Она утешалась тем, что в доме, по ее убеждению, жизнь снова шла нормально, если можно назвать нормальным совместное проживание полупарализованного ребенка, няни, которая ни слова не говорит по-французски, журналиста, которому платят за то, что он ничего не делает, компаньонки, которая украла более пятнадцати тысяч франков, и наследницы фамильного банка, которая понятия не имеет, что такое чистая прибыль или номинальная стоимость ценных бумаг.
Под Рождество 1928 года Андре, имевший теперь небольшое жалованье, заявил, что покидает дом Перикуров. Он «кое-что нашел», но не сказал где.
– Я рада за вас, Андре, водитель перевезет ваши вещи.
Он поблагодарил Мадлен с ощутимым смущением, почти злобно, мы всегда немного сердимся на тех, кто сделал нам добро.
Вечера в особняке Перикуров уже не проходили так эмоционально и тревожно, как в прошлом году. Мадлен продолжала размышлять над причинами поступка Поля, но с тех пор, как он снова ожил, почти нормально ел и потихоньку набирал вес, она перестала думать только об этом. Она ждала до последней минуты, чтобы заглянуть к Полю: персоналу нужно спать, дорогой мой, придется выключить музыку. Они молча убирали пластинки, дверь закрывали, и как только Влади поднималась к себе, Мадлен с Леонс проводили вечер вместе, читали романы, листали газеты, Мадлен обожала кроссворды, которые только появились во Франции. Я бы не смогла… – уверяла ее в ужасе Леонс.
Мадлен удивленно приподнимала бровь, когда слышала на черной лестнице бойкие шаги Влади, поднимавшейся к себе в комнату. Молодая женщина была как никогда оживленна, болтала как сорока; за год она не выучила ни слова по-французски.
Каждое воскресенье она неизменно шла на мессу в польскую церковь. Вероятно, ей казалось, что служба начинается, как только она выходит из дому, потому что всегда надевала вуальку и становилась совсем другой женщиной. По понедельникам она обычно делала покупки у зеленщика на улице Шазель, в аптеке на перекрестке Ложельбак или у ручного водопроводчика на площади Виньи.
– Вы не думаете, что эта девица может… стать опасной для Поля? – спросила Мадлен у Леонс.
– Вы имеете в виду… Ох нет, он же совсем ребенок!
Мадлен осталась при своих сомнениях, но она всегда относилась так к любым женщинам, которые слишком близко общались с Полем, кроме Леонс. Например, Соланж Галлинато. После их встречи вечером на большой премьере в Опере дива пригласила Поля на три представления, и мать всегда старалась присутствовать. Потом Соланж отправилась из Парижа в триумфальное турне по Европе, она посылала Полю вдохновенные письма и прикладывала к ним программки с личным автографом, меню ужина у посла с довольно забавными комментариями – Мадлен находила их глупыми, а еще фотографии, газетные статьи и разные записочки, которые Мадлен регулярно забывала отдать Полю, ах да, тебе и правда что-то пришло по почте вчера или позавчера, куда же я положила письмо?.. Поль улыбался, грозил пальцем – м…м…ма…мама…
– Неужели у этой женщины вся жизнь крутится вокруг Поля? – спрашивала Мадлен.
– Ох, не ревнуйте, Мадлен…
– Я? Ревную к этой бабище? Да вы шутите!
Леонс читала газеты.
– Слушайте, – сказала она с восхищением, – румынская нефть – это нечто!
Она показывала на статью в «Голуа».
– О чем вы?
– О биржевых акциях румынской нефти. В течение четырех лет они поднимаются на двенадцать процентов в год и будут подниматься еще четыре-пять лет, поверить невозможно…
С того момента, как Жубер схватил ее за руку, когда речь заходила о деньгах, Мадлен и Леонс в смущении замолкали. В этот раз Леонс перегнула палку, и Мадлен не могла не отреагировать.
– Леонс, – сказала она, отложив карандаш, – я понимаю, что положение, в которое вас поставил Гюстав Жубер, несколько… деликатное. Я понимаю. Но заклинаю вас, если вы хотите побыстрее вернуть долг, не бросайтесь сломя голову в биржевые операции.
– Но тут же чистая выгода. «Голуа» пишет! И не только, я еще несколько недель назад читала об этом в «Фигаро»!
После окончания Первой мировой наряду с боксом и велоспортом мелкая игра на бирже тоже стала модным занятием. Им интересовались все, и мужчины и женщины, богатые обогащались, бедным это помогало набираться терпения, ловкость получала преимущество перед трудолюбием. Мадлен давно хотела спросить у Леонс:
– Сколько вы уже отдали Гюставу? Я имею в виду… сколько вы ему еще должны?
Четырнадцать тысяч франков. Время, необходимое для выплаты долга, шло на годы. Теперь, когда тема была закрыта, Мадлен почувствовала облегчение. Даже от знания этой цифры. Она подошла к секретеру, вытащила документы, склонилась и вернулась с чеком на четырнадцать тысяч франков.
– Ох, что вы! – воскликнула Леонс и отвела руку Мадлен.
– Да, да, прошу вас, Леонс, возьмите.
Молодая женщина, очень бледная, тоже встала:
– Я не могу принять это, Мадлен, вы же знаете!
– Обналичьте его, но не слишком быстро отдавайте деньги Жуберу! Иначе он что-то заподозрит… Скажите, что заработали на бирже. – Мадлен попыталась улыбнуться. – Так от вашей румынской нефти будет какой-нибудь толк.
Они стояли друг против друга, и чек дрожал в протянутой руке Мадлен.
Леонс наконец взяла его кончиками пальцев.
И вдруг бросилась к Мадлен и обняла ее.
Движение было таким молниеносным, Леонс так сильно прижалась к Мадлен, что та подумала, что сейчас потеряет сознание. Леонс целовала ее в щеки, спасибо, спасибо, мне так стыдно, вы же знаете, Мадлен, да, Мадлен, вы же знаете, да, да, говорила Мадлен, готовая задохнуться или взорваться, она не знала, куда деть руки, Леонс не отходила от нее, она замолчала, и оставались только эти руки, здесь, на плечах, на шее, потом наконец еще спасибо.
Мадлен показалось, что в коридоре раздался голос священника из прихода Святого Франциска.
Они отступили друг от друга, Леонс подошла к вешалке, но пиджак не сняла, потом вернулась, обняла Мадлен за плечи, снова поцеловала в щеку, долго прижималась губами, как будто чего-то ждала, может быть поцелуев. Потом резко вышла из комнаты. Обычно она говорила «до завтра», в этот же раз они не могли и слова вымолвить.
Мадлен не сдвинулась с места, пока в воздухе витал легкий аромат духов Леонс, она спрашивала себя: боже мой, а что, если…
Боже мой…
16
Отъезд Андре, положивший конец определенному периоду в ее жизни, может быть самому счастливому, самому радостному, странные отношения, которые Поль поддерживал с женщинами, начиная с Влади и заканчивая Соланж Галлинато, двусмысленная дружба с Леонс (праздники прошли тяжело, они прикоснулись друг к другу щеками и поцеловали воздух)… В январе 1929 года Мадлен и так была растеряна, а тут еще визит ее дяди Шарля. Он был суров, хмурился, что не предвещало ничего хорошего.
О встрече он не просил, пришел в поту и одышке и рухнул в кресло.
– Я пришел поговорить с тобой о деньгах, – начал он.
Ничего удивительного.
– В основном о твоих.
Это было неожиданно.
– С моими деньгами все в порядке, дядюшка, благодарю вас.
– Прекрасно. В таком случае…
Шарль хлопнул ладонями по коленям, кряхтя, еле встал, задохнулся и пошел к выходу.
– Поговорим об этом на будущий год. Когда ты разоришься.
Шарль знал, что делает. Это слово сопровождало Мадлен всю жизнь – для отца не было ничего хуже этого слова – разве что «банкротство».
– И какого черта вы решили, что я разорюсь? Садитесь уж, дядюшка, и объяснитесь.
Большего ему не требовалось, Шарль вернулся и опять, тяжело дыша, упал в кресло.
– Дела плохи, Мадлен. Очень плохи.
В этот раз Мадлен не удержалась от улыбки:
– До такой степени?
Шарль раздраженно повернулся к окну. Эти мне женщины…
– Что ты знаешь об американской экономике, Мадлен?
– Что она прекрасно себя чувствует.
– Да, на первый взгляд. Я тебя про реальное положение дел спрашиваю.
– Ну… и что же мне нужно знать о реальном положении, чего я не знаю?
– Что в Америке во всех областях перепроизводство. Рост американской экономики слишком стремителен, в результате она взорвется.
– Черт!
– А если Соединенные Штаты обанкротятся, пострадают все.
– Но мне кажется, что у нас…
– Наши финансисты интересуются только регулярными доходами, они в прошлом веке живут! Думают, что их система кризис переживет, идиоты!
– Но… Какой кризис?
– Предстоящий! Которого не избежать. Утонет в нем экономика. А ты как раз на корабле, который точно пойдет ко дну.
Шарль обожал метафоры – морские, охотничьи, цветочные, любые. Его исключительно практический ум не мог ничего изобрести, поэтому он изъяснялся избитыми фразами. Подобная свойственная стилю Шарля высокопарность была утомительной, как чужая болезнь, – она нервировала, и с этим следовало справляться. Мадлен сделала глубокий вдох.
– Что тебе советует Жубер? – спросил тогда Шарль.
Он сложил руки и ждал. Но что казалось Мадлен еще более странным, чем ситуация в Америке, – это то, что Жубер никогда не затрагивал подобную тему. Это вызвало в ней возмущение, которое она обратила на Шарля:
– Меня это очень удивляет, дядюшка! Если бы ситуация была такой неотвратимой и серьезной, в газетах только об этом и писали бы!
– Просто им не платят за то, чтобы они об этом писали, вот и все! Заплати – напишут. Еще раз заплати – замолчат. Они тут не для того, чтобы информацию давать, газеты эти, ты что, не понимаешь?
Это скоропалительное суждение было довольно далеко от истины, но таков был мир, каким его знал Шарль.
– Значит, вы один такой знающий и добропорядочный…
– Я депутат, деточка, я давным-давно заседаю в финансовой комиссии. Нам не платят за то, чтобы мы панику сеяли, но информации достаточно, чтобы смотреть на мир без розовых очков! Я об этом говорил с Жубером, но безрезультатно. Что ты хочешь, этот тип всю свою карьеру сделал на одном месте, он знает только то, что понимает. А то, что нам предстоит, – такого он не видел никогда. Он человек ограниченный, он слеп совершенно, говорю тебе! Кризис и сюда доберется, это лишь вопрос времени. И когда он обрушится на Францию, то прежде всего затронет банки.