятно, самым впечатляющим.
На следующий день пришло плохое известие – конечно, мест уже нет не только на премьеру, но и на все остальные выступления.
– Как я огорчена, дорогой мой…
Поль не был огорчен: Можно я поговорю с господином Жубером, мама, пожалуйста?
Так что традиционная рабочая встреча закончилась в этот раз просьбой Мадлен:
– Поль хотел бы поговорить с вами, Гюстав… Он хочет вас кое о чем попросить. Боюсь, что это превосходит ваши возможности, но если бы вы ему это объяснили…
– Доб…доб…добрый д…день, гос…гос…
Гюстав спросил себя, не займет ли только одно это приветствие весь день. Губы Поля трепетали, как крылья бабочки, он моргал так часто, что стал похож на эпилептика на грани приступа. Его мать разволновалась и вмешалась:
– Ну-ну, малыш, успокойся! Я сама объясню все Гюставу, не стоит так переживать…
– Н…н…нет!
Он широко раскрыл глаза. «Бедный страдалец», – подумал Жубер.
Мадлен протянула Полю грифельную доску:
– Тогда можешь написать, ангел мой…
Нет, Поль не хотел писать, он хотел говорить. Если можно так выразиться… Мы сможем сделать для читателя то, чего не мог сделать Жубер, а именно – сократить рассказ. Потому что, честно говоря, потребовалось около получаса, чтобы они смогли обменяться четырьмя фразами. Вкратце – мне нужно три места в партере в Опера́ Гарнье на 12 сентября. Мадлен взялась объяснить – Поль хочет туда пойти, но мест нет.
Поль:
– Вы можете что-нибудь сделать, пожалуйста…
Ах это «пожалуйста», какое испытание! Все же понятно с первых звуков, но Поль во что бы то ни стало хотел сказать слово полностью.
– Но я ничего не могу поделать, Поль… – ответил наконец Гюстав. – Вы очень молоды, но… банк и Опера – совершенно разные вещи.
Поль остался недоволен ответом, это было заметно, его заикание усилилось, никто не понимал, как себя вести с этим по-настоящему разъяренным ребенком. Жубера потряс аргумент Поля. Я опять упрощаю – попросите вмешаться господина Рауль-Симона, пожалуйста…
Гюстав еле сдержался – если бы этот мальчишка хотя бы мог обойтись без вежливых слов… К тому же совершенно непонятно, чем может помочь Рауль-Симон, он глух как тетерев и совершенно не похож на человека, покупающего билеты в Оперу. Поль на секунду прикрыл глаза, он страдал оттого, что все надо объяснять: Он же администратор в Опере! Жубера застали врасплох.
– Да, возможно, но это не повод…
– Он вам кое-чем обязан. По делу Западной железной дороги…
– Но… верно! – воскликнула Мадлен, неожиданно вспомнив об этом деле.
Ребенок смотрел Гюставу прямо в глаза.
Значит, он слышал, понял, запомнил разговоры об этом старом деле… А теперь вернулся к нему…
– Вы правы, мой дорогой Поль, – сказал наконец Жубер.
Он говорил медленно, как будто взвешивал каждый звук.
Его поразила невозмутимая решимость этого ребенка.
– Я поговорю с господином Рауль-Симоном…
Мадлен бросилась к Полю, как только Жубер ушел:
– Но, Поль, почему бы тебе все же не писать? Знаешь, ты предлагаешь людям суровое испытание!
Поль улыбнулся и написал: «Я думаю, что именно поэтому Жубер сделает все, чтобы больше со мной не беседовать».
Назавтра специальный посыльный доставил три билета в официальном конверте Оперы.
Спустить коляску на грузовом лифте и поместить Поля в машину ничего не стоило. Трудности начались у подножия лестницы Оперы.
– Пойду посмотрю… – сказала Леонс. – Подождите меня тут.
И пока дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах и бесчисленные репортеры, освещавшие событие, обходили Поля и толкали Мадлен, Леонс быстро поднялась по ступенькам; ее не было довольно долго. Толпа уже спадала, Поль начинал проявлять некоторые признаки нетерпения, и тут наконец вернулась Леонс, с ней шли два молодых человека в голубой форме. Одному Богу известно, где она их нашла, но где бы ни оказалась Леонс, к ней сразу же слетались мужчины. Этим двоим в данной ситуации потребовалось чуть больше времени, чем их предшественникам. Они торопливо приложили ладонь к козырьку и подняли коляску Поля.
– Держитесь крепко, молодой человек, будет трясти!
Они не ошиблись, потому что ступенек было феноменальное количество и постоянно приходилось продираться сквозь толпу, и люди довольно неохотно расступались перед инвалидной коляской – в Оперу ходили смотреть не на это.
У входа в зал трудности сделались почти непреодолимыми. Зрители в партере уже заняли свои места, коляска оказалась слишком широкой и не помещалась в проходе.
Молодые люди посмотрели на Леонс, ожидая распоряжений.
Громкий и резкий звонок известил о начале спектакля, и все занервничали.
– Юному господину придется остаться здесь…
Мадлен обернулась. Слова принадлежали мужчине в форме, высокому и крепкому. Он сказал это холодно, он вообще говорил как распорядитель похоронного бюро. До сцены было далеко, очень далеко, Поль мало что увидел бы. Мать опустилась на одно колено, чтобы объяснить ему ситуацию. Ребенок тихонько заплакал.
И то, что Мадлен приняла бы как данность секундой раньше, стало теперь для нее просто невозможным. Она медленно поднялась:
– Наши места в первом ряду. И именно оттуда мы будем смотреть.
– Простите, я…
– Поэтому вы сейчас пойдете и сделаете все, чтобы мы могли там устроиться. Иначе мы останемся здесь, заблокируем проход, двери не закроются, а представление не начнется. Вам придется вызвать полицию, чтобы насильно вывести инвалида перед толпой журналистов и фотографов, которых мы пригласим посмотреть на ваши подвиги, – это и станет настоящим спектаклем.
Зрители оборачивались, что происходит, ах, инвалидная коляска слишком широка, не помещается в проходе, спектакль задерживается, как неприятно.
– Прошу прощения, но мы не знаем, как решить эту проблему.
– Неужели? – удивилась Мадлен.
Все смотрели на проход, ведущий к авансцене. То тут, то там раздавались крики, все – от музыкантов до зрителей, сидящих на балконах, – смотрели на маленькую группу, можно уже начинать, да или нет?
– Достаточно попросить зрителей, сидящих на боковых местах, подняться на минутку, – добавила она. – Разве это не возможно?
Леонс подошла поближе и ослепительно улыбнулась двум молодым людям в униформах:
– Мне кажется, что здесь у нас есть мужчины, довольно… крепкие и способные пронести наш груз на руках, да?
Даже если бы им сделали укол тестостерона, и тогда бы юноши не подняли бы коляску с таким рвением.
И служащие театра отправились в трудный путь по центральному проходу, рассыпаясь в извинениях, поднимитесь на минуточку, спасибо, и вам спасибо, да, на секундочку, только коляску малыша пронести, спасибо, да, понимаю, вы очень любезны…
Над головами проплывала коляска, Поль сиял, его несли, как какого-нибудь короля-лентяя. Коляску опустили в трех метрах от оркестровой ямы.
Мадлен с Леонс едва успели сесть, как зал погрузился в полумрак и подняли занавес.
Соланж Галлинато восемь лет не была в Париже. Она дулась с тех пор, как ее когда-то дружно раскритиковали в прессе за роль в «Gloria Mundi» молодого Мориса Гранде, в опере, которая начиналась с конца и, возвращаясь в начало в ущерб какой бы то ни было хронологии, повествовала о приключениях римлян и рабов, – следить за действием было довольно сложно. Карикатуристы распоясались, публика же ходила на оперу только для того, чтобы ее освистать. После третьего спектакля Соланж уехала из Парижа и поклялась больше никогда туда не возвращаться.